Восхищение и сострадание к сервантесовскому герою, запечатленные в пьесе Булгакова, контрастируют с видением того же героя вождем.
Несмотря на то что «Дон Кихот» в итоге был разрешен к постановке (5 ноября пьеса одобрена Главреперткомом и Комитетом по делам искусств), спектакля Булгаков уже не увидел.
Месяцем раньше, 10 сентября, в дневнике жены появляется важная запись о разговоре с мхатовцами о пьесе, которую Булгакова просят написать для театра. По прошествии лет кажется, что это был не просто разговор и просьба, а поставленная задача, которую посланцам было необходимо выполнить. В. Я. Виленкин, тогда – молодой помощник П. А. Маркова во МХАТе, вспоминал:
Весной 1939 года мы с Марковым и Сахновским вновь стали настойчиво уговаривать Булгакова написать для МХАТа пьесу. <…> Первые разговоры об этом начались еще в октябре (здесь Виленкин неточен. – В. Г.) предыдущего года. Однажды мы просидели у Михаила Афанасьевича с 10 вечера до 5 утра – это был труднейший, болезненный и для него, и для нас разговор. <…> Театр предлагал Булгакову осуществить его давний замысел и написать пьесу о молодом Сталине…723
Из этого следует, что идея показать именно молодого вождя принадлежала МХАТу, а не была найдена автором. Проверить, так ли это было на самом деле, не представляется возможным.
Противоречива реакция писателя на предложение стать автором пьесы о вожде. «Я никогда не пойду на это <…> это опасно для меня», – но, к концу того же многочасового разговора: «…многое мне уже мерещится»724.
«…Это опасно для меня…» Вокруг шли аресты, знали о ширящемся доносительстве, шептались о странных, подозрительных самоубийствах, ходили слухи о пытках в застенках НКВД, на собраниях и демонстрациях требовали расстрелов, пресса захлебывалась от панегириков вождю и поношений намеченных жертв: инженеров, работников промышленности, старых партийцев, писателей, ученых, режиссеров, художников… Все это было близко, рядом – Ахматова, приехавшая в Москву, чтобы испросить милости и свободы арестованным мужу и сыну и ночевавшая у Булгаковых, в эти годы, по словам Л. Чуковской, «жила, завороженная застенком»725. Оставаясь в рамках скупых дневниковых записей жены писателя, узнаем, что были арестованы друзья, Н. Н. Лямин и Н. А. Венкстерн, прошел через ссылку П. С. Попов, исчезла жена В. В. Дмитриева Елизавета (Вета), как узналось много позже, расстрелянная через полгода; арестован «нарком кино» Б. З. Шумяцкий, застрелился помощник П. М. Керженцева Н. Н. Рабичев, что в Большом арестовано несколько сотрудников, исчезают актеры МХАТа и соседи по дому, арестован консультировавший Булгакова и лечивший сына Елены Сергеевны Сережу доктор Н. Л. Блументаль, известный журналист Мих. Кольцов и еще, еще…
В булгаковском архиве сохранены вырезки газетных заметок о писательских собраниях, травле недавних вершителей судеб, о митингах, судах, одобрении смертных приговоров и проч.
В этих обстоятельствах драматург начинает продумывать пьесу о вожде. «Батум», рассказывающий о молодом Сосо, станет последним драматическим сочинением Булгакова.
18 октября Елена Сергеевна записывает:
…слышала, как Боярский по радио говорил приблизительно такое: «…пьеса Михаила Булгакова „Дни Турбиных“ вызвала, при своей постановке, волнения из‑за того, что многие думали, что в ней содержится апология белого движения. Но партия разъяснила, что это не так, что в ней показан крах и развал белого движения…»726
Этот неожиданный поворот в трактовке «белогвардейской» пьесы сообщает внимательному взгляду не об изменениях отношения к автору, а о способе преподнесения широкой публике смысла популярной вещи. Дневниковая запись следующего дня. Разговор дома с Федором Михальским
о том, что Миша должен написать для МХАТа пьесу. <…> МХАТу во что бы то ни стало нужна пьеса о Ленине и Сталине, и так как пьесы других драматургов чрезвычайно слабы – они надеются, что Миша их выручит. Грустный для нас и тяжкий разговор о «Беге»…727
Заметим, что, кажется, это единственное в полуофициальных разговорах упоминание двух фамилий вождей вместо одной. По-видимому, многими еще не было осознано, что первое историческое лицо должно быть отодвинуто в тень.
И вновь, параллельно настойчивым уговорам сотрудников МХАТа дать пьесу о Сталине, появляются упоминания о «Беге», разговоры о нем не раз вспыхивают в декабре – как морковка, манящая простодушного автора.
МХАТу 40 лет. Теперь бывший Художественный общедоступный театр носит пышное и неуклюжее название: Московский ордена Ленина и Трудового Красного Знамени Художественный академический театр Союза ССР имени М. Горького. Выходят юбилейные книги. В передовой статье журнала «Театр»: «Революция и МХАТ: гордость русского искусства», посвященной 40-летию Художественного театра, говорится:
Спектакли, как и книги, имеют свою судьбу. Имели свою судьбу и «Дни Турбиных», удержавшиеся на сцене и до сих пор. Если зритель 1926 года недоумевал, зачем понадобилось на советской сцене показывать тонких, культурных белых офицеров, «рыцарей» белого движения, то современный зритель, глядя на спектакль, не может не размышлять о том, что большевики побеждали не только врагов пьяных и физически разлагавшихся, не только мародеров, бандитов и кокаинистов, но и врагов сильных и убежденных728.
После нескольких недель интенсивных уговоров 16 января Булгаков берется за пьесу о Сталине. Стала ли драма послушным осуществлением заказа МХАТа к юбилею вождя либо драматургу удалось преодолеть заданность сюжета, нарушив канон построения центрального персонажа? Анализ поэтики драмы предлагает не интерпретационные, а структурные аргументы в пользу мысли о том, что автор сумел уклониться от сугубо комплиментарной концепции героя. Подтверждает это и отказ Сталина увидеть пьесу о себе, сочиненную необычным автором, на сцене.
Начатые еще в апреле прошлого года, вспыхивающие еще и в его конце, продолжаются попытки вернуть «Бег». 19 января: «Вечером звонок – Судакова. „Я не могу успокоиться с „Бегом“, хочу непременно добиться постановки, говорил уже в Комитете по делам искусств…“»729, и трудно отделаться от мысли, что это было прямым следствием известия о новой работе.
23 января Елена Сергеевна делает запись в дневнике о том, что передала рукопись «Дон Кихота» сотруднику «Литературной газеты» Е. П. Петрову с вопросом, не напечатают ли они отрывок из пьесы. Петров сетует, «что, к сожалению, в этой редакции состоит на роли Ревунова-Караулова, сам решить не может, но отвезет рукопись редактору О. Войтинской и сообщит нам результат»730. Через несколько дней Войтинская звонит, говорит, что пьеса понравилась, назначает встречу в редакции на 28 января в 10 часов вечера. Но когда Булгаковы приезжают в условленное время, Войтинской нет, и на расспросы, что случилось, никто ответить не может731.
1 февраля газеты публикуют сообщение о награждении писателей орденами, в списке 102 человека. Не награждены Булгаков и Пастернак. Литературная и театральная Москва бурно обсуждает новость. И спустя несколько дней на «Лебедином озере» с Улановой – Джульеттой к Михаилу Афанасьевичу, смотрящему балет из ложи дирекции, обращаются две взволнованные дамы со словами: «„Вы – первый!“ – Что за чертовщина? Оказалось – они хотели утешить Мишу по поводу того, что ему не дали ордена»732. А 28 февраля во Всероскомдраме подошедший к Булгакову неизвестный человек, оказавшийся мужем знаменитой ткачихи Дуси Виноградовой, «восхищался, объявил себя пламенным его [Булгакова] почитателем» и предложил дать «ту пьесу, которую Михаил Афанасьевич считает сильнейшей и которую не ставят, и она [Дуся Виноградова] будет говорить в Кремле об этом (!)»733.
И в тот же день Елена Сергеевна записывает: «Просят „Бег“ (Бертенсон из Малого)». 7 апреля 1939 года на заседании Художественного совета при Всесоюзном комитете по делам искусств Немирович-Данченко «выступал и много говорил о Булгакове: самый талантливый, мастер драматургии и т. п.»734, упоминал «Мольера» и «Пушкина».
Уловив какое-то движение в «верхах», Е. С. начинает хлопоты о запрещенных пьесах. И кажется, Булгаков вновь начинает верить, что все это реально, пьесы будут сыграны и его вновь начнут печатать. 29 апреля 1939 года Булгаков пишет художнику К. П. Ротову: «Сочетание звезд совсем не для жалоб. Они расположены таким образом, чтобы я больше уверился в счастливом исходе всего литературного пути»735.
Весной, в несколько вечеров, с 26 апреля по 14 мая, Булгаков читает роман «Мастер и Маргарита» чете Файко, Маркову, Виленкину, П. и А. Вильямсам, Бокшанской. «Миша за ужином говорил: вот скоро сдам, пойдет в печать. Все стыдливо хихикали»736.
Последние главы слушали, почему-то закоченев. Все их испугало. Паша [Марков] в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть737.
Реакция на роман драматична для автора. Он видит у слушателей напряжение, страх – и непонимание. Похоже, что после чтения острое чувство одиночества лишь усиливалось.
В. Я. Виленкин позднее вспоминал: