Вот читателю предлагается версия о причинах сожжения рукописей «Мастера и Маргариты»:
Неоконченную рукопись «романа о дьяволе» Булгаков бросил в огонь в начале 1930 года. Положа руку на сердце – только под давлением внешних бед, в минуту отчаяния? Или еще потому, что в глубине души рукопись не удовлетворяла его?.. (выделено мною. – В. Г.)1409
Сожжение рукописи может быть совершено по причинам самого различного рода, тому есть примеры в истории литературы. Тем важнее объяснить, чем, с точки зрения исследователя, этот акт авторского самоуничтожения вызван, с чем связан. Но если гипотеза выдвинута, хотелось бы узнать, что же подвело к ней автора. Нужны доказательства, и они позднее появились, но сообщили об иных причинах поступка1410.
Выстраивается поступательный и оптимистический вариант биографии писателя.
В университете – отличник. Оказавшись в сельской больнице, испытывал «счастье самоотвержения», «радость приобщения к великому могуществу знания», «яростное вдохновение долга, упорно венчаемое неизбежным чудом победы»1411. (Т. Н. Лаппа, рассказывая Паршину об этих месяцах, произносит: «эта полоса была ужасная <…> Да, не дай Бог такое…»)1412 Затем – неутомимый культуртрегер во Владикавказе («на бледном после болезни лице его лихорадочной и веселой жаждой деятельности горят глаза»1413). В Москве и вовсе зачинатель «знаменитой четвертой полосы „Гудка“ – боевого отдела газеты „Рабочая жизнь“, со стихийным литературным клубом»1414.
Энергичен, прост, работящ, всегда оптимистичен. Даже тогда, когда губят пьесу, писатель наступление на нее «переносил стоически и, кажется, без горечи»1415. Речь об уничтожении булгаковских драматургически пересозданных «Мертвых душ» (пусть гениальным режиссером, пусть гениально уничтожающим – что до этого автору?). Еще одна явная натяжка, так как, безусловно, Л. Яновская была знакома с недвусмысленными высказываниями Булгакова в связи с перекройкой своей пьесы: его сожалениями о погубленной идее, о погибших сценах, кои он считал лучшими. «„И Рима моего мне безумно жаль!“ – восклицал Булгаков в письме»1416. (Во взгляде на российскую действительность из «прекрасного далека», из Италии, где находился Гоголь, когда рождались «Мертвые души», заключалась ключевая для драматурга идея структуры пьесы.) Тем более обостряло ситуацию то, что Булгакова ругательски ругали в печати (за небрежение гоголевским лиризмом, утрату поэзии произведения – именно за то, что было режиссурой из текста убрано), а автор, связанный с театром, где работал, тысячью моральных, и не только моральных обязательств, даже не мог публично на упреки ответить.
В советской истории литературы классик без «светлых мыслей» не классик. И мы узнаем, что в пору писания «Белой гвардии» Булгаков в будущее «смотрел светло»1417 – вновь свободное чтение в душе писателя. О годах же тридцатых лишь загадочно обронено: «Это были странные годы в жизни Михаила Булгакова»1418. Семантику эпитета «странный» в употреблении Яновской читателю предоставлено разгадывать самому.
Обращает на себя внимание обилие возвышенно-оптимистических эпитетов, это – существенный элемент повествования.
Рассказы? – «поэтичные, оптимистические, светло окрашенные юмором» (с. 38).
Очерки – «полные радостного предчувствия» (с. 93).
Проза – обольстительная, нежная, доверительная, искренняя и т. д.
Биография писателя сглаживается, спрямляется. Идет упрощение сложности, объемности позиции художника и в ситуации литературно-общественной, и в событиях сугубо личных. Так, читаем однотипные характеристики, постоянные, как эпитеты в сказке: «Пылкая и счастливая любовь к юной Татьяне Лаппа». Либо: «В его жизнь эта женщина вошла как праздник». Или (в связи с его женитьбой на Е. С. Шиловской): «Булгаков был счастлив в эти годы. И на фотографиях его видно, что он счастлив». И в третий раз: «Счастлив, несмотря ни на что». И в четвертый: «Счастлив, вопреки всему». Но и этого кажется мало, и Яновская использует еще и свидетельство очевидца: «Дом их, словно назло всем враждебным стихиям, сиял счастьем» (из воспоминаний С. А. Ермолинского). Но странное дело: чем настойчивее повторяется эта «абсолютное» слово «счастье», тем неотвязнее мысль о его относительности.
Название книги («Творческий путь Михаила Булгакова») вкупе с хронологическим принципом повествования есть не что иное, как утверждение полноты объективного взгляда на героя. По понятным причинам книг без организующей идеи не бывает. И в книге Яновской оживает старинный канон жизнеописания гения, дальним своим культурным источником имеющий не что иное, как жития святых.
Назовем его опорные точки.
Путь художника рассматривается как поступательное, неуклонное совершенствование – причем с заранее известным концом («жития» сочиняются, когда герой причислен к лику святых, обретя бессмертие, то есть, в нашем случае, когда он получил статус классика).
Схема «мужания гения» предполагает, что произведения ранних лет – непременно «слабые». Поэтому автор пишет о «Необыкновенных приключениях доктора», что им недостает мастерства, стиль их «отрывочен, фрагментарен» (с. 85). От произведений ранних, слабых – к средним, почти хорошим и далее – к последним, совершенным. «Необыкновенные приключения» – ранние, а стало быть… Либо, заканчивая разбор пьесы «Дни Турбиных», Яновская обещает: «В дальнейшем Булгаков будет писать необыкновенно туго и сжато»1419. Нет, не будет. Все его последующие пьесы – «Зойкина квартира», «Бег», «Кабала святош», «Дон Кихот» в своих первоначальных вариантах, представленных в театр, будут значительно превышать обычный объем пьесы в 60–70 страниц.
Архаика канона в трансформированном виде проступает в книге и в непременном «вдохновении» гения. Работа писателя, по Л. Яновской, – «яростное вдохновение», «рукотворное чудо», «счастье самоотвержения», она идет «вдохновенно, радостно».
Гений творит в одиночку. Такой себе Симеон-столпник. И вокруг Булгакова в книге – лунное безлюдье. Мертвый пейзаж. В три-четыре абзаца умещаются в пофамильном перечне те, кто бывал в булгаковском открытом доме, создавая круг общения, столь необходимый художнику. В книге Л. Яновской недостает «воздуха», того, что скрывается за фактами, – выхода на литературно-общественную ситуацию 1930‑х годов.
В книге патетика сильнее анализа. Там, где у Булгакова точность и ирония, у литературоведа – возвышенность чувств. «Писатель оставался один на один с Россией и своим долгом перед ней»1420. Это – преддверие подвига и обещание воскресения.
Монография Л. М. Яновской появилась как бы вне контекста литературоведения 1980‑х годов, того, что уже было сделано, понято гуманитарной мыслью (и тут не важно, писалась ли она для «широкого читателя» либо рассчитана на специалистов). Будто бы не было работ Н. Я. Эйдельмана о Карамзине, А. А. Лебедева о Грибоедове, В. Я. Лакшина об Островском, В. С. Непомнящего о Пушкине, Л. А. Аннинского о Лескове и других, ведущих разговор о своих героях вне иерархического ранжирования талантов-классиков и их поклонников-литературоведов.
Безобидное, казалось бы, коллекционирование частных фактов и черточек призвано дать вполне определенный важный результат: подтверждение статуса текста Л. Яновской как «истинного», верного. Знание вроде бы пустячной частности, вполне нейтрального штриха жизни героя, дает понять читателю: автор тем более прекрасно осведомлен и обо всех прочих, гораздо более значимых вещах. Самое же главное: демонстрация доподлинного знания мелочей, находящихся на периферии сюжета, должна подготовить читателя к безоговорочному принятию образа писателя, который встает со страниц книги. Тонкая интерпретация отдельных текстов исчезает, когда Яновская переходит к мыслям общим, умозаключениям принципиальным. И они не допускают разночтений.
Яновская пишет:
Революция – это была для него Россия <…> Светлое, утверждающее, организующее начало, непостижимым для него образом возглавившее, подчинившее кровавую стихию крестьянской войны, выводившее Россию к тишине и миру. Так Михаил Булгаков воспринимал большевиков и их роль в Гражданской войне. Мгла грядущего отнюдь не казалась ему черной1421.
Автор будто забывает о том, что писал Булгаков в декабре 1917 года:
Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть.
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… тупые и зверские лица…
Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров1422.
Здесь Яновская обрывает фразу. А дальше Булгаков писал:
видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло1423.
Видел светлое, организующее начало?
При литературоведческом анализе «Белой гвардии» Л. Яновская (на всякий случай) сообщит, что «монархизм героев не автобиографичен. К семье Булгаковых все это никакого отношения не имеет»