А лицо Савкина было бледно с желтизной, по углам рта легли острые складки. Он еще мысленно плавал, был еще там, но глаза постепенно оживали.
— Поработали мы с тобой, Саша, ну поработали, — сказал он сиплым, сырым голосом. — На всю жизнь запомнится. Теперь бы на пенсию, да за нас никто ведь работу не сделает. Так я говорю?
Капустин счастливо засмеялся и сделал знак Милону Варыгину, который недоуменно смотрел вниз, высунувшись из кабины.
— Стой! — зычно крикнул Капустин.
Мостовой кран остановился. Крышка атомного реактора, чуть покачиваясь на стропах, как бы невесомо парила в воздухе.
Милон Варыгин все понял и так заорал, что, наверное, на улице было слышно.
Вскоре прибежал испуганный начальник — смены. Увидев его, Капустин вскипел:
— Ты что, любо-дорого?! Утопить нас вздумал?! Соображаешь?! — и скрюченным указательным пальцем крепко постучал по темени начальника.
Палец Капустина показался побледневшему начальнику смены твердым, как клюв беркута.
— Больше этого никогда не повторится! — затравленно глядя в глаза наладчику, сказал он. — Больше никогда…
— Ла-адно, — сказал Капустин, — мы прощаем.
Правда, Митяй? Чуть-чуть не считается. Но с тобой разберутся. И ты разберись со своими долбаками, а то в следующий раз по зубам схлопочешь.
Тем временем подошел Варыгин. Он восторженно смотрел на своих товарищей и вдруг сказал:
— Я стихи посвятил вам, ребята. Можно, прочту?
— Читай, — сказал Капустин.
Варыгин читал взволнованно, голос его дрожал. И когда он прочел:
Раз, два, три!
Пронеслись десятилетья.
Две дочурки, мать, жена,
Стройка, пятая по счету,
Тишина… —
то почти без паузы, слова брались откуда-то сами собой, закончил:
Бетонщики кончили смену,
Товарища мимо стены
Несли под гуденье сирены,
Как будто солдата с войны…
— Хорошие стихи, — сказал Капустин, — молодец! А теперь давай — крышку реактора в исходное положение… А вы, — обратился он к начальнику смены, — дренируйте реактор. Продолжим работу. И прошу быстро. Время не ждет.
НАДО ЖИТЬ
Прокопов сидел на отлогом зеленом берегу и наблюдал за сыном. Мальчик греб очень старательно, изящно держа тонкими бледными руками алюминиевое весло.
Одноместная надувная резиновая лодка юрко сновала по небольшому ответвлению старицы, густо поросшей по берегам невысоким свеже-зеленым молодым камышом.
Легкий ветерок чуть морщил в иных местах зеркальную гладь, отражающую синее небо и пушистые белые облака.
Когда лодка наезжала на облако, Прокопову казалось, что Сережа на своем кораблике будто плывет по синему небу, обгоняя тучи.
Лодка маленькая, верткая. Он такую сознательно выбирал, чтобы сыну было легче грести.
Мальчик часто оглядывался на отца, радостно улыбался, делая ему какие-то знаки, порою звонко выкрикивал:
— Папочка! Смотри, как я могу!
Прокопов с улыбкой кивал ему, давая знать, что смотрит. Сережа, ободренный, делал рывок веслом, лодка, покачиваясь от глубокого загребывания, подняв перед собой легкий бурун и шныряя из стороны в сторону носом, неслась по речной глади.
Прокопов залюбовался сыном, негромко смеялся от радости, чувствуя, как влажнеют глаза.
«Господи! — подумал он, — И не верится даже, что Сережа был таким слабеньким. Вспоминать больно. Вскормлен фильтрованным материнским молоком, потому что другим кормить запрещали. Нельзя было. Организм не воспринимал…»
Со щемящей грустью посмотрел на сына: «Не переутомился бы мальчонка…»
Прокопов хотел, чтобы Сережа втягивался в спорт постепенно, без перегруза. С тревогой отмечал про себя, что мальчик все же очень бледен. Загар к нему почему-то не пристает. И отличное питание не впрок. Но все-таки успокаивало, что Сережа со стороны казался бодрым и энергичным мальчиком. И Прокопов даже придирчиво выискивал в нем эти приметы бодрости.
— Сережа! — крикнул Прокопов, — Может, хватит грести?! Устал, наверное?!
— Нет, папочка! — звонко выкрикнул Сережа. — Еще минуточек десять, а потом закину удочку и буду ловить рыбку!
Говорил мальчик возбужденно, скороговоркой.
Прокопов в ответ одобрительно кивнул.
Успокоенный доброжелательностью отца, мальчик погреб медленнее, ощутимо наслаждаясь движением.
«Родное, любимое существо, — думал Прокопов, наблюдая за сыном. — Разве может человек найти такие слова, чтобы выразить всю глубину отцовской и материнской любви? Нету таких слов! Прекрасно, что ты жив, Сережка! Какое это счастье!»
Подумав так, Прокопов невольно вспомнил о жене. Она в санатории и должна скоро приехать. Писала, что лечат ее хорошо, чувствует себя немножко лучше.
Но пища все равно переваривается плохо. А сердце… По-прежнему ощущение, что вместо сердца — пустота. Это беспокоило Прокопова. Здоровое сердце не ощущается, Прокопов знал по себе. Но чувство, что у тебя пустота вместо сердца, — этого он представить не мог. Думал, что Маше, наверное, страшно бывает…
Болезнь внедрялась в нее постепенно. За несколько лет работы в радиохимической лаборатории, где она в основном имела дело с радиоактивными солями урана и тория.
Чего-то, может быть, не знали тогда. Многое в те времена не предусматривала техника безопасности (отсутствовал опыт), но постепенно и незаметно набралась Мария Федоровна внутрь радиоактивных солей.
Значительно позже, когда Мария Федоровна стала чувствовать себя все хуже, а врачи терялись в догадках, они с Прокоповым стали рыться в медицинских книгах, выискивая причины заболевания.
Но даже если бы врачи определили болезнь, они бы все равно искали в книгах, чтобы проверить и лишний раз убедиться. Слишком уж тяжелым было состояние Марии Федоровны. Свинцовая тяжесть в теле, замирания и перебои сердца, затяжные обмороки… Отчего все это?
В одной из медицинских книг Прокопов вычитал наконец, что даже тысячной доли грамма солей урана или радия достаточно, чтобы принести человеку тяжелые страдания…
Внутреннее облучение — вот причина болезни его жены, пришел тогда к выводу Прокопов.
Но самодиагноз — дело спорное. Надо было доказать, что болезнь Маши действительно вызвана радиоактивным заражением. Доказать в то время было нечем. Обычная дозиметрическая аппаратура не фиксировала радиоактивность тканей тела. Более чувствительных приборов тогда не было.
Марии Федоровне кололи витамины, приказывали есть сырую печень, что было особенно тяжело. Ее тошнило. Она с отвращением разжевывала и глотала кровавую печеночную массу, обливаясь слезами…
Жизнь еле теплилась в ней.
Наконец, годы спустя, разработали спектрометр излучений человека с очень чувствительными датчиками для замера радиоактивности. Установка могла обнаруживать в костях и тканях человеческого тела тысячные доли содержания осколочных радионуклидов.
Тележка напоминала выдвижной под хлебопекарной печи. Человек ложился на тележку. Она задвигалась внутрь измеряющего устройства. Ко всем частям тела вплотную придвигались датчики, напоминавшие чужие, холодные, враждебные руки, и производилось измерение.
Тогда обнаружили, что в костях у Марии Федоровны прочно засели радиоактивные соли урана и тория.
Придумали и способ выведения радиоактивных солей из организма человека. Делали уколы магнезии, которая впитывалась живыми тканями, но, обтекая все органы с кровью, вбирала в себя радиоактивность и выводилась с мочой. Моча при этом была мутная, как молоко.
Трудные это были годы для Прокопова и его жены Маши. Но посмотрит порою на жену Прокопов, на ее страдальческие глаза, иссиня-бледное лицо, преждевременно поседевшие, истонченные волосы, и жгучая жалость захлестнет его душу, острое чувство любви переполнит сердце, а вместе с любовью и непобедимая уверенность — Машенька будет жить. Должна жить!
Не знал он даже почему, что это с ним такое происходило, но уверенность прочно жила в нем.
И тут как-то пригласил его приятель зайти в гости поиграть в шахматы. Пришел Прокопов, а там уже на столе накрыто — закуски, вина… И незнакомая миловидная женщина вышла навстречу. Понял Прокопов, зачем его позвали. Возмутился и ушел.
А приятель потом встретил его и говорит:
— Чудак ты… Обидел женщину… Ведь надо быть реалистом… Маша-то у тебя… Сам понимаешь…
Прокопов послал его к черту. Нет! Как он только посмел! Его жена, трепетное, трогательное, страдающее существо, вызывала в нем любовь и нежность такой силы, о которых он ранее не подозревал.
И когда однажды Мария Федоровна сказала, что врачи посоветовали ей рожать, Прокопов вначале испугался, потом неожиданная радость переполнила сердце.
Только сейчас, услышав от нее о возможной беременности, он понял, что боролся все эти годы не только за жизнь жены и преданного друга — он боролся также за жизнь своего будущего ребенка.
Увидев, что Прокопов обрадовался, Мария Федоровна призналась, что беременна на третьем месяце и что мучают ее сомнения. Есть ли у них с Прокоповым право родить ребенка?
— Врач сказал, что роды могут поправить мое здоровье… А наш ребеночек? Разве о его здоровье мы не должны думать? Что есть мое здоровье по сравнению со здоровьем моего сына или дочери? Нашему ребенку жить после нас… Я хочу, чтобы жил он долго и более здоровым. Имеем ли мы право? Я много думала, Иван. Рылась в литературе, искала аналогичные случаи. Но я ничего не нашла. Только Хиросима и Нагасаки. Там беременные женщины попали под сильную внешнюю радиацию. Дети рождались, но умирали, достигнув подросткового возраста. Что делать, Иван?
Прокопов молчал. Он об этом раньше не думал, и вопрос жены застал его врасплох.
— Наш ребенок обстреливается лучами изнутри, в утробе… Омывается кровью, которая несет в себе радионуклиды урана и тория, — продолжала Мария Федоровна, не дождавшись ответа мужа, — нам с тобою надо принять решение — жить будущему человеку или не жить?.. Ну, говори!.. Что же ты? — Мария Федоровна пытливо смотрела на мужа.