ны дарования Симонова791.
Рапопорт апеллировал к автору пьесы, напоминая, что он вел с ним разговоры, будто опирался на непререкаемый авторитет. И хотя режиссер и в самом деле бывал в доме у Булгаковых, слушал авторские читки текста, концепция режиссера вряд ли воодушевила бы Булгакова. Сохранившаяся запись в дневниках Булгаковой недвусмысленно свидетельствует, что автор не увидел адекватного понимания пьесы постановщиком. «Днем М. А. был у Рапопорта. Впечатление от разговора – кислое, „маломощное“, как сказал Миша»792.
О центральной идее спектакля Рапопорт говорил:
Рыцарь печального образа умер, лишившись своей мечты. Мы жалеем его, но что же делать? Ведь нельзя представить себе Дон Кихота несущим свое безумие в мир дальше? Нельзя, наконец, позволить ему, как принято говорить, «вторгаться в действительность», которую он в своем сдвинутом разуме видел «не в фокусе». Значит, жестокость бакалавра была обоснованной, и нужно было помочь Дон Кихоту уйти из выдуманной жизни и тем приблизить конец его…793
В этом и заключалась концепция режиссера, поставившего спектакль о Рыцаре печального образа со сталинской позиции, что и попытался передать в сбивчивой рецензии А. Поль: «…жестокость бакалавра была обоснованной <…> нужно было помочь Дон Кихоту уйти из жизни…» Концепция режиссера воплощала точку зрения Самсона Карраско, видевшего нормой жизни трезвость, практицизм и отсутствие иллюзий в мире, лишенном благородства и идеалов. Мире без Дон Кихота.
Было изменено и декорационное решение: первый вариант эскизов П. Вильямса, некогда обсуждавшихся с автором, «не устроили худсовет своей мрачностью: „Должно быть обязательно жизнерадостно…“»794 – говорил Б. Е. Захава на заседании худсовета. Спектакль Рапопортом был обещан комедийный, «с трагизмом финала режиссер предполагал справиться», смерть Дон Кихота должна была оставлять «легкое, светлое впечатление»795.
Возвратимся к проблеме решения финала.
В ленинградской постановке финал спектакля вновь обращался к началу, акцентируя безусловный интеллект героя Сервантеса. Тело будто погибало первым, когда мысль еще жила.
Сцена смерти Дон Кихота поставлена и сыграна с настоящим вдохновением <…> Дон Кихот, шатаясь, идет через сцену, он весь темный, и вокруг темно, и освещены только серебряные его волосы и голова – большая усталая голова, которой пора на покой796.
Но и в ленинградском спектакле «трагизма не было»797, – свидетельствовала художница С. М. Юнович. Этому препятствовало и дарование Н. Черкасова, актера не трагедийного. Сам Черкасов позднее, вспоминая об этой роли, признавался, что ему «приятно было принимать позы»798.
Компромиссы постановщиков двух спектаклей были неодинаковы, но оставались компромиссами. Можно предположить, с чем они были связаны. Еще Д. С. Мережковский, тонко ощущавший движение исторического времени, новые идеи и веяния, в конце XIX века писал о том, что «Дон Кихот <…> прежде всего дитя интеллигенции, и выше книжной истины для него не существует ничего в мире»799. На исходе 1930‑х, после речи на XVIII съезде партии 10 марта 1939 года, когда вождь энергично подводил итоги победам над «внутренними врагами», недавними руководителями государства, военачальниками и партийными деятелями800, трагическая интерпретация сервантесовского героя была невозможной. Интеллигенция оставалась бродильным веществом общественного несогласия и протестов и должна была быть осмеянной.
Пафос булгаковского произведения составляло
отстаивание драгоценного дара свободы, которую действительность конца 1930‑х годов (времен Франко и Муссолини, Гитлера и Сталина) под разными личинами и по разным поводам отнимала у людей каждый день и каждый час…801
Драма Дон Кихота, как она развернута в булгаковской пьесе, неразрешима, предсмертная тоска на закате солнца не покидает его до конца. Рыцарь потерпел поражение и, дав слово односельчанину Карраско, не может более покидать домашний очаг, не может более сражаться за истину и справедливость.
Личная интонация автора звучит в последнем монологе Дон Кихота. Он возвращается домой, лишенный иллюзий и надежд, и застывает перед двором, смотря вдаль.
– Куда вы смотрите, сеньор?
– На солнце, – отвечает Дон-Кихот. – <…> День клонится к ночи. Пройдет немного времени, и оно уйдет под землю. Тогда настанет мрак. <…> Через несколько часов из‑за края земли брызнет свет и опять поднимет на небо колесницу, на которую не может не глядеть человек. И вот я думал, Санчо, о том, что когда та колесница, на которой ехал я, начнет уходить под землю, она уже более не поднимется. Когда кончится мой день – второго дня, Санчо, не будет… Тоска охватила меня при этой мысли, потому что я чувствую, что единственный день мой кончается…
В последние дни завершающейся, истаивающей жизни Булгаков в полузабытьи вспоминал своего героя. «Донкий хот… Донкий хот…» – странные, не понятые медицинской сестрой слова были записаны за два дня до ухода писателя.
Какие вещи Булгакова можно было увидеть на московских сценах в начале 1940‑х из полутора десятков сочиненных пьес? «Дон Кихота» у вахтанговцев, «Мертвые души» и «Дни Турбиных» во МХАТе. Отзывы о них в печати разнообразны. С. Н. Дурылин в статье «Тарасова и Хмелев: лауреаты Сталинских премий» напоминал об «образах отщепенцев, оторвавшихся от своего народа»802. (Речь шла о Тарасовой в роли Елены, Хмелеве – Алексее Турбине.) При этом театры предлагали выдвинуть спектакли «Последние дни» (МХАТ) и «Дон Кихот» (Театр им. Вахтангова) на соцсоревнование «Навстречу XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б)», а начсоставу Красной армии среди лучших спектаклей показывали «Дни Турбиных»803. Старший сержант А. Ерыженский и «другие военные», посмотрев спектакль Петрозаводского театра русской драмы «Дон Кихот», говорили: «Хорошая пьеса»804.
С 16 по 30 июня 1941 года театр должен был играть спектакли в Минске, Вильнюсе и Каунасе805. В Минске под бомбежкой погибли декорации «Дней Турбиных», в июне 1941‑го премьеры и их обсуждения прервались.
Но уже 24 сентября 1941 года в одном из писем Бокшанская писала о «Пушкине», разрешенном, но так и не вышедшем к зрителям до войны:
19‑го [сентября] был показ Комитету на предмет решения участи спектакля. Комитет выразил полное одобрение, но считает, что на данное время лучше заканчивать не последней сценой, а Мойкой, т. к. в Мойке более оптимистические ноты звучат, чем в финале пьесы, с таким печальным монологом Биткова806.
Важнейший элемент сюжета – финальная сцена, в которой филер, маленький человек, мучаясь, начинает чувствовать и свою вину в гибели Пушкина и подходит к мысли о том, что даже смерть, прекращая физическую жизнь поэта, не в силах предать забвению его творчество, – подлежал изъятию.
7 июня 1940 года, оценивая пьесы Булгакова, Ю. Юзовский писал об «Александре Пушкине»:
Мне кажется, что Булгаков проявил большой такт, заключающийся в том, что, назвав пьесу «Александр Пушкин», самого Пушкина он не вывел на сцену.
Многочисленные пьесы этого рода, где выведен Пушкин-ревнивец, Пушкин-рогоносец, всегда носили неистребимый характер банальности, поскольку между Пушкиным «Евгения Онегина» и «Медного всадника» и Пушкиным, ревнующим к российскому императору, всегда лежала большая пропасть.
Надо сказать, что эта пьеса слабее остальных, в особенности слабы первые три акта. <…> Они не выходят за пределы хорошей сценической иллюстрации, имеющей среднее литературное значение. Зато четвертый акт – смерть Пушкина – симпатии к нему народа и друзей, ненависть и страх врагов и особенно последняя картина на глухой станции, за окнами которой стоит осыпанный снегом гроб Пушкина, производит сильное впечатление807.
«Сильное впечатление» было решено ослабить.
В 1942‑м, с оживлением театральной жизни, МХАТ начинает репетиции пьесы. Премьера «Последних дней» («Пушкин») прошла 10 апреля 1943 года (постановка В. Я. Станицына и В. О. Топоркова). Рецензии на спектакль недоброжелательны. В свежем номере «Литературы и искусства» публикуются несколько отзывов о премьере МХАТа, и в них критики по-прежнему отказываются принять булгаковское решение пьесы о трагедии Пушкина – без роли Пушкина. Удивительно, но даже известные литераторы упорно ищут поэта в актерском обличье. К. А. Федин: спектакль иллюстративен, отсутствие среди действующих лиц самого Пушкина – недостаток пьесы808. Язвительно отзывается В. Б. Шкловский: Булгаков и МХАТ не исполнили «завет Пушкина» «быть заодно с гением». «Они дали квартиру Пушкина и приблизили к нам роман Дантеса. Пушкина на сцене нет»809.
Н. И. Соколова в статье «Спектакль и его художник» констатировала, что характеры в пьесе упрощены до «бытовой иллюстрации», историческое содержание пьесы не объединено глубокой внутренней идеей, но отмечала мастерство художника П. Вильямса