й, 1927 год приносит Булгакову невероятную литературную и театральную известность. Он — автор двух пьес, с аншлагами идущих на сценах знаменитых московских театров. Им восторгаются, ему завидуют.
Но судьба Михаила Афанасьевича теперь определялась не литературными критиками, а первым лицом страны. Все запреты, касающиеся литературы и театра, проходили через политбюро.
Булгакова запретят печатать в конце 1927 года, а все пьесы будут сняты с репертуара в марте 1929-го, в том числе и самый посещаемый Сталиным мхатовский спектакль «Дни Турбиных». Сталин смотрел этот спектакль пятнадцать раз! Он говорил Максиму Горькому: «…Вот Булгаков… здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится!» Похоже, Сталин чувствовал, что Булгаков на голову выше всех литераторов, пишущих для театра, и даже пытался защищать писателя от активных нападок критиков. Об этом говорят стенограммы дискуссий с участием Сталина.
«Сталин: «А я вам скажу, я с точки зрения зрителя скажу. Возьмите «Дни Турбиных». Общий осадок впечатления у зрителя остается какой (несмотря на отрицательные стороны, в чем они состоят, тоже скажу), общий осадок впечатления остается какой, когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в кавычках, должны признать, в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь.
Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. «Дни Турбиных» — это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные черты, в этой пьесе. Эти Турбины, по-своему честные люди, даны как отдельные, оторванные от своей среды индивиды. Но Булгаков не хочет обрисовать того, что хотя они, может быть, честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и гонят.
У того же Булгакова есть пьеса «Бег». В этой пьесе дан тип одной женщины — Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и прочее, и никак нельзя понять, за что же их, собственно, гонят большевики, ведь и Серафима, и этот приват-доцент — оба они беженцы, по-своему честные, неподкупные люди, но Булгаков, на то он и Булгаков, не изобразил того, что эти по-своему честные, неподкупные люди сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того, почему таких по-своему честных людей из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или неумышленно этого не изображает.
Но даже у таких людей можно взять кое-что полезное. Я говорю в данном случае о пьесе «Дни Турбинных»».
Итак, Сталин отметил, что «…пьеса не так плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда», что «Дни Турбиных» есть «демонстрация всесокрушающей силы большевизма, если даже такие, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа».
Но участвующие в дискуссии противники Булгакова настаивали на том, что пьесу надо снять. На что Сталин отвечал: «Насчет «Дней Турбиных» — я ведь сказал, что это антисоветская штука, и Булгаков не наш… Но что же, несмотря на то, что это штука антисоветская, из этой штуки можно вынести? Это всесокрушающая сила коммунизма. Там изображены русские люди — Турбины и остатки из их группы, все они присоединяются к Красной армии как к русской армии. Это тоже верно. (Голос с места: «С надеждой на перерождение».) Может быть, но вы должны признать, что и Турбин сам, и остатки его группы говорят: «Народ против нас, руководители наши продались. Ничего не остается, как покориться». Нет другой силы. Это тоже нужно признать. Я против того, чтобы огульно отрицать все в «Днях Турбиных», чтобы говорить об этой пьесе как о пьесе, дающей только отрицательные результаты. Я считаю, что она в основном все же плюсов дает больше, чем минусов. Вот что пишет товарищ Петренко: «Дни Турбиных». (цитата в стенограмме не приведена). Вы чего хотите, собственно?»
Петренко отвечает: «Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы». А голос с места добавляет: «Это единодушное мнение».
Какая необычная ситуация, — со Сталиным фактически не соглашаются и требуют (!) от него принятия более кардинальных мер по отношению к пьесе Булгакова, чем те, которые он сам предполагает.
Сталин понимал, что пьеса «Дни Турбиных» — это истинное искусство, в отличие от других пьес, написанных на потребу и к искусству отношения не имеющих. «Почему такие пьесы («Дни Турбиных») ставятся? Потому что своих настоящих пьес мало или вовсе нет», — заключает он. Нет пьес, полностью удовлетворяющих Сталина, потому что он хочет, чтобы они имели отношение к искусству, но и одновременно служили достижению поставленной им политической цели. А это даже теоретически невозможно!
Вероятно, лично он не хотел, чтобы спектакль «Дни Турбиных» закрыли, но его решения никогда не опирались на собственные чувства или эмоции. Сталин всегда делал точные политические выводы, исключавшие хотя бы что-либо личное. В данном случае он взвесил все «за» и «против», и «против» оказалось больше. Возможно, именно на тот голос из зала, который заверял, что «Дни Турбиных» надо снять, и это «единодушное мнение».
Исследователи творчества Булгакова в его архиве обнаружили несколько списков гонителей писателя, составленных им самим. Один из списков назван «Список врагов М. Булгакова по «Турбиным»». В нем 30 фамилий. Более полный перечень (не только по «Турбиным») включает 57 фамилий. На его полях рукой Е. С. Булгаковой написано: «Авторы ругательных статей о Мише». Третий список (без заголовка) насчитывает 45 фамилий. Так что вождь принимал решения не в одиночку.
Несмотря на то что «Дни Турбиных» выдержали тысячу постановок на МХАТовской сцене при неизменном аншлаге, критика с самого начала громила «белогвардейский» спектакль.
28 марта 1930 года Булгаков пишет письмо Правительству СССР. Это удивительный документ своей эпохи, в котором отразилось и время, и характер Булгакова. В нем говорится: «После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет. Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298.
Мыслим ли я в СССР?
Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель».
После этого письма в доме Булгакова раздался звонок, ставший настоящей легендой.
Любовь Евгеньевна навсегда запомнила тот день, когда Булгакову позвонил Сталин: «Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала Михаила Афанасьевича, а сама занялась домашними делами. Михаил Афанасьевич взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул «Любаша!», что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. «Сталин получил, Сталин прочел…». Он предложил Булгакову: «Может быть, вы хотите уехать за границу?» (Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой). Но Михаил Афанасьевич предпочел остаться в Союзе».
Сохранилось несколько воспоминаний современников о содержании телефонного разговора Сталина с Булгаковым. Вот как он выглядит в записи из дневника Елены Булгаковой:
«— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом.
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.