Загульная ночь
Книга перваяЗеленая гостиная
Надолго врежутся в память эти празднества в день поминовения святых и усопших! Оружейная площадь, Монотомбо, Аркильо-де-Мадрес наводнены палатками, лотками, карточными и рулеточными столами. К Порталитос-де-Пенитентес сбегается народ, чтобы поглазеть на «огненного быка». Гася по дороге фонари иллюминации, мчатся толпы весельчаков: они хотят, чтобы бык светился еще ярче. В бескрайнем небе одолевает мрак задорная, насмешливая луна. Под навесами и у входов в балаганы и палатки коптят керосиновые лампы. Толпы бедняков окружают слепцов, поющих под гитары. Креолы-ранчеро — пончо, широкополые шляпы и сверкающие ножи — облепляют столики с азартными играми, уповая на изменчивое счастье. Волнами накатывается беднота, краснокожая, лохматая, босая. На каменных приступках церковных папертей горшечники-индейцы торгуют глиняными колокольчиками, расписанными кричаще-драматическими рисунками. Набожные женщины и дети покупают эти зловещие глиняные изделия, жалобным своим звоном напоминающие и стадную овцу, и странствующего монаха одновременно. На каждом шагу вспыхивает то бурное веселье, то яростная ссора. В галереях, палатках метисов и индейцев бренчат гитары и разливаются песни о чудесах и разбойниках:
Был Диего Педерналес
От рожденья именит…
Внутренний дворик публичного дома Кукарачиты был расцвечен пестрыми фонариками, а в Зеленой его гостиной были возжены поминальные лампады: в дни празднеств такое соседство неизбежно.
Лупита Романтик в пеньюаре с бантами и с растрепанной прической, провалившись в магнетический сон, тяжко вздыхала под взглядом и пассами доктора Поляка. Обессиленная, покорная, вся во власти видений, она только вскрикивала:
— Ах!
— Отвечайте, сеньорита медиум!
— Ах! Он весь светится и сейчас подымается по высокой лестнице… Не могу. Он пропал… Растаял…
— Еще, напрягитесь еще, пока он снова не явится вам!
— Он входит в дверь… возле нее стоит часовой.
— Они разговаривают?
— Да… Вот он опять пропал. Не вижу… Ах!
— Сосредоточьтесь, сеньорита медиум!
— Не могу.
— Приказываю вам!
— Ах!
— Сосредоточьтесь! Что вы видите вокруг?
— Ах! Огромные, словно луны, звезды… Они мчатся по небу…
— Вы еще на земле?
— Не знаю.
— Знаете! Отвечайте. Где вы сейчас?
— Я умерла!
— Я воскрешаю вас, медиум.
И с этими словами шарлатан коснулся перстнем ее лба. Потом стал делать какие-то пассы руками и дуть на веки спящей дайфы{109}.
— Ах!
— Сейчас вы проснетесь веселой, со свежей головой… Проснетесь бодрой, здоровой, словно ничего не было.
Монотонно бормотал он какие-то фразы, будто священник привычную проповедь. В коридоре бушевала рассерженная хозяйка, а во дворе, где танцы, попойка и игра слились в общий гул, куражился полковник Домисьяно де ла Гандара.
Полковник Домисьяно де ла Гандара бренчит на гитаре. В распахе выбившейся из штанов рубахи круглится сияющее брюшко тибетского божка. Домашние туфли на босу ногу, на голове широкополая шляпа, из-под которой выглядывают красный платок и ухо с серьгой. Подмигивая одним глазом и машинально настраивая гитару, он обменивается непристойными шуточками с девицами легкого поведения в сильно декольтированных халатиках и с длинными распущенными волосами. Смуглый, коренастый, кудрявый, полковник одет в пропахшую потом индейскую куртку и восточные шаровары, стянутые ремнем с крупной серебряной пряжкой. Непристойные, грубые шутки он сопровождает заливистым пьяным смехом. Ниньо Домисьяно никогда не бывал трезв и всю свою жизнь таскался по притонам и публичным домам, к концу же праздников он допивался до безобразия и начинал буянить. В креслах-качалках томно возлежали презрительно молчавшие блудницы: их присутствие угадывалось по лениво раскачивающимся огонькам сигар. Полковник, в последний раз проверив настройку, затянул на шутливый лад популярную в те времена песню о Диего Педерналесе. Тень его руки и отблески украшавших ее массивных перстней и колец световым узором вплелись в звуковой узор гитары:
Едет он на драной кляче,
Караулом окружен,
Он в Вальдивии был схвачен
Возле дома своего.
Дочь ревнивая ранчеро
Судьям выдала его!
А в зале, которую называли Зеленой гостиной, уныло тренькало пианино. Зарешеченные окна гостиной, прикрытые трепетавшими на ветру легкими муслиновыми занавесками, выходили во внутренний дворик. От лившихся оттуда грохота оргии и света стены гостиной, казалось, раздвинулись и часто мигали яркими бликами. «Слепой Сыч» — таково было шутливое прозвище тапера — барабанил по мертвенно-белым клавишам, аккомпанируя чахлой певичке, некрасивой, унылой девице из местного приюта. Приклеившись к решетке окна, оплакивали свою злую картежную судьбу две куклы-мулатки. Темная глина их лиц умягчалась изяществом и раскраской их черного дерева головок, причудливо убранных высокими гребнями и перьями и напоминавших восточную миниатюру, выдержанную в зеленовато-коричневых тонах. Слепой Сыч тренькал на пианино, которое днем, подобно сове, дремало под чехлом из черной фланели. Девушка пела, теребя шнуровку убогого своего корсажа; лицо ее было неподвижно, словно сковано смертью, и на груди скорбно мерцал медный подносик для сбора пожертвований:
Пощади меня, надежда!
Ты в моих всечасно думах,
Непорочной страсти пламя!
Мертвенный голос в мертвенном освещении пустынной залы взвивался на невероятную высоту:
Непорочной страсти пламя!
Несколько парочек кружились во дворе, увлекаемые ритмом песни. В тесном объятии проплывали они в ленивой истоме перед решетками окон. Полковник, напившись в стельку, сучил одну и ту же струну, подтягивая дрожащим голосом:
Пощади меня, надежда!
Ветром вздувается зеленая атласная занавеска, отделяющая нишу от остальной части гостиной. В глубине ниши зеркало, в котором отражается пышное ложе любви. По временам оно качается в мигании лампадных светильников. Лупита вздыхает:
— Не приведи господь, какой тяжкий сон мне приснился! Ух, как трещит голова!
Шарлатан поспешил ее успокоить:
— Еще немного — и все пройдет.
— Скорее черепаха взовьется соколом, чем я еще раз дам себя усыпить!
Чтобы переменить разговор, доктор Поляк с шутовской церемонностью льстит дайфе:
— Вы представляете собой любопытнейший случай метампсихоза. Со всей ответственностью могу гарантировать вам контракт с одним из берлинских театров. Наш номер пользовался бы гигантским успехом. Проведенный сейчас опыт представляет совершенно исключительный интерес!
Дайфа до боли сдавила себе виски, вонзив сверкающие каменьями пальцы в иссиня-черные пряди волос:
— Теперь я всю ночь не избавлюсь от проклятой мигрени!
— Выпейте чашечку кофе — и мигрень как рукой… А если капнуть туда еще чуточку сильно тонизирующего эфира, то можно будет хоть сейчас поставить еще один опыт.
— Хватит и первого!
— А разве вам не хотелось бы выступать перед публикой? При умелом руководстве вы очень скоро приобретете достаточное имя, чтобы выступать даже в Нью-Йорке. Я гарантирую вам приличный процент от сбора. Менее чем через год вы сможете получить аттестаты самых известных европейских академий. Полковник рассказывал мне об одном случае с вами — пусть очень давнем, — который представляет весьма крупный научный интерес… Случай, действительно, очень давний! И вы должны непременно посвятить себя науке, работать с людьми, проникшими в тайны магнетизма.
— Да никогда в жизни… даже за самый тугой кошелек! Чтобы подохнуть во время опыта? Да пропади все пропадом!..
— Если подходить научно, то тут нет никакого риска.
— А говорят, что блондинка, с которой вы прежде работали, умерла прямо на сцене?
— И что меня посадили за это в тюрьму? Очевидная чепуха. Как видите, я на свободе.
— А может, вы подпилили тюремную решетку?
— Вы полагаете, что я и это могу?
— А разве вы не колдун?
— Изучение магнетических эффектов не может рассматриваться как колдовство. Ну как, прошла голова?
— Кажется, проходит.
Из коридора донесся голос хозяйки:
— Лупита, к тебе гости.
— Кто там?
— Твой дружок. Поторопись!
— Бегу! Когда бы я не так нуждалась, я бы провела эту ночь в молитвах по усопшим праведницам.
— Лупита, подумай, какой успех ты могла бы иметь на сцене!
— Черт с ним, с успехом, я очень боюсь!
Шурша юбками, она выскользнула из гостиной, а вслед за ней и доктор Поляк. Бродячий маг, державший на ярмарке балаган, был всегда желанным гостем в публичном доме Кукарачиты.
Книга втораяПоминальные лампады
Надрывается глашатай,
О грехах его крича,
Он же бранью площадною
Осыпает палача
И распятию святому
Дулю кажет, хохоча.
В Зеленой гостиной, освещенной масляными светильниками и свечами, укрепленными на небольшом алтаре, тихо переговаривались двое заматерелых грешников. До их слуха доносился романс, исполняемый под гитару. На алтаре перешептывались огненные бабочки масляных светильников, на подушке — любовная парочка.
Шептала дайфа:
— Скверный он человек!
Ее напарник:
— Безбожник!
— Нынешней ночью этот романс о жертвах и палачах кажется мне мрачнее катафалка.
— Так уж заведено: жизнь весела, смерть печальна!
— Типун тебе на язык! Да не каркай ты, как ворон! Скажи лучше, Вегильяс, вот когда наступит твой смертный час, ты исповедуешься, как положено доброму христианину?
— Конечно! Я ведь не отрицаю существование души!
— Начито, мы с тобой дух и материя разом, не правда ли? Тебя не должен смущать вид моей плоти… Ведь я при всем том самый что ни на есть романтик! Не была бы я такой нищей, я б непременно праздновала этот день. Но я кругом в долгу у хозяйки. Можешь ли ты назвать хоть одного человека, у которого не было бы близких покойников? Разве кого из приютских, да и то потому только, что они не знают своих родных. Праздник этот следовало бы чтить больше других. Ведь с ним связано столько воспоминаний! Вот была б у тебя романтическая душа, ты бы мигом заугрызался совестью, уплатил бы мне должное и ушел восвояси.
— А если бы я ушел, не заплатив?
— Один черт. Деньги для меня ерунда… Я романтик… Я же тебе сказала, что, когда бы не долг хозяйке…
— Хочешь, чтобы я кредитовал тебя?
— А пояснее выразиться не можешь?
— Хочешь, чтобы я уплатил твой долг?
— Не строй из меня дурочку, Начито.
— Ты ей много должна?
— Тридцать золотых! Пятнадцать я ей вернула еще в майский праздник, но эта стерва уверяет, будто ничего с меня не получала. Уплати мой долг и возьми меня на содержание! Преданнее рабыни не найдешь!
— Уж не принимаешь ли ты меня за рабовладельца?
Уставясь на блеск фальшивых своих перстней, дайфа задумалась, что-то вспоминая. Крашеные ее губы прошептали:
— Когда-то у нас уже был с тобой такой разговор… Помнишь, Вегильяс? Слово в слово.
И, не услышав ответа, несчастная грешница ушла в себя и, словно оцепенев, тупо уставилась на стекляшки своих дешевых колец.
Доносились приглушенные звуки гитары, пение, взрывы смеха, шарканье туфель и хлопки в ладоши, которыми сопровождали свой танец веселящиеся девицы. Слышались крики, беготня, хлопанье дверей. Потом тяжелые хрипы и звук шагов в коридоре. Стук в дверь и голос Тарасены:
— Дверь на задвижку! Сюда ломится Домисьяно со своими песнями! Скорее на задвижку! Он мечется по комнатам и скандалит.
Все еще погруженная в созерцание призрачного богатства на пальцах своих рук, Лупита Романтик вздохнула:
— А вот Домисьяно относится к жизни так, как она того заслуживает!
— Посмотрим, что он скажет, когда наступит пробуждение!
— Боже! Да разве мы не говорили об этом минуту назад, когда ты сам предсказал полковнику ла Гандара скверный конец?
Вегильяс вскричал:
— Никогда я не выдавал тебе этого секрета!
— Неужто мне примерещилось? Уж верно, нечистый принял тогда твое обличье, Начито!
— Ты ошиблась, Лупита, тебе показалось.
Пение, звон гитары, возгласы и хлопки в ладоши в коридоре приближались. На мотив песни, популярной у жителей равнин, гуляка выводил:
Уважаемый Вегильяс,
Брось ласкать свою красотку,
Отдохни да за усопших
Пропусти стакан в охотку.
— Господи! Да ведь эту самую песню мы уже слышали с тобой однажды, когда вот так же, как сегодня, валялись в постели!
Истерично — видимо, от душившего его страха — хохотнув, Начо Вегильяс шлепнул свою подругу по заду:
— Лупита, это нарочно для тебя поется… чтобы выбить дурь, которую ты забрала себе в голову!
— Отстань, Вегильяс!
— Это ты отстань…
Пение и перебор гитары раздались под самой дверью. Огни на алтаре заколебались, на крестах и распятьях запрыгали световые блики. Лупита прошептала:
— Начито, ты в добрых отношениях с ла Гандарой?
— Друзья — не разлей водой.
— Так спаси его, скажи, чтобы он бежал, и как можно быстрее!
— Ты-то откуда знаешь, что ему грозит опасность?
— Да мы ведь только что об этом говорили!
— Ничего подобного!
— Можешь в этом поклясться?
— Клянусь!
— Что мы об этом не говорили? Пусть не говорили, значит, ты думал об этом!
От страха глаза у Начо Вегильяса полезли на лоб. Прикрывши руками срам, он соскочил на пол:
— Лупита, уж не водишься ли ты с самим дьяволом?
— Заткнись!
— Отвечай!
— Ничего не пойму! Стало быть, ты хочешь меня уверить, будто мы не говорили о злом конце, который ожидает полковника?
Кто-то заколошматил в дверь, и снова начался шум-гам, и снова песня под гитару:
Надевай портки, гуляка, —
Ведь нельзя без передышки…
А покудова на деньги
Перекинемся в картишки.
Дверь от удара ногой распахнулась, и на пороге, бренча на прижатой к круглому животу гитаре, появился полковник. Начо Вегильяс, прикидываясь этаким шаловливым дурачком, присел на корточки и, несколько раз подпрыгнув, проквакал:
— Ква-ква!
Во внутреннем дворике публичного дома в ту ночь все смешалось: поминальные огни и карты, водка и сладкие пончики.
Интерес к картам уже иссякал: уменьшался банк. Он как бы таял на блеклом травянистом сукне в желтых пятнах света, лениво отбрасываемого сальными свечами. Учуяв, что хилые кучки монет больше уже не согревают души игроков, Тарасена поспешила вынести им тростниковой водки и чичи. Начо Вегильяс, радостно встреченный гостями, полураздетый, в расстегнутом жилете, с волочащимися по земле подтяжками, уморительно скакал, изображая в лицах дуэт жабы и лягушки. (Этой «классикой» любил услаждать свой слух тиран Бандерас, когда хотел развеять мрачное свое настроение.) Начито, подобно заправскому бродячему актеру, с увлажненными от избытка чувств глазами, принимал поздравления, жал руки, кидался в широко раскрытые объятия. Доктор Поляк, снедаемый завистью к успеху лисенсиата, утешался тем, что показывал обступившим его девицам какие-то карточные фокусы. Эта пестрая тропическая гирлянда изукрашенных бантами обитательниц публичного дома, восторженно перешептываясь, внимала разглагольствованиям велеречивого шарлатана. Девица со скорбным, похоронным выражением лица обходила гостей с подносиком для пожертвований, поправляя на ходу распахнутое на тощей, жалкой груди платьице; и без того увядшая, без кровинки в лице, она казалась еще более жалкой в своем корсажике из блеклого голубого муслина, этой роскоши нищих похорон. Начито прыгал за ней на корточках и квакал:
— Ква-ква!
На рассвете под аркой Мадрес-Португалес показалась грустная парочка — Слепой Сыч и девица со скорбным лицом. Гасли огни иллюминации. В Порталитос замирали последние всплески празднества: карусель, залитая ярким светом фонарей, совершала последний круг. Слепой Сыч и девица со скорбным лицом, спотыкаясь на каждом шагу, устало переговаривались:
— Более паскудных времен я еще не видывал!
Девица, все с тем же похоронным выражением на лице, невпопад ответила:
— Когда-то наступят еще праздники?!
Слепой Сыч покачал головой:
— Пора Кукарачите принанять новеньких, иначе не удержать ей клиентов. Кстати, девица, что приехала из Панамы, имеет успех?
— Для новенькой — никакого. Она ведь, знаешь, из этих… мочалес, одним словом.
— Что значит «мочалес»?
— Словечко придумала одна из заведения Кукарачиты, по прозвищу «Малагенья». Это про тех, кто любит всякие странные выкрутасы…
— Не смей повторять гадости!
Скорбная девица с грустью уставилась на меркнущие звезды:
— А заметно было, как я хрипела?
— Только первые такты. Потом все пошло великолепно. Сегодня ты была в ударе и пела, как настоящая артистка. Поверь, это не просто отцовская похвала! Ручаюсь, что и на настоящей концертной сцене ты имела бы большой успех. Ты так замечательно вытянула: «Пощади меня, надежда…» — просто диво! Нет, нет, ты должна петь в настоящей опере! Разом кончились бы и мои невзгоды. Я бы стал дирижером…
— Как, слепой?
— Ну, сперва я, конечно, сделал бы глазную операцию!
— Ах, папочка, как мы размечтались!
— Неужели мы никогда не доживем до такого счастья?
— Кто знает!
— Ты не веришь?
— Нет, просто не хочу гадать.
— Иной жизни ты не знала и потому так покорна судьбе.
— Так ведь и вы, отец, не знаете другой, более счастливой жизни!
— Я видел чужое счастье и потому хоть чуточку могу представить себе, что это такое.
— В жизни не испытывала чувства зависти, но одному, знаю точно, я бы не завидовала никогда — богатству.
— А чему бы ты завидовала?
— Птичкам! Сидела бы на ветке и пела.
— Полно молоть вздор!
— А вот мы и дома.
В прихожей, укрывшись одной тряпкой, спали на полу индеец с индианкой. Скорбная девица и Слепой Сыч тихо проскользнули мимо. Колокол женской обители призывал верующих к заутрене.
Начо Вегильяс совсем раскис от выпитого: глаза увлажнились, язык заплетается. Склонив голову на грудь дайфы, он оглашает Зеленую гостиную арией:
— … Любовь свою мне подари, о лилия, упавшая в болото!
Блудница чувствительно вздыхает:
— Чудесно! А еще уверяешь, будто ты не романтик!
— Чистый ангел любви! Богиня! Я вызволю тебя из бездны и спасу девственную твою душу!.. Тарасена! Тарасена!
— Не скандаль, Начито! Оставь при себе свои шуточки и лучше не задирай хозяйку.
С этими словами Лупита приложила к его губам пальцы, унизанные дешевыми кольцами. Начито вскочил:
— Тарасена! Я уплачу долг этой лилии, втоптанной в грязь гнусного твоего заведения!
— Замолчи! Не мели чепухи!
Начито, нос которого в этот момент напоминал капельницу, патетически обратился к своей подруге:
— О мой ангел с перебитыми крыльями! Утоли, насыть мою тоску по прекрасному идеалу! Прикоснись рукой к моему лбу, и ты почувствуешь, как он пылает от бушующего в нем океана огненной лавы!
— Я уже слышала эти пьяные песни! Вот тут, Начито, на этой самой постели, мне их однажды уже напевали!
Начито вдруг приревновал:
— Поди, напевал какой-нибудь проходимец?
— А может, и не слышала… Мне кажется, этой ночью происходит то, что когда-то уже произошло. Прямо наваждение, да и только!.. Мерещится, будто все свершилось до того, как и в самом деле свершилось…
— Я устремлялся к тебе в своих одиноких снах! Магнит твоего взгляда притягивает меня! Поцелуй меня, женщина!
— Начито, не приставай, дай помолиться, пока не кончился благовест.
— Поцелуй меня, Харифа! Поцелуй, бесстыжая невинность! Подари мне чистое и девственное твое лобзанье! Один скитался я по безбрежной пустыне жизни, и вдруг открылся мне оазис любви, где наконец-то я смогу приклонить сирую свою голову!
Начито всхлипывал, и грешная подруга, дабы утешить своего милого, запечатала его хнычущие уста своими губками, сложенными сердечком, наподобие тех, что украшают обложки дешевых романтических бредней:
— Дурачок мой!
Заколыхались огни поминальных светильников, заплясали блики на стенах Зеленой гостиной. С треском распахнулась дверь, и в залу бесцеремонно ввалился полковник ла Гандара. Вегильяс шмыгнул носом и уставился на незваного гостя бараньими глазами:
— Домисьяно, не мешай счастью двух родственных душ!
— Лисенсиат, нюхни нашатырного спирта и, как я, очистишься от винных паров. Гвадалупе, почему ты не опрыскаешь его святой водицей?
От шагов полковника ла Гандара заколебались алтарные светильники. Развязный звон серебряных его шпор нашел еретический отзвук в медном перезвоне висюлек на поминальных лампадах. Бросалась в глаза разительная перемена, происшедшая в одежде и во всем облике полковника: штаны заправлены в сапоги, на боку — мачете, свежевыбритое лицо, черные волосы тщательно причесаны и напомажены.
— Вегильяс, друг мой, одолжи двадцать соль, ведь сегодня ты в выигрыше. Завтра тебе верну.
— Завтра?!
Выкрикнутое Вегильясом «завтра» взвилось на высокой ноте и испарилось в зеленоватом полумраке, а сам Начито так и остался стоять с разинутым от удивления ртом. Доносился звон далекого колокола. В мелком ознобе бились напуганные алтарные огни. Смуглотелая блудница в розовой ночной рубашке крестилась за занавеской. Полковник ла Гандара гнул свое:
— Только до завтра! В крайнем случае получишь на моих похоронах!
Начито всхлипнул:
— Смерть всегда крадется за нами. Возьмись за ум, Домисьяно, деньги тебе не помогут.
Из-за занавески показалась дайфа — груди наружу, руки на шнуровке корсета, подвязки на высоко подтянутых чулках:
— Домисьяно, спасайся! Этот трус знает, что ты в черных списках генерала Бандераса, да боится тебе сказать.
Полковник грозно уставился на Начито. Вегильяс всплеснул руками и подавленно пискнул:
— Злой ангел! Биомагнетический змей! Своими пьянящими поцелуями ты высосала мои мысли!
Полковник одним прыжком подскочил к двери, выглянул в коридор, прислушался, запер дверь на задвижку, выхватил мачете и, расставив словно для прыжка ноги, крикнул:
— Тащи таз, Лупита! Сейчас мы пустим кровь этому квакающему докторишке!
Дайфа, как была в расшнурованном корсете, бросилась между ними.
— Не глупи, Домисьяно. Только через мой труп! Чего ты медлишь? Беги! Спасайся!
Расправив пальцем усы, ла Гандара спросил:
— Вегильяс, кто предал меня? Что мне грозит? Коли сию минуту не скажешь, то, клянусь, мигом выправлю тебе пропуск к праотцам. Давай выкладывай все начистоту!
Прислонившись к стене, Вегильяс дрожащими от страха руками, пытался натянуть на себя штаны. В ответ он только простонал:
— Донесла старая маркитантка… та, которая продает напитки там, где играют в лягушку… Она донесла!
— Старая потаскуха!
— Тебя погубила глупая привычка куражиться, стоит тебе немного выпить…
— Натяну гнусную ее шкуру на барабан!
— Ниньо Сантос дал ей слово проучить тебя.
Дайфа торопила:
— Не теряй времени, Домисьяно!
— Молчи, Лупита! Сейчас мой дружок расскажет, кто судил меня и на что осудил!
Вегильяс взмолился:
— Домисьяно, побойся бога, ты же не иностранец, какой тут может быть суд!
Полковник в ярости размахивал сверкающим мачете. Дайфа в розовой ночной сорочке жмурилась и закрывалась руками. Вегильяс в одной нательной рубахе со штанами в руках, стоял, прижавшись к стене, и дрожал мелкой дрожью. Полковник, вырвав из его рук штаны, свирепо орал:
— Задушу тебя вот этими самыми штанами! А ну, к чему меня приговорили?
Начито шмыгал носом и, корчась от ужаса, умолял:
— Не спрашивай, дружище! За каждое слово — пуля… Это же самоубийство! Твой приговор станет моим!
— Что за приговор? Кем он вынесен?
На коленях перед алтарем билась в истерике Лупита:
— Спасайся! Беги быстрее, сейчас тут будет майор дель Валье!
Онемевший от страха Начито только и смог выдавить:
— Злодейка!
Присев на колени, он натянул рубаху до самых пят. Полковник поднял его за волосы. Вися в воздухе, в задравшейся выше пупа рубахе, Вегильяс смешно размахивал руками. Полковник рычал:
— Майор дель Валье получил приказ схватить меня? Отвечай!
Вегильяс пролепетал:
— Я погиб!
Книга третьяТрагический Гиньоль
Все произошло как в лучшей мелодраме! Не успел полковник ла Гандара выскочить на улицу, как под Аркильо-де-лас-Португесас сверкнули ружейные дула полицейской стражи. Это майор дель Валье шел его арестовывать.
Опасность придает полковнику утроенную силу: молниеносно бросается он на землю и по-пластунски переползает в дверь, которую приоткрывает ему полуголый индеец, увешанный амулетами. Вегильяс, увлеченный фатальной цепью нелепых событий, следует за ним. Словно всадник, пригнувшийся к луке седла, полковник несется вверх по лестнице. За ним, носом в ступеньки, семенит Начито. Блеск полковничьих шпор освещает ему дорогу. На последней площадке, уже под самой крышей, полковник стучится в первую попавшуюся дверь. Отворяет служанка с метелкой в руке: в ужасе отшатывается при виде двух запыхавшихся беглецов, которые, ни слова не говоря, устремляются в коридор. Служанка пытается было кричать, но ослепительный блеск кинжала сковывает ей язык.
Комната студента в конце коридора. За столом бледный от переутомления юноша; подперев голову руками, он корпит над раскрытыми книгами. Коптит лампа. В распахнутое окно заглядывает утренняя звезда. Ворвавшись в комнату, полковник, кивнув на окно, отрывисто бросает:
— Куда выходит?
Побелевший от внезапного испуга, студент поворачивается к окну. Полковник, не дожидаясь ответа, вскакивает на подоконник и, подзадоривая Вегильяса, кричит:
— Давай, жалкий трусище!
Начито в ужасе:
— Мать его…
— Гоп!
Полковник с бранью кидается в пустоту, прочерчивает кривую, с грохотом падает на черепичный навес и с проворством кошки исчезает. Шмыгая носом, Начито опасливо выглядывает из окна; сведенное страхом лицо его напоминает печеное яблоко:
— Нет, я не кошка!
А по комнатам публичного дома, звеня шпорами, мечется с обнаженным сверкающим палашом майор дель Валье; в сопровождении наряда солдат он заглядывает во все помещения. Рядом с ним, виляя задом, в низких сапожках и с цветком за ухом, семенит лепечущая оправдания хозяйка:
— Ваша милость, поверьте уроженке Кадиса, я никогда не вру! Мое слово — все равно что слово испанского короля! Буквально минуту назад полковник ла Гандара сказал: «Я ухожу!» И ушел! Только что! Удивительно, как это вы не столкнулись при входе! Он, поди, и трех шагов не успел сделать, как нагрянули вы!
— А куда он пошел, полковник не сказал?
— Куда там! Вылетел бомбой! Думаю, если по дороге не ввяжется в какую-нибудь драку, то прямехонько домой, спать.
Майор искоса взглянул на хозяйку притона и подозвал сержанта:
— Обыскать дом! Смотри, Кукарачита, если обнаружу контрабанду, влеплю тебе сотню ударов.
— Не найдешь, милый, ничего не найдешь.
Хозяйка загремела ключами. Раздосадованный майор, пощипывая козлиную свою бородку, направился в Зеленую гостиную, где решил обождать окончания обыска. Испуганные крики, суматошная беготня, ругательства и умоляющие возгласы заполнили тихий предрассветный сумрак, в который было погрузился публичный дом. Из ниши Зеленой гостиной, стуча каблучками, со свежей мушкой на щеке, выглянула Лупита. Крашеное сердечко ее губ попыхивало сигарой:
— Абилио, ты в моем вкусе!
— Тем хуже для меня!
— Послушай, неужели ты думаешь, что Домисьяно скрывается здесь? Приди ты минутой раньше — и мышеловка захлопнулась бы! Теперь ищи-свищи!
А в комнате студента, перед распахнутым окном, все еще стоит ошарашенный Начито Вегильяс. Казалось, что время законсервировало недавно пережитые мгновения, так нелепо оборвавшиеся в какую-то долю секунды: они застыли в его сознании с той четкостью, ясностью и отрешенностью, как это бывает у курильщиков опиума или гашиша. Из-за заваленного книгами письменного стола растерянно выглядывает растрепанный полусонный студент. Перед ним, схватившись за голову, с отвисшей дрожащей челюстью Начито:
— Я погиб!
Студент, бледнея все больше и больше:
— Вы бежали из Санта-Моники?
Начито, протирая глаза:
— Боюсь, наоборот… Я, приятель, ни от кого не бегу. Я стою тут… Взгляните на меня… Стою и ни от кого не бегу… Бежит преступник. А я всего-навсего бежал за ним… Если вы спросите, почему я оказался здесь, мне трудно будет ответить… Ведь я и в самом деле не знаю, где я нахожусь! Здесь, у вас, я оказался совсем случайно, слепо поддавшись примеру человека, которого вы сейчас видели. Даю слово, что я и сам не пойму, как все случилось. Биомагнетические токи!
Пораженный студент смотрит на него, ничего не соображая… Все плывет в каком-то кошмаре… Перед глазами стоит еще физиономия человека, только что сгинувшего в предрассветном сумраке окна, которое, в силу странных сцеплений жизненных обстоятельств, оставалось всю ночь открытым, словно нарочно подготовленное для столь мелодраматической развязки. Начито всхлипывает, пьяно и трусливо:
— Я тут, перед вами, милый юноша. Помогите, ради всего святого, дайте глоток воды… Я хочу очнуться… Ведь это все сон, жуткий сон!..
Начито срывается на петушиный крик. Из коридора доносится шум голосов и бряцание оружия. На пороге распахнутой двери появляется с револьвером в руке майор Абилио дель Валье. За ним — солдаты с винтовками:
— Руки вверх!
Через другую дверь врывается в комнату огромного роста женщина, босая, в нижней юбке и накидке: развевается грива золотистых волос, глаза и брови иссиня-черные, и потому на очень смуглом ее лице они кажутся угольками на фоне пепла. Мощью фигуры она напоминает античную Ниобею, а подчеркнутой мускулистостью рук — барочную статую. Донья Росита Пинтадо врывается подобно урагану, испуская гневные вопли и отчаянно жестикулируя:
— Чего вам здесь надо? Уж не хотите ли вы забрать моего ребенка? Кто вас прислал? Хотите его арестовать? Куда смотрит закон!
Майор дель Валье пытается уговаривать:
— Не сердитесь, донья Росита. Ваш сын должен дать показания. Даю вам слово, что, как только он это сделает, докажет свою непричастность, он тут же вернется домой. Ничто ему не грозит. Так уж сложились обстоятельства. Если ваш сын не виновен, он будет тут же отпущен, верьте моему слову.
Юноша взглянул исподлобья на мать. Взволнованная, перепуганная великанша, раскрыв объятия, бросилась к сыну. Сын властно остановил ее:
— Замолчи, мать, и успокойся. Скандалить тут бесполезно.
Мать вскрикнула:
— Я не переживу!
— Пойми, мне нечего опасаться, я ни в чем не виноват!
Великанша продолжала мучиться сомнениями:
— Майор дель Валье, скажите, что же все-таки произошло?
Вмешался студент:
— Кто-то, спасаясь от преследования, сюда вбежал и тут же выпрыгнул в окно.
— А ты ему что сказал?
— Я даже не успел хорошенько его разглядеть…
Майор дель Валье его прервал:
— Соответствующие показания вы дадите там, где положено, и, надеюсь, вопрос будет исчерпан.
Великанша, скрестив на груди руки, спросила:
— А известно, кто был этот бежавший?
Сквозь пары перегара подал голос Начито:
— Полковник ла Гандара!
Зажатый между двумя солдатами, Начито всхлипывал; лицо его блестело от обильных слез, нос походил на капельницу. Ничего не понимая, донья Росита с изумлением спросила:
— Как? И вы тоже плачете?
— Я погиб.
Майор дель Валье взмахивает палашом, и конвой уводит студента и Начито.
Приклеившись к зарешеченным окнам, растрепанные, с ввалившимися от бессонной ночи глазами, следили питомицы Тарасены за проходившим мимо конвоем. Они силились разглядеть арестантов, безмолвные силуэты которых угадывались за серой решеткой стволов. Из-под арки звонницы женской обители выглядывал пономарь. В фортах и казармах трубили зорю рожки дневальных. Индейцы, перевозящие по ночам грузы, вступали в город, ведя за собой караваны лам, навьюченных кустарными изделиями и плодами из окрестных горных селений. Дыхание разгоряченных животных разгоняло холодный туман. В блуждающем звоне корабельных склянок просыпалась гавань. Конвой, уводящий арестованных, таял под Аркильо-де-лас-Португесас. В публичном доме бушевала хозяйка, загоняя своих питомиц спать на чердак, а хозяин тем временем с цветком за ухом перестилал белье на ложах продажной любви. Лупита Романтик, в розовой ночной сорочке, молилась перед алтарем, установленным в Зеленой гостиной. Хозяин, держа в зубах булавку и расправляя складки на одеяле, процедил:
— До сих пор не очухаюсь от страха!