— Чистые близнецы, — сказал Хыдыр.
Непес-ага улыбнулся ему.
— Возьми эти спички с собой, а то будешь опять маяться.
— Да я-то возьму, — Хыдыр тоже улыбнулся. — А потом, когда настанет пора расплачиваться, что будем делать?
Непес-ага не успел обидеться.
— Смотри, смотри! — закричал уже от машины Хыдыр, показывая рукой в сторону скотного загона.
Оттуда к ним направлялся бык с огромными рогами.
— Бык отвязался! — крикнул кто-то из детей, и они бросились врассыпную.
Ребенок в люльке замешкался. Когда он вылез и спустился на землю, растерянно озираясь, бык уже был не более чем в десяти шагах от него.
— Хыдыр! — истошно закричал Непес-ага. И поняв, что Хыдыру не успеть, со всей стремительностью, на которую только был способен, кинулся к ребенку и отбросил его в сторону. В ту же секунду бык подцепил его за толстый халат и начал мотать по пыльной земле.
Наконец, быку надоел тяжелый Непес-ага, и он, откинув старика в сторону, побрел к загону. Непес-ага, кряхтя, поднялся и погрозил быку сухоньким кулачком. В сторонке хохотали над незадачей аксакала дети.
Из кабины крикнул Хыдыр:
— Не убился, отец?
— Как новенький стал, — заверил его Непес-ага, хотя почему-то обиделся и на быка, и на детей, и даже на Хыдыра.
"Конечно, расплата не та, — вздохнул старик, — но что поделаешь, какая есть".
Перевод Ю.Антропова
АТАГЕЛЬДЫ КАРАЕВГДЕ БРАТ ТВОЙ?
колько бед и несчастий принес людям голод? Но не больше ли принесла сытость?
Какой прекрасный парень жил на свете — где он сейчас? Не стало его, убит. Но ведь не война, ни даже крика или скандала в ауле не слышно — живи на здоровье, ешь заработанное, слушай песни Сахи Джепбарова, наслаждайся… Нет, не суждено ему, убит…
Байджан, родной брат его Байджан… Не стоящий и следа убитого — как поднялась рука твоя?.. — спросят люди. И сам ты подобен сейчас пораженной молнией ветви чинары — сохнуть и чахнуть тебе день ото дня и так погибнуть.
Кому приходилось видеть печень овцы, потерявшей ягненка ради нужного человеку каракуля, тот не умолчит: она как сплошной камень, да, да! И сколько раз отнимали у нее ягнят, столько камней и прибавлялось в ее печени. Они увеличиваются, мучая животное, растут, соединяются — и наступает день, когда из этой печени в тело не поступает ни единой капли крови, и тогда животное навсегда закрывает глаза.
Так и бедная Зухра: сама не ела — отдавала детям, сама не одевалась — одевала детей, себя не жалела — лишь бы они не узнали вкуса сиротской доли, старалась, из последних сил старалась… И у нее, у бедной, печень обратилась в камень, и она с мукой покинула этот мир.
Да, приносит голод беду человеку, но и сытность немалые беды готова обрушить на его голову.
Чего только злого не делают люди от голода! Но от сытости — эй-хо! От сытости больше злого, больше беды, больше потери…
Юсуп навзничь лежал под деревцем саксаула, лицо его было спокойно — он ведь не ждал выстрела.
Тут же валялись два разбитых о ствол саксаула ружья — да что толку-то срывать злость на ружье, не воскресишь этим Юсупа!
Все трое плакали, закрыв лица руками: Байджан от горя, Джуманияз и Акджик — со страха.
Джуманияз, обняв Байджана за плечи, вытащил из ножен кинжал:
— Байджан, вот держи… — сам, отворачиваясь, рванул ворот рубахи, оголил грудь. — Бей, дорогой Байджан! Последней собакой буду, если только услышишь хоть единственное "вах", молча умру! Бей, Байджан дорогой! — и совал в ладонь рукоятку ножа.
Байджан, ослепший от слез, до крови закусил губу. Разве мог слышать, понять, что там предлагает невольный убийца его брата… Не понимал, чего хочет Джуманияз, не хотел понимать.
— Ударь, ударь меня в грудь, Байджан дорогой! — твердил Джуманияз.
Пелена, закрывавшая глаза Байджана, прояснилась. Он оттолкнул руку Джуманияза.
— Разве этим вернешь его… — и еще сильнее затряслись его плечи.
— Хоть и не вернешь — бей все равно! Я виноват в его смерти!
— Нет… — Байджан не сдерживал слез, однако все же услышал, покачал головой. — Нет… Очень плохо все получилось… Очень…
— Байджан, дорогой, ни тюрьмы, ничего другого не боюсь, ничего в мире не боюсь… Одно убивает меня: дети сиротами остались!
— Сиротами…
— Ах, Байджан-брат, верно вы говорите! — всхлипнул и Акджик.
— Убей меня, Байджан!
— Убей нас обоих, Байджан дорогой!
— Не оживить этим брата… Не вернуть его…
— Ах, верно говоришь, Байджан-акга[1],— Акджик вытер слезы. — Дорогие братья, нет пользы в том, что плачем здесь, надо добираться до аула! — и глянув многозначительно на Джуманияза, побрел к машине.
— Пойду поищу что-нибудь… перенести его надо в машину… — Джуманияз направился следом за шофером.
Отойдя подальше, оба враз перестали плакать. Стояли, поглядывали друг на друга.
Первым заговорил Акджик:
— Кажется, совсем плохи наши дела, дорогой брат.
— Да, мы в пропасти.
— Надо искать выход.
— Так.
— Только какой?..
— Может, сунем следователю, выкрутимся?..
— До луны легче достать. Нельзя доводить дело до следователя. Нужно обдумать, не торопясь.
— Не время давать верблюду садиться, надо быстро решать!
Акджик слушал, опустив взгляд, видом выражая подчиненность. Он был спокойнее этих двух — завфермой и пастуха, ловкая мысль пришла ему в голову.
— Акга-джан, — сказал он, — послушай меня, вот что надо сделать…
Пока он говорил, Джуманияз согласно кивал головой.
— Да, и я о том же подумал. Но согласится ли он?
— Попробуем… Может, и выйдет — он ведь очень мягкосердечный, все это знают.
Захватив из кузова машины доски и веревку, Джуманияз и Акджик вернулись туда, где лежал погибший Юсуп и плакал над ним его брат Байджан.
— Акга-джан, брат… — Акджик обнял Байджана за плечи, — плохо, когда увеличивается число сирот. Если хоть один ребенок остался сиротой, вина падает на весь род людской, на всех нас.
— Да, на всех нас… — Байджан, не отрывая рук от лица, кивнул.
— Мы не должны после этой страшной вины брать на себя еще одну, отягощать свою совесть, брат. Но ведь дети Джуманияза-акга останутся сиротами!
— Сиротами…
— Брат, мы должны постараться уберечь Джуманияза-акга от тюрьмы — ради его детей.
— Да, да, только как? — кивнул Байджан, и Акджик заметил, что он за короткое время, прошедшее после злосчастного выстрела ружья Джуманияза, страшно осунулся. — Братья, а что если мы сделаем так…
Джуманияз смотрел ему в рот, затаив дыхание — неужели Байджан сам произнесет спасительные слова? Однако Акджик не дал сказать Байджану то, что тот уже готов был произнести — сам хотел выслужиться перед Джуманиязом, на всю жизнь сделать его зависимым — и перебил, заговорил горячо и напористо:
— Акга-джан, только ты можешь, все зависит от тебя! Твоя человечность руководит твоими делами, ты возьми эту беду на себя, брат! Тебя ведь даже в тюрьму не посадят, у властей есть же голова на плечах — кто будет воспитывать двенадцать детей — твоих и Юсупа!
— Да, да… — не отнимая рук от лица, согласно кивал Байджан.
У сироты тело выносливое, да душа мягкая.
Байджан вырос сиротой, он знал, что это такое. Не желая обездолить детей Джуманияза, вину за убийство брата взял на себя.
Джуманияз все не мог успокоиться. Крепка ли веревка, которой связал дрова. Или не крепка? Что если оборвется, что если один конец опутает ноги, другой захлестнет тело?
И сейчас, сидя позади летнего клуба, возле склада, и ожидая кладовщика, он пребывал в страхе. Вспоминал, перебирал, взвешивал, оценивал… Думал все о том же. Хотя и верил, что не проболтается Байджан, да случай — он же дурак…
Со злостью посмотрел на стариков — сидели под навесом из виноградных лоз у конторы и, казалось, не сводили с него глаз. Чего уставились, проклятые, что вам тут обезьяна играет?!
Один из них встал, сорвал виноградину, попробовал на вкус, сморщился и выплюнул. На что намекает?
А тут еще этот полоумный старый Риззак, скандалист аульный, никак богу душу не отдаст, принесло его откуда-то, трясет спутанной бородой. Клюку держит под мышкой, протянул Джуманиязу морщинистую руку, дряблокожую, будто шея индюка.
— Ну-ка, давай поздороваемся.
Джуманияз поднялся, не глядя на старика, протянул руку.
— Как же это так получилось? — начал Риззак.
— Я ведь вчера все рассказал.
— Еще расскажи.
Кровь ударила в голову Джуманиязу, покраснел, словно бурак. В другое время не посмотрел бы на возраст Риззака, ответил бы ему покрепче… Однако, коли шея твоя в петле, то и язык у тебя короткий. Поэтому лишь молча отвернулся.
Однако Риззак, если нашел себе жертву, то уж не отпустит.
— Там у них сейчас такое горе, а ты тут покуриваешь в свое удовольствие.
— Ага, дорогой, ты меня оставишь в покое или нет?! — из самой глубины сердца вылетели слова Джуманияза. Швырнул в арык дымящуюся сигарету — та перелетела через воду и тлела теперь в траве на том берегу. — Жду здесь кладовщика, оставь меня в покое.
— Я-то оставлю тебя в покое — если только милиция оставит и судья.
В бешенстве перепрыгнул Джуманияз через арык, зашагал к заднему входу на склад. Думал, жалея себя, что сейчас его будто жгут на медленном огне — лучше бы уж сразу: вспыхнуло — и отмучился!
Но нет, нет! Пусть сгорает тот, кто горит! Способен сгореть, поддаться! А мы еще посмотрим, мы еще подождем!
Увидел — навстречу спешит Акджик. Подошёл — пахнуло водочным перегаром.
— Выпил? — зло, сквозь зубы, спросил Джуманияз.
— Иначе не вынесу. Юсуп надвигается на меня, и днем и ночью вижу.
— Станешь пить — все напортишь. Не сболтнешь сам — так люди догадаются!
— Ну, раз говоришь не пей, так и не буду, акга-джан. Сейчас сяду за руль и, никому на глаза не попадаясь, прямо домой поеду, лягу спать.