И увез это вместе с экземпляром. Загадка»686. Посвященный в новости о «Беге» Дмитриев советует, чтобы пьеса пошла, дописать еще одну картину. Но уже 4 октября звонит О. С. Бокшанская «с какими-то пустяками».
М. А. говорит: «Это означает, что „Бег“ умер»687.
5 октября Булгаков пишет Вересаеву:
Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировка Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдет 17‑я или 19‑я688.
В тот же день Е. С.: «Надо писать письмо наверх. Но это страшно»689.
Хотя об актерах в «Днях Турбиных» печатно отзываются хорошо. С. Дурылин упоминает об «удачной» роли Елены, сыгранной А. Тарасовой690. Об актерских удачах в спектакле МХАТа пишут и другие – о Добронравове и Яншине, Топоркове и Прудкине. Б. Алперс набрасывает портрет Хмелева в роли Алексея Турбина: «…человек в капитанских погонах, с бледным, нервным лицом, с манерами благородного рыцаря…»691
Выходит книжка «Против фальсификации народного прошлого», в которой повторен доклад Керженцева о «Богатырях» Д. Бедного, прочитанный в декабре прошлого, 1936 года. Спустя почти десятилетие после премьеры спектакля повторена оценка «Багрового острова»: «пасквиль на диктатуру пролетариата» и «гнусная пародия на советскую власть»692. «Багровый остров» вспоминают как спектакль «троцкистской и буржуазной направленности»693 еще и в связи с книжкой К. Державина о Камерном. О «Мольере» в печати сообщается, что это «фальшивый спектакль»694. Вс. Вишневский напоминает, что Булгаков находится в числе тех авторов, которые пытались «протащить антисоветские, троцкистские пьесы на советские сцены» (в связи с «Зойкиной квартирой»)695. В обзоре «Двадцать лет советской литературы» вновь клеймят «Дьяволиаду» и «Роковые яйца»696.
Писать письмо наверх рискованно.
Под этот аккомпанемент в осенние месяцы 1937 года в Большом начинают репетировать оперу Б. Асафьева «Минин и Пожарский» с либретто, сочиненным Булгаковым. Отзываясь на происходящее, парижская газета печатает беседу с дирижером Большого театра С. Самосудом, рассказывающем об этой работе697.
Новый сотрудник Большого театра работает над следующим либретто – «Черное море», все еще играет Судью в диккенсовском спектакле. И не выдерживает отлучения от творчества: 2 декабря Булгаков соглашается на предложение вахтанговцев сочинить драматическую версию «Дон Кихота», а 19 декабря уже читает гостям странички черновика.
Итоги года: сочинены «Записки покойника», создана вторая редакция «Бега». Продолжается работа над романом о дьяволе и начата пьеса по мотивам сервантесовского «Дон Кихота». Ну, и либретто.
Письмо «наверх», над которым в течение года думает Булгаков, не отослано.
«Тоска охватила меня, потому что я чувствую, что единственный день мой кончается…»1938–1939
8 января 1938 года обнародовано постановление Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о ликвидации Театра Мейерхольда. Вахтанговцы в коллективном письме поддерживают решение комитета и вновь отмежевываются от «Зойкиной квартиры», снятой десятилетие назад698. В январе же утрачивает пост и влияние еще недавно всесильный П. Керженцев.
29 января Булгаковы слушают в консерватории Пятую симфонию Шостаковича. Энергия гениальной музыки, появление (впервые после долгого перерыва) на публике самого композитора вызывают прилив энергии, эмоционального подъема, почему-то – надежд…
5 февраля Е. С. отвозит письмо Булгакова в защиту сосланного Н. Эрдмана в ЦК партии – с просьбой вернуть его в Москву.
22 февраля Елена Сергеевна вечером во МХАТе, после спектакля записывает в дневнике:
«Дни Турбиных» живут, принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных местах, полнейшая тишина, напряженность внимания – в гимназии, в приносе Николки. <…> После конца – восемь занавесов. Для рядового спектакля – это много699.
Еще в середине ноября 1937 года Булгаков возвращается к роману о дьяволе и московском народонаселении и работает над ним (с вынужденными перерывами, конечно). Начатый заново в 1932 году, он движется к концу. В апреле 1938 года читает главы слушателям.
В рецепции любого булгаковского произведения присутствуют два элемента: официальная публичная оценка, высказываемая устно и печатно, связанная со статусом писателя в неписаной, но всем известной иерархии (эта оценка идеологична и по отношению к сочинениям Булгакова практически всегда отрицательна) – и восприятие индивидуальное, художественное, то есть реакции на произведения писателя не контролирующих органов вроде Главреперткома, а критиков, коллег по ремеслу, актеров и режиссеров, друзей, наконец.
Булгаков много читал гостям, друзьям и актерам – «Адама и Еву», «Блаженство», «Зойкину квартиру», «Последние дни» («Александр Пушкин»). Читал и прозу – и «Собачье сердце», и «Записки покойника» хохочущим и пугавшимся мхатовцам.
Булгакову известны отклики первых слушателей. Не выходившие в публичное пространство (возможны лишь пересказы домашним и друзьям), они были чрезвычайно важны автору, стремившемуся понять, как воспринимается его новая вещь. Когда-то о произведениях молодого литератора отзывались Волошин, Вересаев, Горький. Но и тогда отзывы редко попадали в прессу: Волошин хвалебно отозвался о «Белой гвардии» в частном письме, Горький – о «Роковых яйцах» и «Мольере» – также в частных письмах (и фраза о блестящем «Мольере» пришла к Булгакову в виде фотокопии), слова об «анафемском успехе» «Бега», произнесенные на обсуждении пьесы во МХАТе, стали известны из газетного отчета700, Бокшанская восхищалась «Пушкиным» в домашней беседе, и т. д.
Но чтение пьес, вещей законченных, которые могли выйти на публику, и чтение последнего, необычного и еще не дописанного романа, о котором писатель, похоже, понимал, что ему не придется встретиться с читателями, – это кардинально различные ситуации.
Он начал читать его вечерами еще осенью 1933-го, своему другу Н. Н. Лямину, П. С. Попову и его жене, затем (10 октября) Ахматовой, Вересаеву, семье Калужских – близкому, доверенному кругу. Е. С. фиксирует в дневнике реакцию нерядового слушателя: «Ахматова весь вечер молчала»701. Через два дня после этого чтения были арестованы Н. Эрдман и В. Масс. «Ночью М. А. сжег часть своего романа»702. Вероятно, той ночью печной дым уносил рискованные записи у многих в Москве.
Тем не менее читки продолжались, дома и в гостях. 9 мая 1937 года первые переработанные главы дописывающегося романа Булгаков читал иным постоянным слушателям – супружеской паре Вильямсов и композитору Шебалину. П. Вильямс просит продолжить чтение у них, и 11‑го Булгаков читает несколько глав. Отзывы этого вечера: «…вещь громадной силы, интересна своей философией <…> увлекательна сюжетно и блестяща с литературной точки зрения»703. И все же многое прояснило позднее письмо П. С. Попова к вдове Булгакова:
Я все под впечатлением романа… Я даже не ждал такого блеска и разнообразия; все живет – то расходясь, то вновь сходясь. Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей композиции, и теперь при чтении поражает слаженность частей: все пригнано и входит одно в другое. <…> Конечно, о печатании романа не может быть и речи. <…> Должно будет пройти лет 50–100704.
Становится понятным, что роман не мог быть полноценно воспринят слушателями, даже такими, безусловно, «квалифицированными» (по слову Булгакова), как Ахматова, Эрдман, Вересаев, Вильямс, Дмитриев, Шебалин, сам Попов, Марков… Роман читался кусками, воспринимался эмоционально (в чтении автора, с его интонациями) – но здание, архитектоника вещи в целом не могла быть охвачена и осознана со слуха. Не случайно ночной гость в доме скорби говорил Ивану, что он пробовал читать роман о Пилате «кое-кому, но его и половины не понимают»705. Всего один пример: в апреле 1939 года Булгаков читает гостям первые главы романа. «Миша спросил после чтения – а кто такой Воланд? <…> Файко написал на своей записке: я не знаю»706.
Слушатели не сразу прочитывали в Воланде дьявола. Созданный Булгаковым персонаж не был для них легко опознаваемой фигурой. Неминуемые же аллюзии пугали, парализуя разум.
27 апреля после читки романа В. Я. Виленкин записывал в дневнике:
Фантазия беспредельная, иногда даже страшно, что человеку такое приходит в голову. Композиция сложнейшая, масса разных линий, которые то прерываются, то опять возникают. Половина действия происходит теперь, другая – в древности (Иешуа Га-Ноцри и Понтий Пилат), эта – особенно сильная, могучая. Захватывает так, что в третьем часу не хотелось расходиться. Лег в четыре и во сне не мог отделаться…707
То, о чем пишет Булгаков, что занимает его воображение уже несколько лет, несоотносимо с происходящим, не только и не столько литературой того времени – с привычными мыслительными ходами окружающих.