Снятый год назад «Мольер» не помог Вишневскому попасть на сцену БДТ. Теперь он продвигает «Оптимистическую трагедию», читка которой проходит той же осенью в Камерном театре.
О. С. Бокшанская пишет Немировичу:
13‑го у нас Всев. Вишневский читает свою новую пьесу. Т. к. он клянет наш театр при всех случаях и ему довольно неловко показать, что он заинтересован отдать нам пьесу, он объяснил свое настойчивое желание (он много раз обращался с этим к Маркову и Суд<акову>) тем, что ему интересно услышать, какую оценку в драматургическом отношении получит его труд от таких специалистов своего дела, какими являются мхатовцы. При этом он заверяет, что читает у нас без всякого для нас обязательства считать это чтение – предложением пьесы театру527.
Помимо стремления изгнать соперника со сценических подмостков, возможно, у Вишневского была и еще причина, заставляющая прибегать к чрезмерной резкости: компрометирующее происхождение. В 1920–1930‑е годы люди многое скрывали: и социальное происхождение, и «неправильных» родственников, и хорошее образование. Потомкам дворян, выходцам из духовенства, купечества либо крупного чиновничества пути устройства на службу были закрыты. Долгое время в литературных кругах циркулировал слух о дворянском происхождении «революционного матроса». Слух не был ничем подтвержден, но и не опровергнут. Несколько лет назад, готовя статью о легендарном спектакле Александра Таирова «Оптимистическая трагедия» по пьесе Вс. Вишневского, я читала семейную переписку драматурга 1933 года, времени подготовки премьеры в Камерном театре. В эти месяцы в Ленинграде проходила массовая чистка партийных рядов. И 9 августа жена Софья Касьяновна Вишневецкая пишет мужу в Москву о том, что «вычистили» из партии его брата Бориса. Нервничая, Софья Касьяновна не выбирает выражений:
Дело в том, что твой Борис все-таки большая свинья. <…> Оказывается, все говорят о том, что он скрыл социальное происхождение, а именно, что Вит<алий> Петр<ович> был камер-юнкером. <…> Он сказал, что отец механик. <…> Неприятно то, что по Ленинграду несколько партийцев говорило <…> что вот вам Всеволод Витальевич – отец камер-юнкер, сын <…> на шармака вперся в партию. <…> У тебя много врагов – помни это и не относись легкомысленно к делу с Борисом528, —
советует встревоженная жена.
Так получила подтверждение информация о дворянстве убежденного большевика и страстного приверженца коммунистической идеи Всеволода Вишневского. Возможно, этим, тщательно скрываемым фактом объясняются демонстративные обличения идейного противника: человеком мог двигать еще и страх разоблачения.
В письме к другу спустя два месяца после возвращения на сцену «Турбиных» Булгаков описывал вечер возобновленного спектакля так:
От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: «Нет ли лишнего билетика?» То же было и со стороны Дмитровки.
В зале я не был. Я был за кулисами, и актеры волновались так, что заразили меня.
В апрельском письме к П. С. Попову Булгаков откровенен:
…на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь, и еженощно я воссылаю моления Судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал529.
Автор хорошо понимал, о чем говорил.
23 мая 1932 года Булгакову пишет неизвестный ему Евгений Евгеньевич Колосов. Немолодой революционер, бывший эсер, а ныне беспартийный литератор, живущий «на чердаке в Старых Горках на ст. Болшево» («не состою ни в каком профсоюзе, не служу и никогда не служил, и органически не могу служить, не имею продкарточек» – объясняет он свое положение) обращается к писателю с неожиданной просьбой: «В последние дни меня беспокоит мысль, что я во что бы то ни стало должен посмотреть „Дни Турбиных“». Он хочет «исполнить это желание, которое даже не желание, а обязанность, нравственный долг». Колосов продолжает:
Простите еще за личную деталь: на днях моя дочь (взрослая, современная, хотя и не партийная) случайно, на улице, купила билет на «Турбиных» и пришла оттуда потрясенная всем своим существом, и настаивает, чтобы я во что бы то ни стало пошел на Вашу пьесу. Но нет никакой возможности достать билет, никакой! <…> Обратиться же за содействием мне не к кому, кроме Вас <…> Был в свое время в хороших отношениях с Горьким и Андреевой Мар. Ф., оба они здесь, но я к ним ни с какими просьбами обращаться не желаю530.
Жаль, что неизвестно, увидел ли Колосов спектакль.
Возобновление «Дней Турбиных» (скорее всего, в литературных и театральных кругах было известно, что оно произошло по инициативе вождя) не может дать пищу свежим критическим выступлениям. И критика, продолжавшая поносить автора, обращается к прежним, старым его вещам.
Если П. Новицкий повторяет привычные формулы о «классовом пристрастии»531 Булгакова к белым, то А. Селивановский отсылает к необычной форме драмы «Бег» («в восьми снах»): «Памфлеты Булгакова против социализма и революции написаны отнюдь не в „сонном“ состоянии. Здесь Булгаков не спит, он бодрствует»532. Возможно, не знающий о том, кто инициировал возвращение спектакля, о «наступлении классового врага»533 в связи с «Днями Турбиных» высказывается С. Амаглобели.
И тем не менее в августе 1932‑го театральная публика узнает, что «Булгаков пишет для театра Завадского комедию „Мольериана“» («Полоумный Журден»). Он все еще смеется!
В октябре в печати сообщается, что Булгаков согласился написать пьесу из эпохи Парижской коммуны (еще во Владикавказе начинающим драматургом была сочинена пьеса «Парижские коммунары» – возможно, автор намерен как-то вспомнить о ней), а в ноябре 1932 года – о том, что Булгаков пишет биографию Мольера для серии ЖЗЛ. Все это коррелирует с возобновленными репетициями «Мольера» во МХАТе – французские мотивы не отпускают автора.
«Мертвые души» выходят на сцену лишь в конце года.
Еще в мае 1932 года высланный из Москвы П. С. Попов писал Булгакову, заинтересовавшись его работой над инсценировкой:
Во времена моих юных гимназических лет мы два лета разыгрывали «Мертвые души» на сцене, но я теперь только осознал, какая дурная инсценировка это была – я не об игре говорю, что само по себе, а о переделке. Вырезаны были «реалистические» куски – сцена у Манилова, Коробочки, Собакевича, Ноздрева, а ведь это жуткая ампутация, у Гоголя такой механической рядоположности нет, а все крутится на совсем другой оси. Главное преимущество «Мертвых душ» <…> – это юмор Гоголя и умение его вступить в непосредственные отношения с читателем <…> У Гоголя замечательно, что именно потому значителен рассказ, что не совсем всерьез и, вместе с тем, оправдывает свое право на широкие заключения и даже патетические концовки. Эти певучие, иногда даже высокопарные концовки необыкновенно уместны и дают новый стилевой строй всему тону рассказа534.
Ничего не зная о первоначальном варианте инсценировки, Попов попадает в самый нерв булгаковского замысла. И в ответном письме драматург рассказывает другу о злоключениях пересочиненных для сцены «Мертвых душ».
Став свидетелем шумных споров по поводу мейерхольдовского «Ревизора», оцененного по рассказу зрителя (хотя Мейерхольд не раз приглашал учителя и старшего коллегу на спектакль), Станиславский, в сущности, повторит эту «механическую рядоположность» гимназической постановки, о которой вспоминает Попов. Режиссерское решение воплотит Гоголя-реалиста, Гоголя-психолога, знатока человеческих типов, погруженного в быт эпохи – без каких-либо неожиданных сценических метафор.
Тем не менее виртуозно проработанные актерские дуэты спектакля увлекали зрителя. 28 ноября О. С. Бокшанская сообщает Немировичу, перечислив приглашенных «высоких лиц», что спектакль был принят ими
совершенно исключительно. Публика, конечно, тоже великолепно его принимала, но ведь ее оценку и не услышишь полностью, а вот оценку тех, кто антракт проводил в кабинете К. С., я услышала от Рипси535 полностью: спектакль оценен чрезвычайно высоко, главным образом, по линии актерского исполнения, мастерства и культуры. <…>
Бал был встречен аплодисментами – его пышность действует на всех ошеломляюще. <…> гром мазурки, яркий свет и блестящий зал в колоннах, заполненный разряженной толпой <…> И на повороте на ужин: после уходящего на кругу белого зала, с идущими парами под полонез гостями – сцена на минуту останавливается перед зрителями малой своей частью – буфетная: звенят тарелки в руках у судомоек, хлопочет повар и деревенского вида кухонный мужик, выстраиваются лакеи с блюдами в пышных красное с золотом ливреях, с наивно-простоватыми лицами, а потом круг идет дальше, перед зрителями столовая, где буквой «Г» поставлены столы, вернее, один длинный стол, – и вся эта нарядная толпа уже сидит за столом и оживленно шумит. Тут зритель не выдерживает – все так импозантно и при этом «совсем, как было в жизни»!536
Нельзя не заметить: оценивая спектакль, Ольга Сергеевна говорит от лица тех, для кого балы и гости в полонезе, лакеи в ливреях и стук тарелок в буфетной – знакомое и сравнительно недавнее прошлое.
…Второе действие – от покупки к покупке – постепенно утомляет зрителя, затем искусственно несколько и искусно интерес подогревается балом, начало 4‑го действия (у прокурора, куда вставлен кусок из бывшей «Камеральной» с расспросами Ноздрева) смотрится хорошо, а дальше – номер и тюрьма – понижают интерес. Не нашли еще финала, даже не знаю, как будут сегодня кончать пьесу. Весной кончали хоралом (орган, хор)…