риста, да мало ли еще кого у них нет, а ведь нужно. Стало быть, необходимо растить свои кадры, а из кого же их растить, как не из молодежи. Ведь авторитет и славу Ходжаяба укреплять им, молодым, вот и хотелось, чтоб и Нурана тоже получила нужную специальность, но… ничего не поделаешь, судьба распорядилась иначе, а впрочем, ничего плохого в том, что в Ходжаябе в скором времени появится еще одна медицинская сестра, тоже не было — аул растет, работа найдется. Только вот милиционера теперь в ауле нет. Кто сможет заменить Гараоглана? Всех он знал, всех видел, каждого готов был понять, каждому готов был помочь.
Не его вина в том, что некоторые трепетали от одного его имени. Истинно добрый человек внушает уважение добрым людям и заставляет бледнеть и меркнуть злых. За годы его деятельности не одни длинные руки были укорочены, не одни горячие головы остужены, не один гуляка приведен в трезвое состояние. Найдутся, конечно, и такие, что упрекнут его, но несопоставимо больше будет тех, кто помянет его добрым словом. Нет, думала Акгыз, некому заменить его.
Размышляя, она достала из шифоньера милицейский плащ Гараоглана, шапку и стала их чистить. В общем-то нужды в чистке особой не было, и она вскоре повесила вещи обратно. Руки сами собой потянулись к чемодану, лежащему в шкафу, открыли крышку, погладили выстиранную, отутюженную летнюю форму. Почудилось: вот сейчас войдет побритый Гараоглан, сядет завтракать, потом оденет форму и отправится на службу. Чаще всего он ходил в форме, и лишь во время отпуска одевал штатское, повязывал галстук… вот и он висит на вешалке.
Акгыз взяла в руки галстук. Его Гараоглан всегда завязывал сам, да Акгыз и не умела этого делать и научилась.
Она попробовала завязать галстук, но у нее ничего не получилось. "Не умеешь, как я, Акгыз", — словно бы услышала она, и перед глазами, совсем живой, возник ее Гараоглан — рослый, широкоплечий — на каждое плечо можно посадить по человеку, — улыбающийся. Он ласково обнял жену, убрал с ее лица тронутую сединой прядь волос, прошептал на ухо: "Не огорчайся. Мужчина есть мужчина. У него свои дела, у женщины — свои".
"Нет, — по привычке возразила ему Акгыз, — разве я не овладела мототележкой, не стала шофером. Я была тем, кем был и ты. Вот ты был милиционером…" Акгыз запнулась, как неумелый наездник, потому что едва не выпалила: "милиционером буду и я". И неловко стало Акгыз от этих непроизнесенных слов как будто хотела она дать обет, да испугалась, не дала. И показалось ей, что улыбнулся Гараоглан, хотя и понимающе, но с грустинкой. И сильное волнение охватило Акгыз.
Виноградные лозы "Дамский пальчик", три года назад посаженные Гараогланом, дали множество кистей завязи, разрослись во всю беседку, полезли на поблизости растущую сливу, через забор, на улицу. Весенняя пора со всеми своими тайными и явными рождениями, с одуряющим воздухом, с короткими и сильными ливнями как-то разом и вдруг обратилась в жаркое лето. Ходжаябу, окруженному песками и пустынями, лето возвестило о своем приходе начавшимся суховеем. Солнце пекло, палило и жарило день-деньской.
Два месяца прошло со дня гибели Гараоглана. Два месяца не прошли даром и для Акгыз. Верно говорят, беда не красит человека: два месяца избороздили лоб Акгыз продольными морщинами, высушили щеки, набили под потускневшими глазами синеватые мешки. Младший сержант, пригнавший мотоцикл Гараоглана, не сразу узнал Акгыз. Дрожащими руками он передал ей и некоторые вещи Гараоглана: форменный китель с засохшими пятнами крови, фотографию, на которой смеющийся Гараоглан обнимал жену и дочь. Как ни стискивала зубы Акгыз, подступившее рыдание оказалось сильнее, и горячие слезы безудержно потекли по помертвелому лицу.
Она плохо понимала слова милиционера, но когда он ушел, оставив мотоцикл с желтой коляской перед окном, она вспомнила, что речь шла как раз об этой коляске, которую брался перекрасить младший сержант. Акгыз ему ничего не ответила, но, помнится, подумала: "нет, он не будет перекрашен, браток". Что она подразумевала под этими словами, для Акгыз и самой еще было не вполне ясно, однако скорое решение не замедлило представиться. Акгыз нарезала букет роз, наполнила водой флягу, погрузила ее в коляску, и, усевшись на мотоцикл, рванула с места.
Соседи и прохожие провожали ее с разинутыми ртами. Немало удивлялись они Акгыз, но такого еще не видели. Неслыханная новость.
Акгыз направлялась к кладбищу. На повороте ей встретился грузовик, в кузове которого тряслись женщины и девушки аула.
— Акгыз! — оборвав песню, закричали они, узнав односельчанку. — Акгыз!
Но она не остановилась, а мчалась туда, где за оградой призывно зеленел тутовник.
Она остановила мотоцикл. Положила на могилу цветы, поклонилась. Потом полила дерево. И долго сидела на скамеечке, что-то шепча, о чем-то советуясь, И листья тутовника, шелестя от тихого дуновения ветра, словно отвечали ей от имени Гараоглана: "Спасибо, спасибо!"
Всю ночь боролась Акгыз с нахлынувшими сомнениями, которые то накрывали ее волнами отчаяния, то погружали в зыбкий сон призрачных надежд. Тем не менее утром она была преисполнена решимости.
Когда Акгыз прибыла в районное отделение милиции, там шло совещание, обычная пятиминутка, длившаяся, как правило, около часа.
Акгыз решилась подождать в приемной начальника, где, кроме секретарши, молоденькой девицы с крашеными желтыми волосами, выпуклым лбом и манерно выпяченной грудью, никого не было. Девушка нимало подивила Акгыз. Она одновременно стучала на машинке и смотрелась в зеркало, установленное на подоконнике. Видимо, она допускала ошибки, потому что с укоризной, обращенной к самой себе, покачивала головой. Акгыз, не выдержав, подошла к ее столику, взяла зеркало и поднесла к ее лицу.
— В одной руке двух арбузов не удержишь, милая. Вот, гляди на себя сколько хочешь.
Девушка не обиделась, наоборот, мило улыбнулась и, взяв из руки Акгыз зеркало, положила его на подоконник.
Машинка заработала веселее и под ее монотонный стук Акгыз забылась в своих неотвязных мыслях.
Совещание вскоре кончилось. Дверь, обитая черным дерматином, открылась. Первым вышел младший сержант, доставивший мотоцикл и вещи Гараоглана. Увидев Акгыз, он запнулся на приветствии, покраснел и виновато опустил глаза. Неловко и даже как будто бы пристыжено вели себя с Акгыз и другие сотрудники. Трудно им было смотреть в глаза жены погибшего товарища. Да и Акгыз, не ожидавшую встретить стольких друзей Гараоглана, расстроили их сочувственные, виноватые взгляды.
Секретарша позвала ее в кабинет. Едва Акгыз переступила порог, начальник, стремительно поднявшись из-за стола, шагнул ей навстречу. Он бережно пожал руку Акгыз, усадил на стул, почтительно склонившись, осведомился о здоровье, о состоянии вообще.
— Ничего, — сказала Акгыз, — все нормально.
— Вы уж нас простите, — оправдывался начальник, — редко навещаем вас, но дел невпроворот.
Начальник отделения, грузный, седой подполковник, был знаком с Акгыз много лет. От Гараоглана она слышала о нем только хорошее, да и люди о нем дурно не отзывались. Знала Акгыз, что через год подполковник собирается на пенсию, и что сердце у него больное, ненадежное. Поэтому она неодобрительно посмотрела на пачку сигарет, за которой привычно потянулся он, и тут, верно, заметив ее взгляд, убрал руку, возможно, посчитав неудобным курить в присутствии женщины. Вместо этого он нажал черную кнопку на краю стола. В двери показалось сияющее лицо секретарши.
— Эмма Васильевна, нельзя ли чайку?
Видимо, чай был приготовлен заранее, так как через минуту секретарша внесла на подносе цветастый чайник с двумя пиалами.
Пока подполковник несколько раз переливал чай из пиалы в чайник и наоборот, Акгыз осмотрелась. На столе не было ничего лишнего: перекидной календарь, служивший так же прибежищем для карандашей и ручек, папка для бумаг, пепельница… Обстановка не привлекала роскошью… Вдруг Акгыз вздрогнула. В углублении стены размещался стенд отличников милицейской службы, и оттуда прямо на нее смотрел сдержанно улыбающийся Гараоглан. Его портрет был обвит по краям черным крепом.
Подполковник, подавая пиалу, сказал:
— Вчера вам привезли вещи… что поделаешь, сестра, что поделаешь!..
Агкыз была готова к тому, что речь пойдет о Гараоглане, и поэтому, хотя ее и глубоко тронуло сочувствие этого человека, она не позволила себе расслабиться, да и смотревший на нее с портрета Гараоглан придал ей силы. Она подняла голову и, вспомнив, что Гараоглан называл начальника "Агаевичем", хотела так же обратиться к нему, но побоялась, что подведет голос. Она помедлила секунду и твердо сказала:
— Агабай, одна смерть у человека. Правда, смерть больше приличествует старости, но, как бы ни было тяжело, переносить ее нужно мужественно.
— Верно, Акгыз, верно, — отозвался начальник. — Живые о живом должны думать, — он долил себе в пиалу чая. — А погибшим, как твой муж, — вечный покой и вечная память.
Подполковник замолчал, побарабанил пальцами по столу.
— Да, вот что, — вспомнил он. — Ты, Акгыз, пожалуйста, не обижайся, но мотоцикл нужно перекрасить. Неловко, да и нельзя ездить на милицейском транспорте. Ты хотя и наша, своя, и водительские права у тебя есть, но…
Акгыз жарко вспыхнула, и Агаев запнулся: нелегко смотреть на человека, когда лицо у него горячее огня. Акгыз же догадалась, что не договорил подполковник: "Но ты не милиционер, не работник органов милиции".
Зазвенел телефон. Начальник снял трубку, и Акгыз отвлеклась тем, что принялась рассматривать карту Туркменистана, висевшую на стене. На карту были подробно нанесены не только города, села, но и каналы, мосты, дороги, холмы, минареты. Под ней на широкой подставке располагался макет района и близлежащих сел, среди которых должен был находиться и родной Акгыз аул Ходжаяб.
Едва Акгыз подумала об этом, как начальник громко сказал:
— Какой аул говорите? Ходжаяб? Хорошо, записываю. Что там у вас?
Женщина насторожилась. Голос на том конце провода был сильным, напористым, и Акгыз враз поняла в чем дело, тогда как для подполковника еще ничего не было ясно.