Николай Васильевич ступил на перрон, и Шергов тотчас поспешно шагнул ему навстречу, но тут же приостановился, как споткнулся, — это был еле уловимый жест, и, может быть, Николай Васильевич не заметил бы его, если б одновременно в глазах Шергова не возникло вопросительного ожидания; и Николай Васильевич мгновенно понял, чего ждет Шергов, а поняв, решительно протянул ему руку, улыбнулся:
— Здравствуй, Антон!
Глаза Шергова вспыхнули мальчишеской радостью, он прижался к Николаю Васильевичу, уколов его щеку усами; они похлопали друг друга по плечу, и, когда объятие кончилось, Николай Васильевич увидел по-матерински снисходительный взгляд женщины, его излучали большие, жгуче-темные глаза.
— Вот, Коля, это жена… Познакомься — Надежда Ивановна.
— Можно и Надя, — сказала она.
Поезд за его спиной тронулся, он стоял на этой станции всего две минуты…
— Там, в Высоцке, неделю не могут пустить цех. Монтажники отрапортовали о сдаче первой очереди, а цех стоит. Чудовищно! Кто этот Шергов? Да, мне ясно, что другие масштабы, ясно, что весь Высоцкий завод в пять раз меньше этого цеха. Но ведь, судя по докладным, Шергов семь лет директором. И не стар еще. Сорок три года… Да какой же он директор, если не может пустить цех? Экая безграмотность! Я не сторонник крайних мер, вы знаете. Да ведь что делать, дорогой Николай Васильевич. Вы уж, пожалуйста, разберитесь, видимо, придется тащить Шергова на коллегию. Но бог с ним. Главное, чтоб через три дня, и ни часом меньше, через три дня — цех работал. Сами понимаете, иначе с нас башку снимут… Так я надеюсь, Николай Васильевич…
Ехать от станции надо было километров двадцать; сначала дорога шла через лес, за окном машины мелькала темная желтизна неопавших листьев, клочья зеленой травы меж стволов деревьев и неправдоподобно воздушные шапки снега на опушках и полянах, а потом леса кончились и потянулись вдоль дороги бревенчатые поселки, пока машина не взлетела на взгорок, и тогда открылся большой пруд со свинцовой водой; асфальтовая дорога стрелой летела через насыпь плотины, упираясь в возникающие на горизонте, будто впечатанные в серое небо, заводские корпуса.
3
С той самой минуты, как Николай Васильевич сел в машину, он словно бы шагнул из одного мира, тайного, как убежище, где была своя боль и обида, в мир повседневный, хорошо изученный, проверенный во многих измерениях, здесь не было зыбких мест, здесь он чувствовал себя прочно и твердо и потому сразу стал прикидывать, как повести дело, по которому приехал. Можно было круто все взять в свои руки, отстранив Шергова, и сразу же заняться пуском цеха, — благо опыт немалый, таких цехов за свою жизнь он пустил с десяток, — но можно было и по-другому: дать в первый день простор Шергову, понаблюдать за его работой и, когда обнаружатся слабости директора, вмешаться, показать ему на них и уж тогда действовать решительно. Николай Васильевич, подумав, избрал второй путь, — все-таки Шергов однокашник, и надо бы хоть как-то помочь ему.
В дороге обменивались короткими фразами, Шергов пытался рассказывать о местах, которые они проезжали, но рассказывал тускло, видимо стеснялся, и Николай Васильевич, чтобы помочь ему, вежливо спрашивал: «А это что за поселок?»; и только однажды течение разговора было нарушено, когда Шергов спросил:
— Ну, а как Маша?
Он имел право на этот вопрос; Николай Васильевич женился, когда был студентом третьего курса, и Шергов не только был на его свадьбе, а считался на ней главным распорядителем, да и с Машей он был знаком раньше, ухаживал за ней, был отвергнут, после чего и познакомил ее с Николаем Васильевичем, — так что получалось: он их и свел.
— Нормально, — ответил Николай Васильевич.
Что стояло за этим словом, понять было трудно, да и сам Николай Васильевич не смог бы разъяснить, просто ему не хотелось говорить сейчас о Маше, но едва он произнес это слово, как заметил, что Надя, сидевшая впереди, взглянула на него через шоферское зеркальце, и взгляд этот показался Николаю Васильевичу осуждающим, и тогда он догадался: Шергов может истолковать его ответ вообще как нежелание возвращаться к прошлому, к годам юности — и, чтобы тот не понял его превратно, положил ему руку на плечо, сказал:
— Это, Антон, мы потом. Посидим, повспоминаем… А сейчас — завод, — вздохнул он. — Такая у нас обязанность — завод…
Квартира, куда его привезли, помещалась в одном из стандартных пятиэтажных домов из серого кирпича, дома эти стояли в лесу; это был обычный трехкомнатный отсек, пол устлан красными коврами и поставлена гарнитурная мебель, — такие квартиры содержали многие заводы для приезжего начальства, считалось, что это удобней, сюда можно было приглашать заводское руководство и толковать с ним хоть всю ночь, чего в обычной гостинице не разрешалось распорядком.
Первая комната представляла из себя гостиную, здесь стояли диван, кресла, стол, телевизор; а две смежных были спальнями. Надя сразу же направилась на кухню и там загромыхала посудой. Сняв плащ, Шергов оказался в черном костюме из дорогого крепа, в белой сорочке с широким, твердо стоящим воротничком, и сразу бросился в глаза галстук, тонкий, черный, закрепленный под воротником на резиночке, на его поле масляной краской нарисована была тоненькая пальма и две зигзагообразные линии, изображающие морские волны. Николай Васильевич и прежде видел такие галстуки на периферии, знал, что их привозили, как сувениры, с южных курортов, и они всегда вызывали у него усмешку своей трогательной безвкусицей.
— Может быть, с дороги? — озабоченно сказал Шергов, указав на бутылку коньяка, стоящую за стеклом серванта, — и ее не забыли, приготовили ради встречи.
— Ни в коем случае, — ответил Николай Васильевич и все смотрел на пальму и волны; рисуночек раздражал его, хотелось протянуть руку, рывком, так, чтоб лопнула резинка, содрать с шеи Шергова галстук. Желание так обострилось, что Николай Васильевич почувствовал: еще мгновение, и он не в силах будет остановить себя, и потому, услышав шаги Нади, облегченно откинулся на спинку кресла.
Надя справилась на кухне быстро, вынесла оттуда поднос с завтраком, шла раскрасневшаяся, с полуобнаженными руками, кожа на них была белая, покрытая золотистыми, тонкими волосинками. «А она лет на десять его моложе, а может быть, и больше…» — подумал Николай Васильевич, разглядывая Надю, пока она расставляла тарелки и чашки на столе; была Надя в синем шерстяном костюмчике с короткими рукавами, он сидел на ней ладно, подчеркивая стройность фигуры, и чувствовалось — все под ним у нее упругое, крепкое, и лицо у нее было здоровое, открытое, со жгучими, веселыми глазами, и потому казалось странным, что до сих пор Надя ни разу не улыбнулась. Николай Васильевич особо ощутил эту неестественность, когда заметил, как Шергов, в знак благодарности за то, что Надя так ловко справилась с приготовлением завтрака, погладил ее по руке, легко проведя ладонью по золотистым волоскам, и плечи при этом у Нади дрогнули. Она разлила кофе по чашкам и сама села к столу.
— Ну, так как жить будем? — спросил Шергов, с удовольствием намазывая масло на хлеб; вопросом этим он хотел подчеркнуть, что сейчас все команды отдает Николай Васильевич, а дело Шергова — подчиняться.
Николай Васильевич еще прежде заметил, что Шергов в разговоре с ним пытается избегать прямых обращений, видимо так и не решив для себя: стоит ли сохранить приятельское «ты» или же соблюдать официальное «вы», и подумал: «Это уж пусть он сам…»
— Что у тебя сегодня? — спросил Николай Васильевич.
Шергов быстро взглянул на часы.
— Через двадцать минут оперативка. Но можно и отменить.
— Не надо отменять, — твердо сказал Николай Васильевич. — Сам и поведешь… Как обычно. И, сделав это распоряжение, повернулся к Наде, улыбнулся ей: — Очень вкусные котлеты. Спасибо. Вы, видать, кулинарка.
— Научилась, — строго сказала Надя. — Раньше не умела, а теперь научилась.
— А почему же раньше?
— В общежитиях все по столовым питалась. А я с шестнадцати лет по общежитиям.
— Ого! На заводе работали?
— Крановщицей. Очень даже хорошей была крановщицей. Я бы и сейчас… А что?
— А ничего, — вдруг строго сказал Шергов.
Николай Васильевич внутренне усмехнулся: супружеская строгость Шергова показалась ему смешной, и, чтобы подзадорить Надю, он сказал:
— Ну, если так, то не надо было вообще из крановщиц уходить.
— Так ведь Антон тогда начальником цеха был, — сурово объяснила Надя, щеки ее зарозовели, глаза заблестели, и она страстно и в то же время с назидательной ноткой прошептала: — А у нас любовь была.
4
Николай Васильевич привык к стремительным переменам в людях — перестал им удивляться и, посмеиваясь, говорил, что устойчивость взглядов — отход от нормы, во всяком случае ему не приходилось встречать человека, который бы пронес свои суждения через всю жизнь. Даже профессор Поповский, наиболее стойкий из встреченных когда-либо им людей, его учитель Поповский и то насчитывал несколько периодов в своих исканиях, итоги одних часто противоречили другим. Некоторые из оппонентов Поповского активно пользовались этим, самого Поповского и его друзей это не тревожило. «Наука в движении, — говорил профессор, — и она имеет право зачеркивать то, что сегодня ей кажется черновым наброском, хотя вчера это еще звучало как беловой вариант». Он любил повторять мысль, что наука запаздывает, довольно часто люди формулируют выводы, когда они уже теряют свою силу. Это не мешает в течение длительного времени верить в открытое и пытаться его применить, несмотря на то что условия изменились и что теперь эти открытия идут против течения, и вот тогда-то и надо суметь отрешиться от заблуждения. Мир, что бы ни происходило, видоизменяется постоянно, сегодня он другой, чем был вчера, и наука не всегда успевает за ним, но это и создает стимул к движению.
Когда Николай Васильевич однажды в компании инженеров высказал эти мысли, ему возразили: мол, перемена взглядов на то или иное явление вовсе не означает изменения характера человека, ведь тот же Поповский при таких поворотах не становился иным.