Размышления Непеса-ага прервал неожиданный приход маленького, толстого доктора, который быстро, без стука, вошел в комнату, поставил свой чемоданчик на стул и, ни к кому не обращаясь, усталым дежурным голосом произнес:
— Всех посторонних прошу выйти.
Непес-ага вскочил и с отчаянием посмотрел на доктора, который невозмутимо открывал чемоданчик. Момент был упущен, тут уж ничего нельзя было поделать. Оставалось только уйти. Он легонько пожал безжизненную желтую руку несчастного Кервена и смущенно произнес:
— Ну, не скучай тут… — и снова собрался с духом. — Вот что! Я хочу съездить в город. Прямо сейчас! Может, надо чего-нибудь, а? — с надеждой спросил он. — Скажи, чего тебе хочется? Я привезу!
По лицу Кервена прошла судорога, он силился что-то сказать и не мог. Разговор с Непесом-ага, как видно, отнял у него последние силы. Но вот губы Кервена зашевелились, и он еле слышно прошептал:
— Мне уже ничего не нужно… Прощай, Непес…
На рассвете следующего дня Кервен скончался.
Покойника, завернутого в бело-желтый саван, бережно положили в могилу, а сверху аккуратно заложили кирпичом.
«Вот и все», — сказал себе Непес-ага и вздохнул.
Двое крепких односельчан, закончив работу, выбрались на поверхность, и с разрешения самого близкого родственника умершего, его младшего брата Амана, каждый из присутствующих бросал в могилу по нескольку горстей земли, а потом вовсю заработали лопаты.
Через минуту-другую покойный Кервен остался на веки вечные под сырым тяжелым песком. Люди, думая о Кервене и представляя свое будущее, тяжело вздыхали. «Хорошим человеком он был», — шептали они.
Непес-ага, стоявший поодаль от могилы, тоже произнес еле слышно: «Хорошим он был человеком» и только тут пришел в себя и подумал о том, что не бросил и горсти земли в могилу Кервена. Он конечно, знал, что горсть земли, брошенная в могилу, является своеобразным знаком почитания покойного, он вовсе не забыл, что именно так надо делать, однако у него не поднялась рука…
Кажется, это было вчера, хотя прошло уже много лет. Непес-ага был в то время первым после председателя человеком в колхозе. Ему доверили ключ от святая святых — колхозного склада, хотя хранить было, по сути дела, почти нечего. Все, что туда поступало, сразу же отправлялось на фронт. В то трудное для страны время люди несли на склад и зерно, и вещи — какие у кого были. Они знали: чем больше дадут фронту, тем быстрее придет победа. То необходимое немногое, что не посылали на фронт, хранилось под замком у Непеса-ага. Даже за куском материи для савана, чтобы похоронить очередного умершего от голода, приходили к нему.
Однажды в склад к Непесу-ага пришел Кервен. Две недели назад сосед вернулся с фронта после тяжелого ранения. Хоть и понимал Непес-ага, что Кервен явился не просто так, а с какой-нибудь просьбой, все же обрадовался его приходу. Ему хотелось увидеть еще разок черные блестящие сапоги Кервена. Сапоги были новенькие, с высокими голенищами и очень ладно сидели на Кервене. Черная зависть тайно терзала Непеса-ага с той самой минуты, как он, придя в дом Кервена на праздник по случаю его возвращения, увидел сапоги.
Однако теперь, когда Кервен вошел в склад и Непес-ага жадными глазами уставился на ноги Кервена, он увидел вместо блестящих черных сапог старые желтые ботинки.
— Эй… А где же сапоги?! — растерянно произнес Непес-ага, даже не поздоровавшись.
Кервен понимающе улыбнулся.
— Я их смазал и прибрал подальше. Беречь буду. Но… если кто попросит поносить…
Договорились они быстро. Кервен получил взаймы до следующего урожая мешок ячменя, а Непес-ага завладел заветными сапогами.
Когда созрел урожай и Кервен принес зерно, Непес чуть не заплакал от досады:
— Слушай, Кервен, имей совесть! Я их и поносить-то не успел. Раза два всего надевал…
— Ну ладно, поноси еще немного, — великодушно сказал Кервен. — Мне они только к празднику Победы понадобятся…
На радостях Непес съездил в город, отдал там три красных бумажки сапожнику — за скрипучую стельку, и сапоги стали скрипеть на весь аул, привлекая всеобщее внимание. Теперь Непес носил их, не снимая. Дни складывались в месяцы, Кервен молчал, а Непес не мог расстаться с чужими сапогами.
Но вот пришел и День Победы. В колхозе устроили праздник. На южной окраине аула, у подножия холма Актепе, поставили пять казанов и наварили каши. Закололи и зажарили теленка. Люди веселились и плакали. Такой это был праздник — счастье и горе переплелись в нем неразрывно. Непес-ага в своих черных сапогах летал, как на крыльях. От одного казана к другому, от одного стола к другому, всюду успевал, за всем следил, распоряжался, раздавал мальчишкам разные поручения. И все время прислушивался к скрипу сапог… И только на одно мгновение исчезло ощущение радости, когда взгляд его упал на драные желтые ботинки, в которых был Кервен. Однако совесть недолго мучила Непеса, он тут же и забыл о Кервене и, сказать по правде, старался пореже вспоминать о нем, точнее о том, что носит его сапоги. И только теперь, сорок лет спустя, вдруг заговорила совесть, и перед глазами Непеса все время стояли драные желтые ботинки, стояли так явственно, что он, словно в картину художника, мог вглядываться в детали, — глубокие черные бороздки, мелкой сетью покрывшие всю поверхность ботинок, небольшая дыра, откуда торчал мизинец Кервена…
«Интересно, что думал Кервен, прошедший войну, когда видел свои армейские сапоги на ногах человека, который не бывал на фронте?» — время от времени спрашивал себя Непес-ага.
На кладбище, у свежего холмика, перед тем как все-м разойтись, аксакал с седой бородкой возглавлявший похоронную процессию, торжественно проговорил:
— Люди, наступила минута последней расплаты с усопшим. Если кто-то был должен Кервену или наоборот, пусть скажет. Пусть не останется на сердце ни у кого тайного недовольства. И пусть никто не проявит малодушия в эту минуту. Говорите, люди!
После небольшой паузы он повторил свое обращение еще более громко, чтобы его расслышали все собравшиеся.
Всегда на похоронах, у могилы звучат такие слова. Считалось, что это слова покойного, как бы его последняя прощальная просьба, которую сам он уже не может произнести. И поэтому каждый сейчас честно пытался вспомнить свою вину перед Кервеном или обиду на него.
Наконец какой-то дряхлый старик прошамкал:
— После войны, кхе-кхе, Кервен взял у меня топор, а вернул его со сломанным топорищем. Я тогда был недоволен, кхе-кхе. А теперь прощаю покойному.
Никто не удивился, никто не подумал о мелочности старика. Ведь если сейчас, спустя сорок лет, он вспомнил о сломанном топорище, то, значит, обида его была очень глубокой, и следовало от этой обиды избавиться, то есть сказать о ней и забыть навсегда.
Седобородый повернулся к старику:
— Повтори трижды свое прощение.
— Прощаю! Прощаю! Прощаю! Кхе-кхе… — И старик закашлялся.
Седобородый вновь обратился к людям:
— Слыхали?
— Слыхали.
— Хорошо. Кто еще?
Хаджи-кор поднял руку:
— Я должен покойному. Как-то на базаре, когда мне не хватило денег, я встретил Кервена и взял у него взаймы, а потом забыл, и вот только сейчас вспомнил.
— Велика ли сумма?
— Тридцать рублей.
— Старыми, новыми?
— Старыми.
— Сегодня вечером принесешь три рубля в дом покойного.
— Обязательно принесу, обязательно.
Брат Кервена Аман вышел вперед:
— От имени старшего брата я прощаю Хаджи-кору эти три рубля.
— Повтори три раза.
— Прощаю! Прощаю! Прощаю!
— Все слышали?
— Все.
— Хорошо. Кто еще?
Непес-ага понимал, что настал его черед, но не мог выдавить из себя ни слова. Провинность его была так велика, что никто из стоящих здесь не снял бы ее, а человека, который хоть как-то мог помочь ему, только что засыпали землей. Так какой толк, казалось Непесу-ага, рассказывать людям о своей беде? Не облегчит этот рассказ его душу, не найти уже ей успокоения вовеки.
Между тем обряд погребения завершился, и толпа, словно остатки потерпевшего поражение войска, понуро побрела к воротам кладбища, где стояли машины и автобус.
Непес-ага шел рядом с родственниками Кервена. Он не поднимал глаз, а потому видел только ноги — и везде сапоги: справа, слева, впереди, — глаза сами выискивали сапоги, и, казалось, что другой обуви просто не существует на свете. У него даже голова закружилась, и когда они дошли до ворот и Аман взял его за руку, чтобы подвести к машине, Непес-ага, покачнувшись, едва не упал. Аман встревожился и крепко сжал его руку, чтобы поддержать старика, а Непесу-ага почудился упрек в его глазах, хотя было совершенно ясно, что Аман ничего не может знать.
«На воре шапка горит», — подумал Непес-ага, садясь в машину, и горестно покачал головой. Он почувствовал, что вина его как бы удвоилась, и понял, почему он промолчал на кладбище. «Так это, наверное, мне а наказание, — вдруг догадался Непес-ага, — это аллах устроил, чтобы у меня в нужную минуту язык отнялся и до конца дней моих я мучился бы раскаянием. Вот и расплата…»
Особых забот у Непеса-ага не было. Так, обычные домашние и садовые дела, их все равно не переделаешь, поэтому ничто не мешало бы ему провести в доме Кервена все три дня поминок. Тем более, что ему пришлось взять на себя роль хозяина, ведь Аман уже много лет не жил в селе и был здесь гостем. Непес-ага встречал людей, усаживал за стол, угошал.
Но еще не наступил вечер, еще не успели разойтись соседи и родственники, как Непес-ага поднялся, чтобы уйти. Аман удивился, но ничего не сказал. «Старый человек, — подумал он, — мало ли что, может, устал, может, дела какие…»
Но дел у Непеса-ага не было, и, придя домой, он сразу же лёг. Он устал от мыслей, противоречивых чувств, переживаний и старался ни о чем не думать. Просто лежал и ждал, как возмездия, ночного кошмара с сапогами. Он знал, что виноват, он вынес себе приговор и теперь ждал справедливого наказания. Но сои не приходил. Непесу-ага казалось, что и ночь издевается над ним, беспредельно растягиваясь во времени и не принося с собою ни кары, ни облегчения.