— Отца убили, теперь, проклятые, детей начали убивать! — выкрикнула сквозь слезы и, прижав к груди мальчика, вошла в дом.
И тут Байджан понял, что дальше выносить такое он не в силах — прямо тут же, во дворе у брата, вслед плачущей Агагуль впервые мучительно захотелось крикнуть: "Не я убил Юсупа! Не убивал я!".
Только кричи не кричи, хоть надорвись в крике — поздно. Ничем ты уже не изменишь, сказанного прежде не вернешь. Связан своими же собственными словами, да покрепче, чем веревкой связан, лежишь скрученный на земле… а те, другие, твоими словами прикрыли черное свое дело.
Смолчал Байджан, прикусил язык. Следом за Агагуль вошел в дом, бессильно прислонился к стене.
— Что стоишь, разиня рот, быстрее постели! — прикрикнула Агагуль на дочь.
Хумай торопливо схватила с сундука ватную подстилку, сложив, постелила на кошму.
— Мама, пить хочу, — сказал вдруг Сахат.
Услышав голос мальчика, Байджан не выдержал, закрыл лицо руками, заплакал навзрыд.
— Вы-то что плачете! — сквозь слезы бросила Агагуль. — Все зло от вас!
Но Байджан не вникал в смысл сказанного ему, одно билось в мозгу: "Он живой, живой!".
Молча подошел к мальчику. Сахат улыбнулся ему.
— Ага, ты принес мне альчики? — спросил Сахат.
— Альчики… — Байджан принялся шарить в карманах. — Я тебе много альчиков принесу, попозже, хорошо?
Хумай тут же раздобыла где-то целую горсть альчиков, принесла, отдала брату. Тот взял их в руки и прижал к груди.
— Меня Джума толкнул, я упал с велосипеда, — сказал он.
— Я с него шкуру спущу, Сахат-джан!
Эти слова Байджан не ребенку говорил, он их себе сказал. Все в его душе смешалось сейчас, не способен был различить маленького от большого, виноватого от невиновного, черен был сейчас мир для Байджана.
Позабыв о хурджуне, он уже мчался к своему дому.
Вошел во двор — в лице ни кровинки, ноги в тяжелых сапогах едва мог оторвать от земли.
Во дворе Джума, его сын, окапывал яблони. Увидев отца, бросил лопату.
— Папа! — и бросился к отцу, раскинув руки.
Байджан схватил сына за воротник:
— Ах, чтоб ты, которая тебя родила!.. — и ударил мальчика по спине, по плечу, снова по спине…
На пронзительный крик сына из дома выскочила перепуганная Сельбинияз.
— Байджан! — схватила мужа за руку.
— Ты, если женщина — почему не смотришь за ребенком как следует! — Байджан в слепой ярости схватил жену за шиворот и потащил по двору. Сельбинияз задыхалась, ворот платья душил, наконец, порвался, она смогла вздохнуть, и лишь теперь ощутила боль от ударов, сыпавшихся на ее плечи и спину. Она не кричала и не убегала. Не понимая, за что ее бьют, полуживая от испуга, она в то же время ощущала, что заслонила собой ребенка и радовалась этому.
Байджан яростно и неумно избивал жену, словцо мстил ей. За что? Душа его горела, жаждала мести — не себе ли самому он мстил?.. Во всяком случае, Сельбинияз чувствовала в муже что-то такое, что заставляло ее терпеть побои.
Наконец, Байджан опустил руки.
Сельбинияз, еле волоча ноги, поплелась в дом, подставила на газовую плиту чайник — хотела заварить чай для мужа.
— У Сахатика на ноге трещина, упал, ударился головой, потерял сознание, мы все до смерти напугались… — говорила она мужу из комнаты.
Байджан молчал; похожий на перевернутый казан, сидел на корточках, опершись спиной о стену, не имея сил подняться. Закрыл руками лицо. Сначала молчал, потом плечи и руки стали вздрагивать, он плакал.
Сельбинияз выбежала во двор, обняла мужа за плечи:
— Успокойтесь, успокойтесь…
Байджан не мог совладать с собой, трясся сильнее; казалось, от маленького ручейка родился целый селевой поток. От чего-то очень мучительного, наболевшего освобождался сейчас Байджан.
— Ну-ка, я помогу… идемте в дом, попейте чаю, — обняв мужа за плечи, поддерживая его, Сельбинияз повела Байджана в комнату. Стащила с него сапоги, сняла портянки, положила под голову две подушки помягче. Позабыв уже о своих синяках, поспешила к Джуме — он снова окапывал яблони — дала ему конфеты.
— Вот, твой отец тебе из города привез.
Ласково поговорила с сыном, успокоила его. Однако когда пошла обратно к дому, в лице ее не было ни намека на ласковую добрую улыбку — глубокая грусть и жалость погасили ее свет. Хоть и двигалась сама с трудом, укрыла беспокойно ворочавшегося во сне Байджана, сама села в темном углу комнаты, сжалась в комочек, палец прикусила, чтобы не разрыдаться.
Байджан проснулся и сразу почувствовал — ноша его не сделалась легче, наоборот, еще тяжелее прежнего стала. Он сейчас ненавидел себя за то, что избил ни в чем неповинную жену, любимого сына — ведь виноват-то во всем сам, нашел на ком вымещать. "Что ты за человек! Будто кость, попавшая собаке в зубы — куда захочет, туда и песет тебя! Да дай ты как следует псу!.. Слишком ты доверчив, слишком ко всем без разбору добр — вот потому-то голова твоя вечно в заботах, совершенно ненужных тебе заботах. Даже когда мальчишкой был, и тогда уже привык всем доверять… А как Джуманияз тогда одурачил тебя, а! Помнишь тот случай!.."
А случай был такой. В ауле впервые появилась машина, обыкновенная полуторка, но из всей компании никто и никогда никаких машин не видал. Как она себя поведет, как им быть, никто из мальчишек не знал, надо было испытать ее нрав, приноровиться к ней.
Они тогда всей ватагой купались на отмели, барахтались в пыли и, чумазые, как чертенята, снова плюхались в воду. И вот вдали послышался шум мотора. Джуманияз мигом сообразил: "Давайте испугаем машину". — "Разве она испугается?" — "Еще как! Если мокрые вываляемся в пыли, а потом выскочим перед ней на дорогу, будем кричать что-нибудь, да погромче!.." — "Конечно, если уж верблюд испугается, то машина и подавно!.." Хотя предложение Джуманияза всеми было одобрено, никто не вызвался выскочить внезапно на дорогу перед машиной, да чтоб чумазый и с криком. И вот когда все наотрез отказались, Джуманияз начал упрашивать Байджана, и тот поддался. Сделал все, как научил его приятель: окунулся, потом вывалялся в пыли и залег в таком виде в кустах у дороги, где должна была пройти машина. Джуманияз с ребятами наблюдали с безопасного расстояния.
Как только полуторка приблизилась, Байджан с веселым гиканьем выскочил на дорогу. Бледный от страха шофер едва успел нажать на тормоз. Едва машина остановилась, Джуманияз закричал из своего укрытия: "Испугал, беги, беги!" Но куда там бежать, Байджан и шагу сделать не успел: шофер мигом спрыгнул с подножки, больно схватил за ухо: "Еще раз увижу на дороге — глаза выколю!".
Байджан тогда расплакался — не столько от боли, сколько от того, что его так легко одурачили, — а Джуманияз и остальные весело смеялись над ним, убеждали, веселясь, что машина и вправду испугалась, что он, Байджан, оказывается, настоящий батыр[10], а они-то не знали. Кличку "батыр" тоже придумал Джуманияз. И сейчас еще, собравшись компанией, чабаны иногда вспоминают ту свою давнюю мальчишечью проделку и смеются.
Ну хорошо, Байджан, тогда ты был ребенком, провести тебя ничего не стоило, но сейчас-то, сегодня! Взрослый человек, умеешь отличать белое от черного. Не спеши, не давай власти переживаниям, подумай спокойно. Рассуди здраво: "Ну, не взял бы эту вину на себя, что изменилось? Было бы лучше? Если бы Джуманияз пошел в тюрьму, а дети его остались бы сиротами, было бы лучше, а, Байджан? Вспомни: ведь то, что случилось, произошло случайно, вовсе не по воле Джуманияза…"
Так старался успокоить себя Байджан, такими вот рассуждениями. Помогало мало, не было мира в его душе. Каждый раз, когда видел осиротевших детей брата и убитую горем его жену, каждый раз умирал Байджаи, потом воскресал — чтобы снова увидеть и умереть. Поэтому не мог сколько-нибудь долго оставаться в ауле, торопился обратно в пески.
Но и в песках он не находил себе места. Теперь и в работе он не знал прежнего рвенья. Мало беспокоился о том, сыты ли, голодны его овцы, есть ли запас кормов. Равнодушно встречал Акджика и Джуманияза, с равнодушием думал о себе, о своей жизни, опустились у человека руки.
Джуманияз не спускал глаз с Байджана. Часто наведывался, привозил сахар, чай, лекарства. Всегда имел при себе бутылку, без этого вообще не появлялся.
Джуманияз и о том позаботился, чтобы Байджан как можно меньше оставался один, наедине со своими мыслями. Каждое стадо обычно пасли три чабана. Джуманияз прибавил к отаре Байджана полторы сотни баранов и дал еще одного помощника.
Помогал Джуманияз и семье Юсупа. Привозил и саксаул, и гузапаю для обогрева жилища, привозил мясо, муку, сахар. Байджан знал об этом и немного успокаивался, но ненадолго.
А недавно Джуманияз сказал ему: "Начнется окотная кампания, отправлю тебя туда, где режут ягнят, там много народу, жизнь повеселее…" Куда угодно согласен был податься Байджан, лишь бы подальше от своих мыслей, от собственной памяти.
Пески были неспокойны, как неспокоен бывает человек.
Исподволь, незаметно для глаза, совершалась великая весенняя работа — обновление жизни.
Ни звука, ни шума не долетало вроде бы со стороны, а меж тем пустыня потихоньку, по-своему гудела, полная незаметного глазу движения.
Кто не видел этого, не бывал в песках весной, не чувствовал своим телом тепла прогревающихся барханов, не лежал на них, утонув взглядом в голубизне неба, прочитав эти строки, может сказать: что за несуразность, говоря о пустыне, употреблять такие слова, как "шум", "гул", "неспокойствие". Однако человек, побывавший весной в песках, познавший их великую все-затопляющую тишину, поймет и слова об их беспокойстве.
В бескрайнем, неоглядном пространстве пустыни одинокий голос пропадет без следа. Лишь когда к нему присоединяются десять, сто тысяч голосов, складывается неповторимая своеобразная мелодия, начиная кружить в небесах.
Шелест трав, невнятное лепетанье кустарников под дуновеньем ветерка рождают прекрасную, доступную четкому уху музыку. Нет, это не шум селевого потока, не глухой рев водопада… музыка эта сродни нежному плачу только что увидевшего свет ребенка…