8 декабря:
Завтра премьера «Мертвых душ», с приглашенными, бесконечными звонками, просьбами… Отношение со всех сторон к спектаклю как событию. До широкой публики уже дошел успех спектакля на генеральных и на закрытых спектаклях538.
9 декабря прошла официальная премьера.
Спектакль шел вяло, многое зависело и от премьерной публики, которую труднее расшевелить, чем рядовую. Но все же успех был большой, многие приглашенные чрезвычайно хвалили спектакль, чрезвычайно. Пожалуй, только хвалили, других отзывов я не слышала, если не считать плохим отзывом лицо Мейерхольда – ужасающее, скучающее, недовольное. У меня было такое впечатление, что он, смотря на сцену, думал: «Стоило ли мне делать в театре то, что я все это время делал, чтоб все же остался МХАТ в том виде, в каком он существует, и при этом имел бы такой громадный, серьезный успех!» Вероятно, он недоумевал, что может быть такой спектакль и может всем нравиться. Но у него ведь особая точка зрения, которую другим ему до сих пор привить не удается539.
11 декабря.
Сегодня и публика была живее, и актеры заиграли иначе. Спектакль шел исключительно хорошо и имел большой успех <…> Интерес к спектаклю громадный, сегодня было множество писателей, литераторов, драматургов540.
Отзывы критиков противоречивы. Я. Гринвальд пишет, что инсценировка удачна, родился «глубокий по замыслу, великолепный по мастерству, подлинно художественный спектакль»541, и его отзыв передан в парижском издании «Последние новости» сообщением об исключительном успехе спектакля542. С ним согласен автор «Вечерней Красной газеты» Феликс, сообщивший, что спектакль – «крупное событие»,
с большим искусством, монтируя куски, меняя речь косвенную на прямую, передавая иногда реплики одного персонажа другому, Булгаков сумел создать связную комедию о похождениях Чичикова, ничего не прибавляя к гоголевскому тексту. <…> Публика – делегаты Всесоюзного инженерного съезда – устроила артистам овацию543.
То же впечатление подтверждает нерядовой зритель: профессор А. И. Абрикосов делится радостью: от спектакля МХАТа он «получил подлинное художественное наслаждение»544.
И. Крути, напротив, полагает, что «спектакль не раскрыл гоголевскую тему»545. К нему присоединяется П. Новицкий, который говорит о спектакле, что это «театрализованные бытовые и психологические иллюстрации к Гоголю», лишенные «черт эпоса» и «гоголевской глубины»546. А. Орлинский пишет о «неполноте социального насыщения и звучания»547 спектакля; Э. Бескин – что «не раскрыты социальные образы»548. Недоволен и Ю. Соболев: «Осложненность фабулы финальных похождений Чичикова Булгаков свел к примитивной схеме», «не сохранил социальную атмосферу гоголевской России»549. Конечно, не остался в стороне Вишневский: «Варварская старина показана в „Мертвых душах“ с излишним благодушием, граничащим с гнилым либерализмом»550.
«…За речами, бантами, сервизами, чубуками не стало видно основ, исчез Гоголь, исчез пафос скорби, насмешки и иронии <…> осталась история плута!» – это отклик писательницы А. Караваевой551. Не удовлетворены спектаклем рабочие завода «Серп и молот». Перед ними выступают Станиславский и Сахновский, рассказывая о сути этой театральной работы, о важности воплощения миросозерцания Гоголя. Рабочие в ответ сообщают режиссерам, что Булгаков не сумел передать классовую борьбу552.
Критики и литераторы упрекают драматурга в отсутствии «голоса автора», лирической темы Гоголя – то есть именно в том, что было ключевой идеей булгаковской инсценировки, «с ужасом и яростью» встреченной Немировичем-Данченко и решительно удаленной из первоначального авторского варианта Станиславским.
Искренне негодование знатока, автора книги «Мастерство Гоголя»:
Возмущение, презрение, печаль вызвала во мне постановка «Мертвых душ» во МХАТе, – писал А. Белый, – так не понять Гоголя! Так заковать его в золотые академические ризы, так не сметь взглянуть на Россию его глазами. Давать натуралистические усадьбы николаевской эпохи, одну гостиную, вторую, третью и не увидеть гоголевских просторов, туманов, гоголевской птицы-тройки, мчащей Чичикова-Наполеона!553
Можно представить, с какой бессильной горечью читал Булгаков эти строчки А. Белого, не могущего ведать о его загубленном замысле, о проигранном споре с театром, осуществившим ту самую ампутацию реальных кусков гоголевской поэмы, о которой писал П. С. Попов. Драматург, скованный обязательствами и корпоративной солидарностью, даже не мог публично ответить.
Ольга Сергеевна Бокшанская не была бы сама собой, если бы после точных описаний, фиксации чужого авторитетного мнения, констатации того, что «спектакль будет рассматриваться как громадный культурный вклад, как спектакль большого педагогического значения для современного, для рабочего зрителя»554, не передала бы самую, по-видимому, точную, внутритеатральную оценку: «Когда мы внутри театра говорим о спектакле, то конечно, нельзя не увидеть, что пьеса, именно пьеса Булгакова, как она была написана, у нас не играется…»555 Бокшанская засвидетельствовала: актеры понимали, что произошло в процессе выпуска спектакля.
Но обвинения, повторяемые год за годом, станут привычными, застывшими. Когда в 1936 году литературовед С. Данилов выпустит книгу «Гоголь и театр», в ней будут воспроизведены критические упреки, прозвучавшие в дискуссии 1933 года, и повторено указание на «искажение гоголевских образов» в спектакле556, данное еще В. Ермиловым, Д. Тальниковым, А. Орлинским и Р. Пикелем.
И лишь рецензент газеты «Новое русское слово» процитирует мысль критика Н. Адуева:
Временами казалось, что если бы драматург и режиссер идеологически углубили свой замысел, актуальность их постановки стала бы всем очевидной и внезапно ясной. Вспоминалось моментами жуткое слово: «Что же это за страна, где трупы живые, а души мертвые!»557
Наступает 1933 год. Писательский дар Булгакова в полной силе развернулся и расцвел: за плечами повести и роман, пять пьес, гоголевская инсценировка, задумано «Блаженство», начаты повесть о театральных приключениях автора («Тайному другу», прообраз будущих «Записок покойника») и роман о дьяволе. Фантазию невозможно убить, замыслы вспыхивают в сознании, теснят друг друга и требуют выплеска на бумагу, сцену. Автору необходимы если не читатели и зрители, то хотя бы слушатели. Сорокалетний писатель, у которого в начале 1930‑х отняты все способы публичной профессиональной реализации, пишет другу: «Ведь я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими моими словами»558. Эту драгоценную возможность говорить «настоящими» словами, без которой писатель не может жить, дает Булгакову проза, пишущаяся в стол: роман о дьяволе.
В 1930‑е годы не только сочиняются новые пьесы, но и рождаются новые редакции пьес старых – «Зойкиной квартиры» и «Бега». Кажется, политическая буря улеглась, а «Бег» оказался много жизнеспособней, чем предполагали критики. На театральном совещании 2 февраля по проработке производственного плана МХАТа на 1933 год вновь возникает вопрос о «Беге». 10 марта возобновлены репетиции.
За несколько дней до начала репетиций «Бега», 5 марта, Булгаков сдает рукопись о Мольере в редакцию издательства Academia, а в конце апреля узнает о том, что повесть, написанная для горьковской серии «Жизнь замечательных людей», сданная в издательство и принятая на ура, А. Н. Тихоновым отклонена.
Опасливый рецензент пишет в отзыве, что автором «не вполне удачно» выбран тип рассказчика, повествующего о Мольере, что
этот странный человек не только не знает о существовании довольно известного у нас в Союзе так называемого марксистского метода исследования исторических явлений, но ему даже чужд вообще какой бы то ни было социологизм <…> Он, – продолжает Тихонов, – постоянно вмешивается в повествование со своими замечаниями и оценками, почти всегда мало уместными и двусмысленными <…> За некоторыми из этих замечаний довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность, особенно в тех случаях, когда это связано с Вашей личной биографией (об авторе, у которого снимают с театра пьесы, о социальном заказе и проч.)559.
Горький с Тихоновым соглашается. 28 апреля он пишет из Сорренто:
Дорогой Александр Николаевич – с Вашей – вполне обоснованно отрицательной – оценкой работы М. А. Булгакова я совершенно согласен. Нужно не только дополнить ее историческим материалом и придать ей социальную значимость, нужно изменить ее «игривый» стиль. В данном виде – это несерьезная работа, и, – Вы правильно указываете – она будет резко осуждена