сь зелень, и он, пройдя по меллеку сестры, сорвал пучок зеленого лука и кочан капусты. Из-за этого и разгорелся сыр-бор.
— Гурбангозель обозвала брата вором, схватила за грудки, обливала при всем народе грязью, а потом сама же сообщила нам. Я собрал показания свидетелей-соседей: Чарыгельды, сына Дортгулы, Сахы, сына Голекберди, а самого Дурды, сына Мираса, на всякий случай, доставил в отделение.
— Что?! — Агаев не знал смеяться или плакать. — Немедленно извинитесь перед задержанным и доставьте его домой. О, боже! Что за человек, из-за пучка лука и кочана капусты на родного брата заявляет.
— Вот, Агабай, где нужен участковый инспектор, — вклинилась Акгыз. — Ведь я говорила, что Гурбангозель скандалистка, что сигнал этот пустой. Но вернемся к прежнему разговору. В селе имеются полевые станы. Сколько бригад — столько же станов. На каждом есть свой сторож. Разве нужно столько сторожей? Один охраняет люцерну, другой — кукурузу. Каждый получает зарплату. Не говоря уже о сторожах в магазинах, гаражах и прочих учреждениях. Да что говорить: если оставляют пару поломанных тракторов, то там выставляют охрану. Счету этим сторожам нет, и дела у них нет. Если бы зависело от меня, я бы сократила часть этих сторожей и открыла бы в Ходжаябе милицейский пост. Я это говорю не потому, что имею в виду себя. Я думаю не о себе, а о пользе общего дела.
Акгыз смутилась и умолкла. Мужчины помолчали, не находя сразу нужных слов. Затем Агаев крякнул и признал:
— Акгыз, ты права.
Тотчас же от слов перешел к действиям. По телефону связался с высшими должностными лицами, изложил суть вопроса, заострил внимание.
В село Акгыз возвращалась как на крыльях. Начало было положено и оно сулило удачу. На Агаева можно было положиться. Этот дела не оставит. И впрямь: не прошло и двух недель, как вопрос с открытием милицейского пункта в ауле Ходжаяб был решен положительно, и первым участковым инспектором была назначена жена геройски погибшего капитана милиции Гараоглана Мулкаманова — Акгыз Мулкаманова!
В любом деле важны первые шаги. Но первые шаги не только самые важные, они — самые трудные. Акгыз было нелегко создавать в Ходжаябе милицейский пункт. Опыта у нее, естественно, никакого не было и посоветоваться тоже было не с кем. Вся ее организация состояла из одного человека, и этим человеком была сама она — и руководитель, и исполнитель в одном лице. Однако Акгыз не унывала: дело есть дело, и если о нем только говорить да охать, с места оно не сдвинется.
Прежде всего Акгыз "выбила" помещение, отдельный дом, в котором размещалась библиотека, хотя ее давно уже следовало перевести в клуб, что с помощью Акгыз и было сделано. Помещение не отличалось добротностью, но Акгыз сумела организовать ремонт, в котором приняла самое деятельное участие. Подновленный дом привлекал внимание не только внешним видом, но и вывеской, где синим по белому было выведено "Милиция". Напротив двери всегда теперь стоял мотоцикл с коляской. Правда, первое время мотоцикл частенько отсутствовал, ибо участковый инспектор уезжал на нем в район на курсы повышения, лучше сказать, освоения квалификации. Памятку с обязанностями участкового инспектора Акгыз положила под стекло на столе в своем кабинете, и точно такую же, только с увеличенным шрифтом прикрепила к стене под маленьким портретом Дзержинского, который когда-то стоял на столе Гараоглана.
Следующий шаг Акгыз ознаменовался проводкой телефона, и в это же время в книге учета жалоб и нарушений появилась первая запись. Этой чести удостоилась все та же неуемная Гурбангозель, опять пришедшая с жалобой на своего брата. Акгыз сдержала свое сердце, невозмутимо выслушала жалобу, невозмутимо занесла ее в книгу, но затем дала волю гневу, устроила Гурбангозель такую взбучку, что та пожалела о своем приходе. Напоследок Акгыз сказала, что если она и впредь будет мутить воду, чинить дрязги и склоки, она найдет способ поговорить с ней по-другому. Эти слова, как если бы за ними скрывались могущественные силы, нешуточно испугали спесивую Гурбангозель. Гонор с нее слетел, но хитрости, пожалуй, не убавилось. Она тотчас же притворилась больной и ушла из милиции, еле волоча ноги, хотя обычно ходила так стремительно, что платок на голове трепетал. По пути к дому она останавливала каждого встречного и, прикрывая ладошкой рот, озираясь по сторонам, шептала:
— Слушайте, оказывается у Акгыз сильные покровители, большая власть, — и многозначительно кивала головой.
Милицейская форма хорошо сидела на в меру полной, еще вполне сохранившей стройность Акгыз. По утрам, оглядывая себя в зеркало, Акгыз думала: видел бы меня Гараоглан, и ей представлялось, как идут они, оба в парадной милицейской форме по ходжаябским улицам. Вот было бы славно.
В отделении ей выдали переносную рацию, обеспечив тем самым постоянную связь с районом. Первой увидела черную коробочку с антенной опять-таки пронырливая Гурбангозель. Заискивающе она приблизилась к Акгыз и только успела поинтересоваться незнакомым предметом, как рация зашипела и заговорила. Услышав же ответы Акгыз, Гурбангозель настолько удивилась, что, забыв закрыть рот, полетела на своих длинных ногах по всему аулу, разнося самую поразительную, самую свежую новость.
Акгыз оказалась права: организация в ауле милицейского участка избавила районное отделение от жалоб и заявлений ходжаябцев. С этого дня не было ни одного дела, которое, миновав Акгыз, направилось бы в район. Акгыз твердо, но неназойливо входила в общественную жизнь аула, привыкая к новым обязанностям сама и приучая к ним односельчан.
Так миновал июнь и пришел июль, самый сухой и знойный месяц в Туркмении.
В раскаленных песках Ходжаяба можно было печь яйца. Жаркий воздух приходил в движение только от еще более знойного суховея. Все усиливающаяся жара сушила саксаулы, солянки и спрятавшиеся в их жидкой тени травы. Дополнительного полива требовали хлопковые поля. Жара не щадила никого. От жгучего ветра трескались губы, пересыхало горло. Пожилые люди спасались от губительной жары крепким зеленым чаем, молодежь и дети по целым дням сидели в арыке Айлама, протекавшем по северной стороне аула.
Вот и сегодня палило уже с утра. Покончив с делами, Акгыз завела мотоцикл, надела шлем и помчалась к Айламу. Ее встретил разноголосый гвалт купающихся детей. Увидев подъехавшего участкового, дети притихли, но Акгыз не стала им мешать, проехала дальше, до мелководного брода и, оставив мотоцикл, пошла пешком. В глаза ей сверкнули осколки битых бутылок. Подумав, что дети могут пораниться, Акгыз собрала осколки и закопала их глубоко в песок.
У кустов верблюжьей колючки села отдохнуть. В нос ударил запах свежей колючки. В последнее время старики пристрастились собирать цветы, стручки ее. Высушив, они заваривали чай. Говорят, это питье способствует пищеварению.
Безлюдный берег настроил Акгыз на далекие воспоминания. Дедушка Гараоглана умел выделывать кенаф, а из него сплетал крепкие веревки. А дедушка Акгыз добывал из кремня огонь, обеспечивал дома теплом, светом. Гараоглан тоже был полезным людям, да и она, Акгыз, не хочет жить зря. Многое еще у нее впереди.
Издалека донесся шум плескавшихся в воде детишек. Акгыз очнулась от своих мыслей. Разделась, влезла в прохладную воду. Длинные косы, как гибкие змеи, извивались за ее спиной. Вода приятно ласкала тело. Ширина арыка была метров пять-шесть, и Акгыз с удовольствием плавала от одного берега к другому. Она вспомнила, как купалась здесь с Гараогланом, как он подплывал к ней под водой, шумно выныривал и обнимал своими сильными руками. Как недавно это было, и вот все так же бежит Айлам, а Гараоглана нет и некому обнять ее.
Слезы набежали на глаза Акгыз, и она окунула лицо в прохладную воду. Нет, не только светлые воспоминания пробуждает Айлам. Сын соседки Джумаш, родившийся после трех дочерей, утонул в этом арыке. Мать привела его, двухлетнего, с собой, стала полоскать белье, чуть забылась и…
Близился полуденный жар, самое нестерпимое время. От долгого сидения в воде у детишек облупились носы, потрескались губы. К мотоциклу невозможно было притронуться. Черпая пригоршнями, Акгыз облила его водой, села за руль и по узкой тропинке помчалась к пшеничному полю.
Грузные колосья чудом держались на высохших стеблях. Было время косовицы, но в полуденный жар в поле не было видно ни единой души. То там, то сям виднелись бездвижные комбайны, трактора, механизаторы, наверно, отдыхали где-нибудь в тени.
Впрочем, по дальнему краю поля что-то двигалось, и через несколько минут Акгыз различила человека, суетно погонявшего чем-то навьюченного ишака. Человек бежал трусцой, и Акгыз вскоре настигла его, хотя правда и то, что свернуть или скрыться ему было некуда — всюду стеноп стояла пшеница.
Акгыз, вырулив, остановила мотоцикл перед ишаком, и оказалась лицом к лицу с его владельцем. Им был аульчанин Ата, известный под прозвищем Заика.
Вислоухий ишак, как только остановился, потянулся мордой к тому вьюку, где вперемешку с травой была пшеница, причем последней было намного больше.
— Что везешь? — спросила Акгыз. Ей уже все было ясно.
— Пу… пу… пучок травы, — заикаясь сильнее обычного, ответил переменившийся в лице Ата.
— Лучше скажи — вьюк пшеницы.
— Откуда пшеница, может, случайно попала? — стал спорить Ата.
— Ладно, допустим, трава. А зачем траву воруешь?
— Что же, по-твоему, я своих коров песком должен кормить?
— Ну, если бы коров кормили песком, то ты и песок бы стал воровать, но дело в другом: что ж, по-твоему, если в колхозе упразднили сторожей, то и средь бела дня воровством можно заниматься?
Ата-Заика, сбитый с толку миролюбивым тоном Акгыз, попробовал случившееся свести к шутке.
— Ладно, женщина, в другой раз ночью буду ездить. Глядишь, и ты сговорчивее станешь.
Он весело рассмеялся своей, видно, показавшейся ему весьма удачной шутке.
Акгыз поняла, что препирательства на дороге ни к чему не приведут. Она подождала, пока он кончит смеяться, и сказала: