1456.
Не станем отрывать от дел ни оставившего этот странный мир писателя, ни любознательного сочинителя и поставим здесь точку.
Один за другим эти образы опрокидывались добытыми историко-биографическими сведениями, накапливающимся знанием фактов.
Образ писателя, приветствовавшего революцию, представленный Л. М. Яновской, в принципе не мог быть воспринят сколько-нибудь серьезно. Да и публикация дневника писателя окончательно уничтожила идею советизированного автора.
Дневник сделал неубедительным и образ изысканного и отрешенного денди, театрала в монокле, чуждого вульгарной современности и политическим страстям. С публикацией дневника стало невозможным утверждать, что Булгаков не интересовался общественной жизнью страны, не следил за событиями в Европе, был не слишком осведомлен, «какое, милые, тысячелетье на дворе».
Дольше прочих задержался (и насколько могу судить, жив по сию пору) облик оккультных дел мастера, что на фоне деградации образования и распространения влияния разного рода экстрасенсов, прорицателей, получивших доступ на телеэкраны и там обосновавшихся, вполне объяснимо.
Итак, от «жертвы травли» – к преуспевающему литератору, от ученого схимника – к роскошествующему подобию Алексея Толстого, от «белогвардейца» до апологета революции – таковы качели трансформации образа писателя в статьях и книгах 1960–2000‑х годов.
Завершившийся к концу 1980‑х первый (посмертный) этап освоения и описания наследия Булгакова почти совпал по времени с его юбилеем. Понемногу общее, коллективное знание о писателе будто успокаивается, входит в берега, пена оседает. К столетию писателя понимание, что вот и появился в России еще один классик, становится и безусловным, и общим.
Литературоведы и критики, писавшие о Булгакове в 1960–1970‑е годы, размышляли о направленности его творчества, о темах, занимавших писателя, в первую очередь о проблематике нравственно-философской. Это было свойственно самым разным авторам: К. М. Симонову и А. З. Вулису, В. А. Каверину и Я. С. Лурье, И. И. Виноградову и В. Я. Лакшину, Б. М. Сарнову и М. О. Чудаковой.
В нулевые годы обращения к проблематике общего плана (любого – философского, религиозного, нравственного), равно как и открытая публицистичность, утратили актуальность. При обилии книг о Булгакове не обсуждаются самые важные, мировоззренческие вопросы: его видение устройства общества (приверженность консервативным взглядам, монархизм как форма государственной власти или нечто иное), выбор пути (ориентация на успех либо самореализация, игнорирующая конъюнктуру), отношение писателя к религии (вера или безверие) – то, что определяет личность писателя.
Вышедший в 2021 году сборник научных статей «„Вечный дом“ Михаила Булгакова»1457, казалось бы, обещал эти лакуны восполнить, вновь обратившись к центральным, сложным (и неожиданно превратившимся в остроактуальные) проблемам. Составитель М. Ю. Савельева предлагает анализ таких драматических исторических феноменов, как революция и Гражданская война в восприятии двух больших художников, Булгакова и Волошина.
К сожалению, автор, не согласуя одно свое высказывание с другим, пишет, что Булгаков сначала «страстно <…> опротестовывал и отрицал какой бы то ни было смысл революционного переворота, а потом столь же вдохновенно доказывал его непобедимость»1458, отсылая к двум его ранним текстам. Но этого в качестве аргументации, безусловно, недостаточно. В другой же статье того же издания, размышляя над тем, что «миссия писателя неизмеримо шире и глубже художественной критики политического строя», сообщает об «отстраненности писателя от политики»1459, причем подтверждением этой отстраненности «является, как это ни парадоксально, его попытка наладить диалог с властью»1460. Так все же – «страстно опротестовывал», «вдохновенно доказывал» либо был отстранен?
М. Ю. Савельева полагает, что писатель обладал «болезненным честолюбием» (честолюбием – бесспорно, но отчего «болезненным»?), и сообщает о том, что
неосознанные мотивы, участвовавшие в создании художественных произведений, в действительности были основными, однако не имели никакого отношения к политической обстановке, коренясь исключительно в глубинах интимно-личных переживаний семейных и дружеских отношений1461.
Но трудно представить, что писатель просвещенного и рационального XX века работает, руководствуясь «неосознанными мотивами», к тому же являющимися основными.
Хотя о сложности и изменениях на протяжении жизни отношения Булгакова к вере, религии, Богу сегодня известно немало, вновь говорят об «активном рационалисте и не просто „атеисте“, но „временами воинствующем атеисте“»1462. То есть в издании недавнего времени происходит возврат к уже аргументированно опровергнутым утверждениям.
Порой стилистическая неряшливость превращается в принципиально новую и, пожалуй, шокирующую краску образа писателя. Например, когда в статье Савельевой читаем:
В конце концов, это же вполне естественно – быть апологетом власти как таковой. И вовсе не смертельно незаметно для себя ограничить собственную свободу…1463
Сомнительное утверждение относится к образу профессора Преображенского из «Собачьего сердца», но, по Булгакову, строптивый профессор («мировая величина») не склонен ни ограничивать собственную свободу, ни воспевать власть.
Отношение к власти – будь то советская либо какая-либо иная – всего лишь следствие того, каким осознает себя человек. Соотнесение собственных убеждений и моральных постулатов дает тот фундамент, на котором выстраивается все остальное, коррелируются стержневые ценности личности – и обступающие условия, среда, шелуха обстоятельств. Поступки (общественные действия, публичные жесты) властей оцениваются социально зрелым индивидом, обладающим свободой воли.
Как это обычно и происходит, интерпретаторы булгаковского творчества и его личности помимовольно создавали (и создают) и собственные автопортреты, порой проявляя новые черты современной эпохи.
И если безусловно остаются вещи, о которых можно спорить бесконечно, приводя все новые и новые аргументы, то в образе все же некогда жившего, реального человека существовали и последовательно проявлялись совершенно определенные характеристики и черты, и они не могли быть взаимоисключающими – как в отношении свойств личности писателя, так и в художественном мире его творчества.
В ситуации «тотального умопомрачения» родины (1917), при «духовной расслабленности и инфантильности русского общества <…> и прежде всего, его образованных кругов», Булгаков обладал «повышенной, доходящей до брезгливости литературной чистоплотностью», «его каждое новое произведение было опаснее старого», и всю жизнь писателя мучили «вопросы личной чести в бесчестном обществе»1464, – заключает Варламов.
Итак, спустя столетие созданы и сосуществуют запечатленными в сотнях и тысячах книг и статей образы М. А. Булгакова, и они столь же разнообразны, как авторы, их предложившие. Читатель волен выбирать.
Что организует поэтику Михаила Булгакова
Общее место многих первых статей о булгаковском творчестве, и прежде всего о романе «Мастер и Маргарита», составляло восхищение причудливостью фабулы, пиршеством красок и тому подобными вещами. Со временем при внимательном чтении обнаружилось, что описывается, отображается, отрабатывается обдуманный до мелочей, поддающийся исчислению комплекс тем, мотивов, ситуаций, образов, – на всех уровнях текста, от концепции вещи до вполне частных деталей.
Порой кажется, что булгаковский мир – это мир, в котором все герои знакомы друг с другом. Воланд усмехается, произнося страшное слово «саркома», быть может, оттого, что вспоминает при этом историю с загадочной, легко излечивающейся в Альпах саркомой легкого у Герасима Николаевича из «Записок покойника»; «голый» экскурсант в треснутом пенсне, возмутивший служителя Иону в «Ханском огне», трансформируется в мерзкого регента с «глумливой физиономией» в треснутом пенсне в «Мастере и Маргарите», а в сцене молитвы Елены в «Белой гвардии» впервые приходит герой будущего романа «Мастер и Маргарита»: «Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой».
Неслучайны и имена исторических лиц, возникающие на страницах произведений Булгакова. Упоминая то или иное реально существовавшее имя, будь то композитор Берлиоз, философ Кант или же председатель Государственной думы Родзянко, Булгаков тем самым инкрустирует в собственный текст определенную информацию, связанную с неким действительным фактом, биографией или даже – концепцией. Это не что иное, как способ в максимально сжатом виде ввести в произведение отсылку к событию. Минуя конкретику, в художественной вещи излишнюю, тем не менее опереться на нее.
Скажем, упомянутый Родзянко появляется на страницах «Бега» в сбивчивой речи смертельно уставшего и запуганного начальника станции, на которой застрял бронепоезд «Офицер» («У меня детишки… <…> Оля и Павлик, детки… тридцать часов не спал, верьте богу! – и лично председателю Государственной думы Михаилу Владимировичу Родзянко известен. Но я ему, Родзянке, не сочувствую…») – из‑за известного воззвания, отправленного «по всем железнодорожным станциям России» 28 февраля 1917 года. В срочной телеграмме содержалось обращение комитета Государственной думы за подписью М. В. Родзянко к железнодорожникам:
Обращаюсь к вам от имени Отечества: от вас зависит теперь спасение родины. Она ждет от вас больше, чем исполнения долга, она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно с удвоенной энергией, слабость и недостаточность техники на русской сети должны быть покрыты вашей беззаветной энергией, любовью к родине и сознанием важности транспорта для войны…