Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока еще не гонят с места (Большой театр), и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер – историческое и из времени Гражданской войны. Если опера выйдет хороша – ее запретят негласно, если выйдет плохая – ее запретят открыто. Мне говорят о моих ошибках, и никто не говорит о главной из них: еще с 1929–30‑го года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц.
В истории с «Мольером» одним из таких людей был Олеша, написавший в газете МХАТа ругательную статью. Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все, что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту.
Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну, был процесс, троцкисты, ну, еще будет – ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь свое суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных.
Что бы ни происходило в стране, результатом всего будет продолжение моей травли. Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. [Мадрид возьмут, будет резня.] И опять-таки, если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней – мне все равно бы этого не дали. Об Испании может писать только Афиногенов654, любую халтуру которого будут прославлять и находить в ней идеологические высоты, а если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили.
Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен.
А может быть, я дурак и мне это уже сказали, и я только не понял…655
Осенью, в ноябре, разыгрывается скандал с таировскими «Богатырями» с текстом попавшего в опалу Демьяна Бедного. О. Литовский (и не только он) вспоминает «Багровый остров», ругая Таирова в связи с «Богатырями». 18 ноября «Известия» публикуют статью «Театр, чуждый народу» (о Камерном), где о «Багровом острове» говорится как о «контрреволюционном спектакле», полном «черной обывательской антисоветской злобы»656. 21 ноября в «Правде» К. Гаев выстраивает ряд идеологических провалов, «линию фальшивых, клеветнических спектаклей» Камерного театра («Заговор равных», «Багровый остров», «Наталья Тарпова») как «антихудожественных приспособленческих постановок»657. В статье «Против лжи в искусстве» «Комсомольская правда» еще раз повторяет формулу конца 1920‑х: «Багровый остров» – «пасквиль на революцию»658. На страницах «Советского искусства» репертуар, выстраиваемый А. Я. Таировым, оценивается как «антисоветский» и «троцкистский»659; Керженцев, выступая на расширенном заседании театральных деятелей, уточняет формулу: «Багровый остров» – пасквиль не на революцию, а на «диктатуру пролетариата»660.
25 декабря 1936 года В. П. Ставский, секретарь партгруппы правления ССП, пишет Вс. Вишневскому: «…напоминаю тебе, что за тобой есть невыполненные поручения партгруппы». И первое среди них —
Прочитать пьесы Булгакова «Жизнь Мольера» (так! – В. Г.), «Пушкин», «Иван Васильевич», «Мольер». Это поручение ты получил в половине октября. Оно остро в связи с разговорами самого Булгакова о том, что если он не нужен Советской стране, – и т. д., и т. п. Это поручение должно быть выполнено безусловно в течение января 1937 г.661
Слова Булгакова переданы таким образом, что ощущается, что пишущему они навязли в зубах, всем хорошо известны и наскучили. Готовилось ли обсуждение этих пьес на правлении ССП и с какой целью – неизвестно. Но Вишневский не спешит исполнить партийное поручение, возможно, оттого, что от автора он уже не ждет никакой реальной опасности, как конкурент на фронте драматических театров он уничтожен.
После десятилетнего сотрудничества с МХАТом драматург оставляет театр. И в 1936 году впервые, кажется, с 1925 года он не сочинил новой пьесы. Новый, 1937 год Булгаков встречает в штате Большого театра – как либреттист и литературный консультант.
Первым либретто Булгакова становится «Минин и Пожарский» на музыку Б. Асафьева. 9 января он пишет Б. Асафьеву:
Мне – трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли <…> желаю вам от души того, что во мне самом истощается – силы662.
5 февраля Булгаков узнает о запрещении недавно разрешенной пьесы о Пушкине – из газеты: публикуется недавнее выступление Керженцева663.
Февральские дневниковые записи Елены Сергеевны: «Сейчас наступили те самые дни „Пушкинского юбилея“. Как я их ждала когда-то. А теперь „Пушкин“ зарезан, и мы – у разбитого корыта»664. Несмотря на то что в декабре вахтанговцы начали репетировать пьесу, «Александр Пушкин» к постановке не допущен. И 22 февраля Елена Сергеевна записывает в дневнике после разговора с Горюновым665: Михаил Афанасьевич говорит, что «после случая с „Мольером“ и с „Пушкиным“ для драматического театра больше писать не будет»666. Через месяц, 22 марта, Харьковский театр русской драмы потребует через суд возврата денег за «Пушкина»667.
5 марта Булгаковы читают статью В. М. Киршона «Мы против всякой серости»: «редкие случаи запрещения» художественных произведений, среди которых пьеса «Бег», «восхваляющая белогвардейцев»668. 15 марта приходит «открытка от самодеятельности Автозавода им. Сталина. Просят писать монтаж к двадцатилетию Октябрьской Революции»669.
28 марта. Е. С.: «Мы совершенно одиноки. Положение наше страшно»670.
4 апреля в письме Вересаеву Булгаков пишет:
Я очень утомлен и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше его я не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал…671
Осознав невозможность увидеть свои пьесы на сцене, Булгаков возвращается к прозе. О чем? О театре. «Но самое важное, это – роман»672. Роман – это начатые еще в 1929 году «Записки покойника».
Расставшись с театром, принесшим автору множество тяжелых переживаний, не раз оскорбленный предательством театральных людей, на страницах романа Булгаков говорит о нежности и силе сцены, в сатирических пассажах присутствует и понимание, и даже, кажется, восхищение яркостью человеческих типажей.
В фамилии героя прозрачна отсылка к автору: Мака было домашним прозвищем Михаила Булгакова в годы второго брака. Роман о театре – это суд Маки, записки простодушного.
Перед нами – роман о страсти. Его лиризм нескрываем. Театр – максудовская судьба, родившаяся в грезах и мгновенно опознанная наяву. Если писательский мирок полон тщеславия, зависти, суетности, то и люди театра не ангелы. И автор всматривается в мир людей театра, прекрасно видя их несовершенства и изъяны, но при этом не переставая им сопереживать и оставаясь готовым к восхищению.
Люди, населяющие Независимый театр, их склонности и привязанности, увлечения и страсти, самолюбия, боли, страхи – такие же люди, что и те, что не имеют счастья служить в здании, «похожем на черепаху». И Булгакова занимают изломы их характеров, мотивы поступков. Главенствующая интонация рассказчика – всепоглощающий интерес к точности описания человеческой натуры. Конечно, автор и оценивает персонажей, но не это главное. Важнее – понимание, понимающий не может отдаться злобе, чужд ненависти. Настоящий актер – не что иное, как инструмент проникновения в мир другого. Это постижение само по себе не обязательно приятно-комфортный процесс. Актер будто дает разглядеть себя на просвет, делая прозрачными чувства и мысли того, кого играет. Он тренирует зрительный зал на понимание – и тем очеловечивает любого, кого сумеет захватить в плен, втащить в происходящее на сцене. Но рискует многое понять и о себе самом.
Но кроме зарисовок людей театра в романе присутствует и иная среда – литературная. И описывается она иными красками. Описание литературной среды много жестче и, пожалуй, вовсе лишено сантиментов. Общение литераторов, их разговоры, взаимоотношения, их сочинения – ничто не вызывает у Максудова ни уважения, ни искреннего интереса.
И если дурные характеры и закулисные дрязги актеров преображаются в волшебстве создаваемого на глазах Максудова спектакля, то окололитературный быт не рождает ничего увлекательного. Ни Агапенов с рассказами, «настриженными» из провинциального родственника, ни блистательный пошляк Бондаревский с шокирующе-удручающими парижскими сценками, где собственно парижского лишь названия улиц да цена испорченной шляпки во франках.