отом благодаря своей бездумной эмоциональности наделавшей столько глупостей, что так и не сумела устроить своей жизни. А сколько ее, Катиных, подруг, чудесных девушек, наделенных умом и красотой, выходили замуж за таких посредственных мужчин, что потом это быстро приводило или к разводу, или к жалкому примирению и к такому же жалкому существованию потом. Однажды Катя твердо решила: если и найдет мужа, то такого, за которым — как за каменной стеной, компромисс ей был не нужен. И она стала искать. Не торопилась, внимательно вглядываясь в людей, пытаясь понять все, что стоит за ними и что могут они дать… Так однажды она встретилась с этим парнем, что сейчас привезла с собой в ее дом Оля… Пожалуй, если разобраться, то ничего случайного в его появлении здесь не было: Борис был из тех легких людей, у которых водятся знакомства в самых разных кругах Москвы, да и знает он, наверное, чуть ли не половину столичных жителей своего, поколения, потому что порхает сегодня здесь, а завтра — там, да и родители его, имеющие в Москве обширную клиентуру, конечно же в какой-то степени способствовали его знакомствам, — он мог появиться в доме у Кати и с таким же успехом в любом другом доме. Борис ухаживал за ней, возил в машине, встречал после работы у проходной, но Катя довольно легко поняла, что парень этот не обладает никакой надежностью, он пуст, хотя и достаточно образован, а самое главное — так привык жить за чужой счет, что считает это для себя нормой. Он вызвал в ней отвращение одной, казалось бы, совсем незначительной деталью: однажды они зашли в магазин, и он вдруг попросил шестнадцать копеек, — часто у него не было даже и таких денег, а может быть, и были, но он не привык тратить их, — быстро подошел к прилавку, купил пакет молока и, надорвав его, стал тут же, в магазине, пить; он пил, причмокивая, вытягивая губы, роняя белые капли на бороду, и Катя подумала: «Как титьку сосет», — и ее это рассмешило так, что она не могла остановиться и выскочила из магазина. «Господи, да он же не мужик совсем», — думала она. Но он так ничего и не понял, вышел к ней, беспечно улыбаясь, довольно глядя на нее голубыми глазами, спросил: «Ты почему убежала?» — но она не стала отвечать, постаралась побыстрее с ним распрощаться. Нет, он был явно не для нее. Странно все-таки распоряжается судьба: это же надо было случиться, чтобы именно он оказался рядом с Олей…
Возможно, если подходить с меркой древней морали, то она, Катя, виновата перед Олей, но… Как только она поехала в ту командировку с Александром Петровичем, как только пообщалась с ним несколько дней, поняла: «Вот это он… Я его так долго искала, что упустить не могу». Это было как зов удачи; к тому времени ей уже было около тридцати, и Катя многое умела и знала: не нужно суеты, не нужно навязчивости, он сам должен прийти к мысли, что не может без нее, а ей только и надо — подвигнуть его к этому, а потом неторопливо, словно бы держа на расстоянии, вести за собой; она знала — у него молодая жена, это усложняло задачу, но в то же время и создавало определенный стимул для борьбы. Все не так просто… Если человек способен управлять своей судьбой, то он должен делать это не стихийно, а с верным и точным расчетом, потому что любая жизненная ошибка часто непоправима. Кате все удалось так, как она задумала; она потратила немало сил, чтобы все узнать о нем, нет, не факты его жизни, не подробности прожитых им лет, а к а к о в он, в чем можно ему потакать, а в чем нельзя и каким способом; у нее получалось, и, как ей казалось, он ценил в ней именно это свойство. Теперь она жила прочной, обеспеченной жизнью, была во всем раскованна, родила и воспитывала дочь и сама работала с удовольствием в бюро информации, занимаясь аннотациями к проспектам и книгам иностранных фирм, поступающим на завод, на немецком и английском языках; иногда выезжала в Москву вместе с Александром Петровичем, а то и одна и потому знала все московские новости не хуже столичной жительницы.
Да, она понимала Олю и сочувствовала ей, стараясь быть внимательной и заботливой, — да и как она могла еще поступить с женщиной, которая была ею побеждена, даже повержена; она могла ей выразить только свое сострадание, и, даже когда Оля попыталась бросить ей в лицо язвительные обвинения, она тоже ее поняла и постаралась быть с ней ровной и спокойной, но… сострадать можно до определенного предела.
Сейчас ей нужно было взять себя в руки и суметь подавить мешающие размышлениям эмоции; необходимо видеть хотя бы на два-три хода вперед и нечего прятаться за надежды, она должна точно знать, что и как делать, если… Нет, тут не должно быть полунамеков, тут — только беспощадная правда, она одна может высветить грядущее… Если его не станет, как жить дальше?..
Она стояла у окна, Танюша играла в своем углу, а Катя продолжала, потирая руки, дуть в них, словно согревала пальцы дыханием… «Конечно, нельзя оставаться в Л. Здесь мы сразу станем «бывшие». К «бывшим» всегда относятся даже хуже, чем к пришлым… Надо будет уехать в Москву. Там мама, она поможет с Танюшей… И можно будет еще кое-как устроиться…» Конечно же министерство на первых порах не бросит их, кое в чем поможет. Может быть, даже с переездом… Но должно быть еще что-то другое, должно быть еще нечто очень важное, в котором могло бы быть заинтересовано как можно больше людей… Есть ли такое?.. Должно быть. Обязательно! Надо искать…
Катя напрягла память, мозг ее работал усиленно, но ничего не приходило на ум.
И вдруг осенило — зеленые папки! Вот что! Ведь не случайно Александр Петрович вызвал сюда Олю, они когда-то работали вместе. Значит, в этих папках есть такое… Вот что может быть важным для всех!.. Там могут обнаружиться труды, за которые потом надо бороться, издавать. Во всяком случае, это уже цель, это настоящая цель. Так разве можно отдавать эти папки?
И тут же приняла решение: все, хватит этим приезжим людям здесь быть; прибыли, повидались, как и хотел Александр Петрович, пора и честь знать, пусть уезжают, и чем быстрее, тем лучше.
6
Обедали молча за большим столом в гостиной; казалось, что все сосредоточены на еде, кроме Бориса, который беззаботно поглядывал то на одну из женщин, то на другую; на столе стояла бутылка вина и коньяк в графинчике. Катя никому не предложила выпить, тем не менее Борис непринужденно взял графинчик, налил себе и с удовольствием выпил.
— У нас заговор молчания? — спросил он.
Катя не повела головой в его сторону…
Оля поежилась, ей неприятен был сейчас даже голос Бориса; только что она пережила еще один приступ зависти, когда увидела Танюшу; как-то так случилось, что эта красивая стройненькая девочка до сих пор не попадалась ей на глаза, а сейчас, проходя к столу, она внимательно взглянула на Олю, и в ее взгляде Оля уловила нечто близкое Александру Петровичу… «Вот какая у них дочка, — подумала Оля, и это открытие обернулось для нее ощущением собственной непоправимой потери. — Ведь и у меня могла быть такая… Как же так, что у меня нет?.. Сама, сама виновата, дура! Все суетилась, все некогда было… А может, и лучше, что нет? Росла бы без отца… Глупости! Он бы не ушел тогда… Ну, а если б и ушел, то все равно был бы у меня родной человек…»
Надежда Николаевна чувствовала — между Олей и Катей что-то произошло — и, рассудив, прикинула: да, конечно, эти две женщины должны были рано или поздно столкнуться, они не могли любить друг друга; одна за то, что была унижена и обездолена, а вторая потому, что нанесла боль другой. Надежда Николаевна давно заметила, что большей частью женщины менее всего прощают тех, кому сами же нанесли обиду. Ей не хотелось узнавать, из-за чего они столкнулись, лучше всего не вмешиваться, да и жила Надежда Николаевна сейчас другим: все еще не могла отойти от встречи с Александром Петровичем. Она по-новому видела то улыбку Александра Петровича, то глубоко упрятанную безысходную тоску, ей хотелось обласкать его и пожалеть, она удивлялась и восхищалась, какой он стал могучий человек, даже в болезни своей не дрогнул душой и сказал ей то, что не каждый скажет: «Что же ты ушла тогда от меня, дурочка?»
«Неужто он и вправду все эти годы любил меня?» — думала Надежда Николаевна и стеснялась, уж очень казалось это до стыдного неправдоподобным… Но она видела в глазах Александра Петровича ничем не прикрытую ласку к ней, видела, как он рад, чувствуя тепло ее руки в своей ладони, и объяснил он ей все: «Всегда грустишь по несостоявшемуся…» Она согласилась с этим. Конечно, вряд ли Александр Петрович мог любить ее столько лет, в такое действительно не очень поверишь, а вот думать о ней как о женщине, которая могла сделать бы его счастливым, конечно, мог… Мог, если… Она не сразу довела свою мысль до конца, замерла, словно приостановилась в движении, ей нужно было передохнуть, прежде чем сделать вывод… «Да, мог, — твердо решила она, — только в том случае, если не любил ни Олю, ни Катю и не находил в них того, что должен был отыскать, нужное и близкое себе…» Вот это уж беда. Настоящая беда, хотя чаще всего люди боятся в этом признаться даже самим себе… Ну, а что было бы, останься она с Александром Петровичем? Какую бы жизнь они прожили?.. Да кто же об этом знает? Она не соврала Александру Петровичу, когда сказала — хорошо прожила эти годы с Трофимом, но что-то уж очень много в годах этих было одинакового, пресного, скорее всего потому, что сам Трофим такой, — во всем всегда любил порядок, в нем накрепко был заложен учитель, он не мог и дня прожить, чтобы не указать ей, как и что следует нынче делать, она привыкла к этому, хотя и многое переиначивала по-своему, а Трофим и не замечал… Конечно же с Александром Петровичем у нее не было бы такой спокойной жизни, он из неожиданных и непоседливых мужчин… Нет, с ним спокойной жизни не было бы… Так, может быть, оно и лучше?
Как только Надежда Николаевна спросила себя об этом, ей сделалось тоскливо, и только сейчас она до конца поняла свои же слова, сказанные Александру Петровичу в утешение: «Ты не жалей… Никто свою жизнь еще никогда переделать наново не смог». Когда говорила ему, сидя на постели, то делала это, чтоб успокоить, по врачебной своей привычке, — таким тоном привыкла успокаивать больных, и, как правило, они верили, а сейчас задумалась над сказанным и увидела: это относится не только к Александру Петровичу, но и к ней самой. «А я ведь долго об этом размышлять еще буду», — призналась она себе… Вот о чем думала Надежда Николаевна, когда Борис задал свой вопрос: «У нас заговор молчания?»