Акджик некоторое время оставался на месте. Тишина, установившаяся вокруг, вселяла в него страх, и он пустился вдогонку.
Джуманияз и Байджан уже поднялись на следующий бархан. Солнце на несколько минут спряталось за облачком, вокруг потемнело.
Джуманияз остановился:
— Этот проклятый хоть идет или нет? — Акджик, поднимавшийся по склону бархана, согнувшись, был похож на вопросительный знак. — Давай подождем его, — и завфермой сел под кустом песчаной акации. — Садись и ты, брат, — сказал он Байджану. — Слушай, что тебе говорю: нам надо беречь воду и силу. И то и другое необходимы, иначе пропадем — не мне тебе объяснять, брат.
Байджан молча опустился на песок под кустом саксаула. На ветке над ним оказалось гнездо славки. "Верно, высиживает птенцов", — подумал он и глубоко вздохнул. Кому-то жить, кому-то умирать — в тех же самых песках. Так устроен мир.
Наконец на бархан поднялся Акджик.
Солнце поднялось высоко, теперь оно властвовало над миром, все остальное подчинялось ему, стараясь приспособиться. Пекло в полную силу. Да, это было уже не ласковое солнышко раннего утра, теперь оно сделалось бесжалостно жестоким и обжигало так, что душа готова была выскочить из груди.
Туркмен гордится чистотой своих песков. Правда, они всегда чисты, только не всегда добры и ласковы к человеку. Они готовы тебе помочь, когда у тебя все в порядке, ты здоров и у тебя есть вода, они дадут тебе постель, подушку и пищу. Но если тебе приходится плохо, особенно летом, тогда берегись, человек!
Пустыня сильна, и, подобно живому могучему существу, любит сильных и смелых, хочет состязаться с равным себе. Слабые не любят сильных, но сильные не отвечают им ненавистью, не опускаются до вражды, не высказывают пренебрежения, — они просто не замечают их.
Три человека, тихо бредущие по сыпучим склонам барханов, думали об одном и том же, правда, выводы делали разные.
Байджан, которому жизнь опостылела, уставший от тяжелых воспоминаний, без вины виноватый, равнодушно думал о том, что и дальше путь по пескам в жару он все же выдержит, сил у него хватит, поэтому шагал себе спокойно.
Зато Акджик понимал, что он самый слабый и его шансы спастись — наихудшие, боялся отстать от Джуманияза, старался шагать с ним в ногу.
Маленький плотный Джуманияз — посмотреть издали — будто катился по пустыне. Казалось, он не обращает внимания на жару, на тяжесть пути, не думает о грозящем, почти неизбежном конце… На самом деле он только об этом и думал, и поэтому старался идти быстрее, пока солнце пекло не так сильно. Большую часть своей жизни он провел в этих песках, видел многое, поэтому и боялся. Да еще этот запах… Это не к добру, точно, и то, что двое других не слышали запаха смерти, лишь он один слышал, пугало его. Он помнил рассказы, будто человек незадолго перед неминуемой смертью начинает пахнуть падалью. Сначала незаметно старался принюхаться к Акджику и Байджану, но нет, от них ничем таким не пахло, тлением несло откуда-то со стороны. Значит, черный ворон кружит над его головой! Нет, нет, этого не может быть! Никогда! Не должно! Если рядом идет Байджан, если, едва поспевая, плетется слабый Акджик, почему смерть должна обрушиться на голову Джуманияза! Только будь осторожен, остерегайся любой опасности, особенно змей и скорпионов. Ужалит сейчас скорпион, вот тогда точно крышка!
Обернувшись, Джуманияз поглядел на спутников.
— Что, устали? — Байджан и Акджик промолчали. — Шагайте, шагайте, — и не говоря больше ни слова и не оборачиваясь, тронулся дальше.
Они шли, и барханы будто накатывались на них без конца и края, как тяжелые волны, огромные и скользкие. Кое-где на песчаных склонах росли деревца саксаула, кустарник помельче. Иные барханы, лишенные растительности, походили на плешивую голову козла, они-то и были самыми страшными. Одолевать их склоны было особенно тяжело, каждый такой бархан заставлял терять силы. В ботинки набивался горячий песок, ноги тяжелели, будто к каждой привязали по пудовому камню.
Акджик начал отставать от Джуманияза, хотя тот не прибавлял шагу, шел размеренно, как и прежде. Акджик пытался догнать его, но не получалось, он задыхался.
Зеленая весенняя трава давно уже сгорела, пустыня надела свой траурный наряд. Кусты и деревца поникли, словно люди, проклиная жару. Кое-где на склонах обнажились длинные корни саксаула и кандыма, иногда они сближались, переплетались, отливая на солнце черно-красными гладкими боками. Сами деревца в отдалении друг от друга поодиночке терпели свою нужду; ни за что не подумаешь, что они машут друг другу ветвями в жару или же в зимний буран, но когда видишь их переплетенные корни, вместе ищущие под песком воду, а значит, жизнь, понимаешь, откуда берут силу деревья пустыни.
Да, хотя корни и выползали на поверхность песка, ни саксаул, ни кандым не высохли. Джуманияз должен был видеть эти корни и понять их значение, но он не видел, шел по ним, топтал их.
Джуманияз, лежа на песке, смотрел в небо, где проплывали пышные, белые кучевые облака, и это предвещало усиление жары. Скоро даже вот этот слабенький, не приносящий отрады ветерок, стихнет, не шелохнутся ни травинка, ни веточка, установится давящая, непереносимая жара.
Рядом без сил повалился Акджик и сразу же начал всхрапывать. Дав ему поспать минут десять, Джуманияз разбудил его. Акджик открыл глаза, посмотрел по сторонам и снова повалился на бок. Тогда Джуманияз встряхнул его сильнее.
— У тебя нет жалости, акга-джан, — простопал Акджик.
— Надо идти.
— Но ведь самая жара начинается.
— Будешь ждать, пока спадет жара, — умрешь от жажды.
— Не пугай меня, акга-джаи, и так уже нет сил двигаться.
— Пошли! — сказал Джуманияз и оглянулся на Байджана — тот уже встал. — Пошли!
Это короткое слово хлестнуло Акджика больнее плетки, но было оно необходимо, как горькое лекарство, несущее возможность жизни, возможность спасения.
— Акга-джан, выпьем по глотку воды!
— Нет.
— У меня пересохло в горле.
— И у нас пересохло в горле.
Акджик с усилием встал на четвереньки, выпрямился.
— Акджик, если теперь отстанешь, не думай, что остановимся и будем ждать. Байджан-джан, считай, что и тебя касаются эти слова, не помогай ему. Пусть каждый несет свою ношу.
"Негодяй! Будто ворон над трупом, сидишь и радуешься!" — подумал Акджик, вслух же сказал:
— Акга-джан, видно, лучшего от тебя не дождешься. Сейчас ты бросишь в песках меня, потом Байджана.
— Много не болтай!
— Я тебя хорошо знаю, акга-джан!
— Ах, ты!..
— Не злись, акга-джан, не время. — Акджик первым сделал несколько шагов вперед, остановился: "Если не встретим машину, плохо будет", — он жалобно поглядел на Джуманияза.
Тот понял:
— Вода не мне одному нужна, всем нужна, потому берегу. Идем!
Хотя Джуманияз и не показывал слабости, но ноги тоже дрожали от усталости, по всему телу разлилась тяжесть. Да еще вдобавок воды совсем мало, для троих очень мало. Вот если бы она досталась ему одному… Но разве это трудно, оставить всю воду себе? Нет, еще не время. Когда станет совсем трудно, вот тогда… Надо уловить момент, чтобы не слишком поздно…
"Негодяй, настоящий подлец! — с тоскливой злобой думал Акджик. — Он же нас обоих убьет, не даст воды, это яснее ясного. Как он убил Юсупа и вину свалил на Байджана, так и здесь поступит. Ни глотка, ни капли не даст, все выпьет сам… мы умрем, а он останется живым… Да, сам уцелеет, а про нас потом скажет, что умерли от жажды. Что ему наши жизни! Как говорится, смерть ишака — псам праздник. Каждый шаг, каждое движение — все у него рассчитано! Он сейчас с нами не как товарищ идет, нет, просто одному страшно. Пока мы ему нужны. А когда начнет слабеть, он бросит нас и уйдет, бросит на полдороге…"
— Акга-джан, дальше не пойду, — сказал упрямо Акджик.
— Ну и станешь пищей для шакалов и птиц.
— Если не дашь воды, не пойду.
— Не пойдешь?
— Нет!
— Ах ты!.. А ну, двигай! — Джуманияз, подхватив толстую обломившуюся ветку, двинулся на Акджика.
Тот вытаращил от страха глаза, откуда и силы взялись — снова потащился вперед, медленно передвигая ноги.
Байджану не понравилось поведение Джуманияза. Посмотрел на него с неприязнью, но ничего не сказал. Занятый своими мыслями, двинулся дальше, но следам Акджика.
Из пересохших, растрескавшихся губ Джуманияза и Акджика сочилась кровь.
Пусть преградил очередной большой бархан. Акджик еле полз по склону на четвереньках, Джуманияз видел, как он мучается, обессилевший, но не протянул руки, не захотел помочь.
Помог Акджику Байджан: опираясь, держась за него, Акджик смог взобраться по склону. Сверху они увидели впереди заросли саксаула. Сразу стало легче дышать, даже показалось, будто прохладой пахнуло в лицо.
— Кажется, счастье улыбнулось нам, — радостно объявил Джуманияз и запнулся. В нос ему снова ударил запах мертвечины — и тут же исчез. Был на мгновение, на один короткий вздох, но был, был проклятый запах! А потом исчез. И снова, сколько ни принюхивался Джуманияз, ничего он не чувствовал. Настроение его тут же упало, радости как не бывало, остались тревога, страх и безумное, звериное желание выжить.
Деревья саксаула давали хорошую тень. Акджик первым упал на песок, раскинув руки, тяжело дышал. Джуманияз, прежде чем сесть, тщательно осмотрел выбранное место, убрал сухие ветки, проверил: не затаился ли где скорпион. Сел, снял с пояса термос, сказал неприязненно:
— Каждый отхлебните по глотку. Только по одному.
Акджик схватил термос, глотнул, хотел глотнуть еще, но Джуманияз следил, тут же вырвал термос из рук.
— Кому было сказано, негодяй! Если так торопишься умереть, прикончу собственной рукой.
— Ну, убей, убей! Все равно собираешься уморить нас без воды!
Джуманияз промолчал, протянул термос Байджану, по тот отвернулся, не стал пить.
Все трое молчали. Джуманияз и Акджик вроде заснули. Байджан повернулся на бок — и вдруг увидел рядом голову змеи: пасть широко открыла, белели ядовитые зубы. Байджан протянул руку, схватил голову. Верно, когда-то змея была сильной и злой, а потом, похоже, встретила более сильного — дикобраза или ежа. И злейший ее враг напал, схватил змею за хвост, стал грызть. В отчаянных попытках спастись змея