1424. Далее напишет:
Для Булгакова большевики – великая историческая сила, и уже в самом этом – их правда. Они – воплощение истории, лик Времени. В их победе – будущее России1425.
И поэтому «идейно-образный стиль» и художественные достоинства пьесы «Дни Турбиных» «должны были быть <…> использованы для вооружения революционной идеологии»1426. В открытом финале «Дней Турбиных» Яновская уверенно прочтет «капитуляцию» Турбиных, но капитуляцию, которая «разрешалась жизнеутверждающе и светло <…> она несла с собой примирение – с читателем-зрителем, с эпохой, с самим собой»1427. Даже осторожный К. М. Симонов по прочтении рукописи Яновской (опубликовавшей письма после его смерти) написал автору, что «защищая Булгакова от обвинений в чуждости, антисоветскости, контрреволюционности <…> Вы доказываете недоказуемое…»1428
Итак, писатель не был монархистом, видел в победе большевиков будущее России, капитулировал вместе со своими героями, примирившись с самим собой. А художественные достоинства «Дней Турбиных» «должны были быть <…> использованы для вооружения революционной идеологии». Эти краткие, инкрустированные в разбор произведений вкрапления создают искаженный образ писателя и компрометируют книгу в целом. Потому что, как писал А. Варламов, Булгаков
был закодирован и от высшей, и от низшей лжи <…> сам он никаких вех не менял и нигде и никогда не заявлял о своем политическом приятии советского строя1429.
Порой исследователь одерживает верх над ревнителем репутации героя. Появляются проникновенные строчки разбора «Мастера и Маргариты» либо важное напоминание о том, что «Белая гвардия», по-видимому, задумывалась как трилогия1430, причем, похоже, начиналась она со второй части – описания петлюровцев в Киеве. Замечательна мысль о творчестве, «равновеликом жизни». В книге безусловно есть и ценные наблюдения, и новый материал. Размышления о литературных связях и реминисценциях «Мастера и Маргариты». Впервые публикуемые дневниковые записи Е. С. Булгаковой, представлявшие тогда первостепенный интерес. Атрибутирование рассказа «Морфий» как переработанного фрагмента незавершенного романа «Недуг». Это важные страницы, где канон потеснен уверенным знанием владеющего своим ремеслом человека.
В 1986 году вышла книга А. М. Смелянского, рассказавшая о Булгакове-драматурге, человеке театра и событиях, бурлящих вокруг него. Спустя два года прочли «Жизнеописание Михаила Булгакова» М. О. Чудаковой, расширившей и уточнившей знания о детстве и юности писателя, литературном и общественном контексте 1920–1930‑х годов. (Подробнее об этих книгах см. в главе «Человек в истории, или Нужно ли режиссуре историческое знание. 1980‑е».)
В 2004 году появилась книга Е. А. Земской, и она оказалась одной из тех, кто дает много больше того, что обещает. Озаглавленная скромно: «Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет»1431, она знакомила с неизвестными ранее материалами домашнего архива булгаковской семьи: письмами писателя и письмами родителей, сестер и братьев, дневниками членов семьи, в том числе – чрезвычайно важными записями юной Н. А. Земской, где мнения, реплики и оценки брата фиксировались ею вместе с ее собственными размышлениями и более поздними воспоминаниями о Булгакове.
28 декабря 1912 года Надежда в смятении после трудных разговоров с повзрослевшим братом записывала в дневнике:
Теперь мне надо разобраться во всем <…> гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта мировоззрения и мелочность, вернее, узость, над чем работать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода человеческой личности, дерзнуть или застыть, прежние идеалы или отрешение от них, непротивление злу – сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость <…> (Это все вопросы, поднимаемые в моих разговорах с Мишей…)1432
В той же записи от 28 декабря содержится свидетельство от том, что уже тогда у М. А. созрело решение стать писателем.
<…> В примечании 8 дек. 1960 г. Н<адежда> А<фанасьевна> поясняла: «В этот вечер старший брат прочел сестре свои первые литературные наброски-замыслы и сказал: „Вот увидишь, я буду писателем“»1433.
Еще запись Нади Булгаковой 1912 года:
Миша недавно в разговоре поразил меня широтой и глубиной своего выработанного мировоззрения <…> своей эрудицией, не оригинальностью взглядов – многое из того, что он говорил, дойдя собственным умом, для меня было довольно старо, – но оригинальностью всей их компоновки и определенностью мировоззрения <…> У Миши есть вера в свою правоту или желание этой веры…1434
Энергия стремления к цели, привычка к обсуждению серьезных тем, требовательность к себе и родным, стойкость в жизненных испытаниях – все эти черты семейной философии жизни, воспитавшей булгаковский характер, расширяют наши представления о корнях, питавших творчество писателя.
Но не только об этом рассказывает книга Земской.
Связанный происхождением с почти династической семьей священнослужителей (в ее книжном изводе – отец Булгакова, А. И. Булгаков, был не батюшкой, а богословом, историком церкви), на протяжении всей жизни, во всяком случае – в ее переломные, кризисные моменты, – Булгаков серьезно размышлял над проблемой отношения к религии, в 1930‑е годы ставшей закрытой для публичного обсуждения. Оттого особый интерес представляют разговоры и споры с братом, переданные в дневнике его сестры, связанные с поисками и определениями веры.
Месяцы 1909–1910 годов, взросление, окончание гимназии и поступление в университет были для Михаила Булгакова временем осмысления важнейших мировоззренческих вопросов. Вполне возможно, что в юности, отстаивая независимость от традиций семьи («старших»), борясь за самостоятельность суждений, он «окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии – неверие. Увлечен Дарвином»1435, – записывает сестра Надежда, с которой он был наиболее близок. Но 1910‑е годы были бесконечно далеки как от бездумного впадения в атеизм, так и от тотальной зачарованности православием последних советских поколений. Отрывочные записи Н. А. Булгаковой (Земской) говорят о том, что как бы ни решал для себя вопрос о вере либо неверии молодой Булгаков, в этих метаниях (по-видимому, типичных для российских 1910‑х годов) присутствовало осознание религии как центральной проблемы жизнестроения, над которой он думал, выстраивая собственную систему миропонимания.
О том, что происходило с Булгаковым несколько лет спустя, Булгаковым-студентом и начинающим врачом, отвечая на вопросы Л. К. Паршина, рассказывала Т. Н. Лаппа (по второму мужу – Кисельгоф).
Л. П. А какие взгляды были у Булгакова?
Т. К. Он был вообще вне всякой политики. Ни на какие собрания или там сходки не ходил. Но большевиков он не любил, и по убеждениям он был монархист. <…>
Л. П. А как в смысле веры? <…> он не был верующим?
Т. К. Нет, он верил. Только не показывал этого. <…> Никогда не молился, в церковь не ходил, крестика у него не было, но верил. <…> Самой страшной считал клятву смертью. Считал, что <…> за нарушение этой клятвы будет обязательно наказание1436.
Чуть позже, уже в Москве, в октябре 1923 года, перечитывая «Последнего из могикан», Булгаков запишет в дневнике:
Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере! Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге. Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. <…> Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога.
Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ1437.
М. О. Чудакова писала:
Е. С. Булгакова говорила нам в 1969 году, что он был верующим, можно, кажется, утверждать, что это не было возвращением к ортодоксальному православию его отроческих и юношеских лет. Более подробных свидетельств на эту тему не осталось – возможно, потому, что в дружеском кругу Булгакова тридцатых годов уже почти не было тех, с кем он мог бы обсуждать конфессиональные вопросы. Таким человеком, несомненно, был П. С. Попов; его и просил Булгаков во время смертельной болезни отслужить по нему панихиду. П. С. Попов выполнил волю покойного не в Москве <…>, а в Калуге, поехав к Н. Н. Лямину, отбывавшему в этом городе ссылку…1438
Автор последней (пока) биографии писателя А. Н. Варламов находит точные слова, формулирующие проблему:
Булгаков никогда не был религиозно индифферентным человеком. Евангельский сюжет в нем болел. Его мучила пустота, которая образовалась в душе, когда ушла вера1439.
Современный исследователь уверен: «Вопрос веры и безверия, вопрос мировоззрения – ключевой, когда мы беремся говорить о Булгакове»1440. Варламов напоминает:
…евангельская территория не была для Булгакова чужой, и за его биографией стоит судьба двух родов, которые Церкви столетиями