дневников не вела и книг не писала. Исследователи отыскали ее, живущую в Туапсе и никак не заявлявшую о себе даже в годы внезапно обрушившейся на Булгакова мировой известности. У Лаппа побывали киевляне А. П. Кончаковский и Л. М. Яновская, московские литературоведы М. О. Чудакова и Л. К. Паршин. Осколки, фразы из тех встреч и бесед, проливающие свет на ранние годы жизни писателя, стали появляться в печати1397. В 1981 году в Туапсе приехал Л. К. Паршин и прожил у Татьяны Николаевны несколько дней, записывая беседы с ней на магнитофон. Промолчавшая более полувека после развода с мужем, теперь Лаппа разрешила себе разговор с читателями (что он намерен беседу с Татьяной Николаевной печатать, Паршин не скрывал).
После опубликования «Мастера» прошло пятнадцать лет, многое о жизни писателя стало известным, и гость оказался хорошо подготовленным собеседником. Он сумел проверить и уточнить (а иногда и опровергнуть) некоторые сделанные раньше другими авторами и мемуаристами оценки, события, даты. Лаппа жестко отозвалась о работе Л. М. Яновской, опровергла несуществующие факты, сообщенные Д. А. Гиреевым1398, недвусмысленно определила как полностью вымышленную публикацию В. А. Левшина1399 (так как хорошо помнила, что под одной крышей с Булгаковыми он не жил ни часу), критически высказалась и в связи с недавно появившимся сборником материалов «Неизданный Булгаков»1400, уточнив и прокомментировав немало частных деталей, подробностей, дат.
Сокращенную и литературно обработанную запись разговоров с первой женой писателя Паршин опубликовал в уже упоминавшейся книге «Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова»1401. В ней автор скрупулезно сопоставлял ранние вещи Булгакова («Записки на манжетах», «Москва 20‑х годов», «Самогонное озеро» и проч.) с письмами писателя и рассказами Татьяны Николаевны. Следуя этим рассказам, Паршин, ведомый азартом биографа и исследователя, отыскивал московские адреса еще живущих знакомых и друзей Булгаковых начала 1920‑х годов, знакомился с ними, узнавая неизвестные детали былых событий, с иными и подружился.
Книги встречались во времени, выяснялись ошибки и неточности, случались нечаянные и нарочитые натяжки, фантазии авторов переплетались со строгостью дат и реальных происшествий. Разночтения поступков и произнесенных фраз экзаменовались очевидцами и свидетелями. Обстоятельная мемуарная книга многолетней заведующей Рукописным отделом Ленинской библиотеки (ныне РГБ) С. В. Житомирской1402 рассказывала о Л. М. Яновской, Т. Н. Лаппа поправляла Д. А. Гиреева и опровергала В. А. Левшина, Л. Е. Белозерская спорила с С. А. Ермолинским, Л. М. Яновская полемизировала со статьей И. Бэлзы1403. За документами стояли люди, их эмоции и амбиции, их рассказы становились фактами публичного общественного пространства.
Три жены представили читателям три облика писателя.
Студент медицинского факультета, еще не определившийся с жизненной задачей, но уже явивший характер упрямый и неуступчивый; молодой земский врач в больнице Сычевки, научившийся справляться с трудностями и страхами. Целеустремленный и сильный, хотя временами переживающий приступы слабости и безволия – у Лаппа.
Модный драматург, не слишком определенный сожитель по домашнему прозвищу Мака в уютном доме с приятной глазу мебелью и разноцветными стенами, что-то пишущий, любивший розыгрыши и шутки, с юмором встретивший пришедших с обыском «гостей» из ГПУ и, конечно же, не могущий быть автором отчаянного письма к Сталину – у Белозерской. То, что Любовь Евгеньевна не знала о существовании этого текста, является убедительным свидетельством ее отдаленности от жизни мужа1404.
И наконец, захватывающе талантливый писатель, человек необычный, ни на кого не похожий, умеющий радоваться жизни, как никто, но в обстоятельствах мучительных и несправедливых, чей дар огромен, а судьба горька и драматична, вставал со страниц дневников Елены Сергеевны.
Впечатление, что эти женщины были замужем за разными людьми.
Тем не менее эти женские свидетельства, каждое – по своему разумению, рассказали о живом и ярком, во плоти и крови человеке, сообщив немало важных сведений о жизни и судьбе писателя Булгакова.
В 1980‑м появилась его первая печатная биография «Михаил Булгаков на берегах Терека». Книга Девлета Гиреева вышла в далеком от столиц издательстве города Орджоникидзе скромным (как тогда казалось) тиражом 5000 экземпляров. С ней успел познакомиться (в рукописи) К. Симонов, поддержавший автора. Реальное содержание книги оказалось шире названия: в ней рассказывалось и о киевской юности писателя, и о его работе земским врачом, и проч. – с привлечением документов владикавказского периода.
Документальная повесть (так охарактеризовал свою работу автор) осталась малоизвестной, но зато ее прочла Т. Н. Лаппа. Она написала автору (не подозревавшему, что первая жена писателя жива), сообщив о допущенных им неточностях и фактических ошибках. К тому времени биографических сведений было недостаточно (часть – трудноступна). Гиреев, в частности, не знал, как и почему Булгаков попал на Кавказ. На вопросы и замечания Лаппа по поводу неверных реалий автор отвечал, что он следовал «творческой интуиции». Дело в том, что Гиреев беллетризировал текст, что, не превратив сочинение в художественное, резко снизило ценность работы, заставив сомневаться в достоверности и документальной основы.
Первой же биографией, написанной профессиональным историком литературы, стала книга «Творческий путь Михаила Булгакова» Л. М. Яновской1405.
Сильные и привлекательные стороны работы: знания, полученные при архивных разысканиях в различных хранилищах, личные встречи с некогда знавшими писателя людьми, переписка с ними, поездки по «булгаковским местам». Все это вошло в книгу, сделав ее, бесспорно, привлекательной для широкого читателя, получившего возможность проследить жизнь Булгакова от ее истоков, детства и юности, до последних мгновений.
Эту книгу стоит рассмотреть подробно, так как она аккумулировала формирующиеся представления о «романтическом мастере» и, что еще важнее, положила начало множеству последующих публикаций. Работа, выполненная литературно одаренным и безусловно любящим своего героя автором, представила яркий образец «подтягивания» личности Булгакова к «правильному» образу советского писателя.
Автор строил повествование хронологически, при этом произведения писателя рассматривались в сопоставлении с фактами биографии. И уже здесь проявлялись некоторые несообразности в способе исследования. Чтобы не быть голословными, обратимся к тексту книги. Автор точно знает, что «в автобиографической прозе Булгакова эта серая кошка <…> явно перемещена во времени, в пору работы над „Белой гвардией“ не было у него кошки». Помнит, что Булгаков был болен тифом (и тут же замечает, что и Серафима в «Беге» больна тифом). Две домработницы в списке действующих лиц ранней драмы Булгакова – оттого, что в Киеве одно время семья жила на два дома1406. Постоянно как бы сличаются два реестра: биографических ситуаций, подробностей всякого рода – и их «отображения» в творчестве. Коллизии и характеры литературных произведений объясняются через «жизненные» первопричины и прототипы, события, факты и даже предметы. Ну, например: «Этот „табурет“ не просто мебель, – пишет Л. Яновская (о табурете, на котором по булгаковской ремарке ко сну второму в „Беге“ сидит Хлудов). – Эта „табуретка“ есть и в другом произведении Булгакова…» И снова, чуть дальше: «Была ли реальностью <…> отчаянная женщина? Не знаю. Но „табуретка“, вероятно была»1407.
Нельзя пройти мимо догадки исследовательницы насчет того, что «табурет» – это не «просто мебель». Скажем больше: он вовсе не мебель, а элемент художественного текста. И в связи с этим выполняет иную, содержательную функцию.
Ремарка, включающая описание позы Хлудова, нахохлившегося на высоком табурете, есть не что иное, как способ драматургического мизансценирования. В этом сценическое выражение и отъединенности героя от прочих штабных, и шаткости, непрочности его теперешнего положения, и указание на иную, более высокую, нежели у его окружения, точку зрения на происходящее.
Не стоило бы вспоминать этот злополучный табурет, если бы в более поздних статьях и книгах литературоведов не появились «мотив кастрюльки», «мотив чемоданчика», «мерзкой шапки» и проч.
Каталогизация «фраз из жизни», героев «из знакомых» в книге Яновской продолжается, сообщая, что профессиональный литературовед, увлеченный отыскиванием совпадений предметов, событий, жестов и слов, кажется, воспринимает художественную прозу как документ. Так, после выдержки из начатого романа «Алый мах», где описывается бегство героя, доктора Бакалейникова, от петлюровцев, Яновская пишет: «Татьяна Николаевна (Лаппа. – В. Г.) рассказывает эту историю чуть проще»1408. Но позвольте! Какую «эту историю» Татьяна Николаевна может рассказывать? Ведь роман не она писала. И Булгаков не Бакалейников.
Подчеркнутая установка на документализм исследования, скрупулезная точность используемых фактов соседствует с ничем не подкрепленными догадками, предположениями и проч. Авторское поведение будто раздваивается, причем строжайшим образом выверяются мелочи и частности, а неаргументированные утверждения появляются при переходе к проблемам существенным, имеющим отношение к концепции того или иного произведения, интерпретации творчества в целом, наконец – к мировоззрению писателя.