В сентябре 1938 года руководство МХАТа обратилось к Михаилу Афанасьевичу с просьбой написать пьесу о Сталине. Впереди был юбилейный год в жизни вождя, театр хотел откликнуться на это событие. Писатель дал согласие, потому что личность Сталина привлекала к себе внимание многих творческих умов, и Булгаков долгие годы вел со Сталиным некий внутренний диалог.
Сложные отношения с властью привели его к решению написать пьесу о вожде. Возможно, она была для Булгакова попыткой хоть таким образом поговорить с ним. На это решение повлияла и Елена Сергеевна, которая была заинтересована в написании пьесы. Ей хотелось, чтобы муж был востребован театром, активно работал, нашел с властью общий язык. Елене Сергеевне непросто было уговорить Булгакова взяться за эту работу, но ей помогли МХАТовские знакомые, предрекая успешную постановку пьесы на сцене МХАТа.
Оснований для таких оптимистических настроений было достаточно. Большинство литераторов уже отрапортовали партии и народу о своей преданности вождю: ему посвящались романы, стихи, поэмы, и это, собственно, никого не удивляло. Как только Булгаков сказал о начале работы, это вызвало большой интерес, театры наперебой просили еще не написанную пьесу, она была необходима им в преддверии празднования 60-летия вождя, которое готовились отмечать 21 декабря 1939 года.
Булгаков сомневался, принимая решение о написании пьесы, он говорил В. Я. Виленкину: «Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится». Было очевидно, что судьбу такой пьесы решит единолично сам прототип основного персонажа, важным было, понравится ли пьеса вождю или нет, сочтет ли он необходимой ее постановку. Рисковали и театр и драматург, но, понятно, Булгаков рисковал больше всех.
Первоначально пьеса называлась «Пастырь», затем — «Батум», потому что главным источником для написания послужила книга «Батумская демонстрация 1902 года», содержавшая документы и воспоминания, рассказывающие о первых шагах Сталина по руководству революционным движением в Закавказье.
Сама атмосфера вокруг пьесы «Батум» была радостно возбужденная. Во МХАТе распределялись роли и обсуждались сценические костюмы. Все сходились на том, что главная роль будет отдана Хмелеву, ведь Сталин говорил ему: «Вы хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши бритые усики. Забыть не могу».
Пьеса была закончена в рекордный срок. Состоялась читка «Батума» в театре. По свидетельству М. О. Чудаковой, Елена Сергеевна рассказывала: «Когда подъехали к театру — висела афиша о читке «Батума», написанная акварелью, вся в дождевых потеках. «Отдайте ее мне! — сказал Миша Калишьяну. «Да что вы, зачем она вам? Знаете, какие у вас будут афиши? Совсем другие!» «Других я не увижу».
Пьесу отослали в секретариат Сталина, была создана бригада из МХАТовцев для поездки в Тифлис и Батум, в нее был включен и Булгаков. Но когда поезд остановился в Серпухове, в вагон вошла женщина-почтальон и вручила писателю телеграмму. Текст ее был кратким: «Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву».
Главный герой пьесы, уже одобренной в Комитете по делам искусств, категорически высказался против ее постановки. Вождь сказал, что «пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить».
17 августа 1939 года к Булгакову на квартиру пришли руководящие деятели МХАТа В. Г. Сахновский и В. Я. Виленкин. Согласно записи Е. С. Булгаковой, Сахновский заявил, что «театр выполнит все свои обещания, то есть — о квартире, и выплатит все по договору».
Дело в том, что МХАТ, агитируя Булгакова писать пьесу о Сталине, обещал добиться для него лучшей квартиры — к сожалению, «квартирный вопрос» волновал писателя до конца жизни. Выполнить это обещание театр не успел, а деньги по договору честно выплатил. Сахновский также сообщил: «Пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв: нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать. Наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе».
Булгакову передавали и более пространный сталинский отзыв о его пьесе: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине».
Вождь по каким-то причинам не желал видеть на сцене себя молодым. Для мифа требовался образ уже умудренного жизнью человека, лидера великой страны. Для этой цели лучше всего годилась фигура Сталина конца 1920-х — начала 1930-х годов, когда он уже достиг «высшей власти». Молодой Иосиф Джугашвили в этом качестве для мифа не годился.
Немного оправившись от несостоявшейся поездки в Грузию по поводу «Батума», 10 сентября 1939 года Булгаковы поехали отдохнуть в Ленинград. Здесь писатель внезапно почувствовал, что теряет зрение. Вернувшись в Москву, Михаил Афанасьевич слег — уже до конца своих дней.
«Я пришел к нему в первый же день после их приезда, — вспоминал близкий друг писателя, драматург Сергей Ермолинский. — Он был неожиданно спокоен. Последовательно рассказал мне все, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному. Когда он меня звал, я заходил к нему. Однажды, подняв на меня глаза, он заговорил, понизив голос и какими-то несвойственными ему словами, словно стесняясь:
— Чего-то я хотел тебе сказать. Понимаешь. Как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Ее просто невозможно вообразить. А она есть».
Валентин Катаев рассказывал, как навестил Булгакова незадолго до его смерти: «Он (Булгаков) сказал по своему обыкновению:
— Я стар и тяжело болен.
На этот раз он не шутил. Он был действительно смертельно болен и как врач хорошо это знал. У него было измученное землистое лицо. У меня сжалось сердце.
— К сожалению, я ничего не могу вам предложить, кроме этого, — сказал он и достал из-за окна бутылку холодной воды. Мы чокнулись и отпили по глотку. Он с достоинством нес свою бедность.
— Я скоро умру, — сказал он бесстрастно.
Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях — убеждать, что он мнителен, что он ошибается.
— Я даже могу вам сказать, как это будет, — прервал он меня, не дослушав. — Я буду лежать в гробу, и, когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже.
Все произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова…»
Булгаков умер 10 марта 1940 года.
Через 20 лет Елена Сергеевна писала о Михаиле Афанасьевиче: «Он умирал так же мужественно, как и жил… не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник — правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил. Уважение к нему всех знавших его или хотя бы только его творчество — безмерно. Для многих он был совестью. Утрата его для каждого, кто соприкасался с ним, — невозвратима».
Организацию гражданской панихиды и похорон взял на себя Литфонд Союза писателей с привлечением МХАТа и ГАБТа, последнего места работы Булгакова. 11 марта состоялась гражданская панихида в здании Союза советских писателей на Поварской улице.
В речи одного из руководителей МХАТа В. Г. Сахновского были такие слова: «… Художественный театр знает, что искусство сильнее смерти — и для нас Михаил Афанасьевич есть подлинный рыцарь искусства. Мы видим его для нас как художника сложного, острого, мудрого, доброго. И его утрата для нас, конечно, необыкновенно тяжела. Но мы не прощаемся с ним, не расстаемся…»
А в доме Булгакова, посреди безмолвного горя и страшной обыденности похорон, требовательно, словно из другого мира, зазвонил телефон. Подошел друг покойного, Сергей Ермолинский. Звонили из секретариата Сталина: «Правда ли, что умер товарищ Булгаков?» — «Да, он умер». На другом конце провода помолчали и положили трубку.
15 марта в «Литературной газете» появились фотография и некролог: «Умер Михаил Афанасьевич Булгаков — писатель очень большого таланта и блестящего мастерства…» Подпись была одна, коллективная — «Президиум Союза советских писателей».
Тогда же глава ССП А. Фадеев прислал Е. С. Булгаковой письмо, в котором были такие строки: «…Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный — с ним, даже с тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он — человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что его путь был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил».
Похоронили Булгакова на Новодевичьем кладбище неподалеку от могил Чехова и известных актеров МХАТа, на МХАТовском участке, среди вишневых деревьев в Старой части кладбища.
После смерти мужа Елена Сергеевна сделала почти невозможное. Ее великой заслугой является сохранение архива Булгакова — многие рукописи, хранившиеся в одном-единственном экземпляре, она успела перепечатать. Благодаря ее невероятной энергии после смерти Михаила Афанасьевича смогли увидеть свет многие до того неизданные его произведения — главным из которых является роман «Мастер и Маргарита».
Друг Булгакова Павел Попов, неоднократно слушавший в его чтении отдельные главы романа, но впервые прочитавший роман полностью уже после смерти писателя, в декабре 1940 года, написал Елене Сергеевне под свежим и острым впечатлением узнавания: «Ведь Маргарита… это Вы…»
Своего Мастера она пережила на тридцать лет. Тридцать лет нетерпеливого, страстного ожидания признания его таланта.