810.
Спустя десятилетия А. М. Смелянский писал о спектакле:
Посмотрев прогон, он [Немирович-Данченко] до такой степени был поражен декорацией, что заметил: «Постановка художника П. Вильямса при участии режиссеров таких-то» <…> «Вильямс Великолепный» на сей раз вернулся к своей излюбленной черно-белой гамме, картины возникали как бы в метельной дымке, сквозь тюль, и исчезали в серебристой пелене. <…> Пейзажи-стихи, созданные Вильямсом, были навеяны Пушкиным, эффект отсутствия поэта в сюжете драмы как бы уравновешивался его осязаемым присутствием в атмосфере спектакля, в бесконечно-изменчивом небе с луной и без луны, в гибельных порывах и жалобном вое метели, соприродной той, что звучала в строках «Зимнего вечера», прошивавших спектакль насквозь811.
И. А. Груздев полагал, что попытка театра воплотить замысел Булгакова оказалась неудачной, да и в пьесе тема трагедии Пушкина отражена недостаточно. Здесь же уточнялось, что спектакль «идейно ущербный», не раскрывающий величие поэта, так как в центре сценической композиции – образ Биткова812.
Девять заключительных репетиций «Последних дней» провел Вл. И. Немирович-Данченко. Проницательный и глубокий интерпретатор художественных текстов начал с главного, что, по-видимому, и определило неуспех спектакля:
Я бы сказал, мало злые вы все, очень добродушно общее актерское отношение к самому произведению. Добродушно актерское отношение к судьбе Пушкина. Вас мало разозлило то, как относятся к Пушкину и дома, и во дворце, и в литературе813.
…На почтовой станции надо дать атмосферу нехорошего. <…> Вся сцена живет тем, «кого везут». Что-то трагическое есть в том, что после того, как мы видели уютную квартиру, дворец, богатый салтыковский дом, спектакль кончается самой плохой избой. В этом какая-то необыкновенная глубина у Булгакова. Петербургский блеск, великолепная квартира, дворец, бал и т. п. – и вдруг: глушь, закоптелый потолок, сальные свечи… холодище… и какие-то жандармы… Это везут Пушкина <…> Надо, чтобы я почувствовал: «Буря мглою небо кроет…»
…В последней картине Битков занят как бы разглядыванием того, что с ним происходит: «Отчего я изнываю?» <…> «У меня камень на душе лежит… куда мне от этого деваться?» <…> Когда-нибудь он может дойти до самоубийства в таком состоянии: «А не удавиться ли мне?» Нужно захватить тонкое физическое самочувствие человека, который не знает, как вырваться из того, что его сосет, гнетет814.
С. Дурылин отмечал, что роль Биткова в исполнении Топоркова – лучшая в спектакле815.
После окончания войны, вернувшись из эвакуации, Елена Сергеевна обращается к Сталину, пишет о несправедливо забытом наследии Булгакова и о необходимости его публикации816. В. Я. Лакшин в мемуарных заметках рассказывал:
В 1946 году через знакомую портниху, работавшую в правительственном ателье, ей удалось передать письмо А. Н. Поскребышеву для Сталина. Поскребышев позвонил через месяц: «Письмо ваше прочитано. Вы благожелательный ответ будете иметь. Недели через две-три позвоните Чагину817, он будет в курсе…»818
Эти недели сделали обещанную «благожелательность» невозможной: вышло постановление об Ахматовой и Зощенко, оживившее, по-видимому, и былые оценки творчества Булгакова.
Б. В. Алперс в публичной лекции «Путь советского театра»819, прочитанной осенью 1947 года в Москве, упомянул «Багровый остров» в числе пьес, порочных по своему идейно-политическому содержанию. Имя писателя все еще остается одиозным.
В 1940‑е годы во МХАТе живут «Мертвые души», «Последние дни» и, по-прежнему, «Дни Турбиных», в Ленинградском театре им. А. С. Пушкина возобновляют «Дон Кихота».
В 1948 году в очередном томе «Ежегодника Московского Художественного театра» читатели могли прочесть гахновскую анкету Н. П. Хмелева820, письма актеру зрителей, письмо Е. С. Булгаковой Хмелеву от 20 апреля 1940 года821. В том же году выходит любопытный сборник: «За что мы любим Художественный театр: (учащиеся московских школ о Художественном театре)»822. Н. Голикова пишет о спектакле «Последние дни»: «…мастерство и талант актеров делают недействующее лицо главным героем пьесы»823. Наконец-то улавливает глубинную тему вещи критика: «Основная идея спектакля – одиночество Пушкина»824.
Но пьеса и в конце 1940‑х беспокоит цензурные органы. Она была разрешена Главреперткомом еще 26 июня 1939 года, но спустя почти десятилетие, 2 декабря 1948-го, «дана на пересмотр». Заключение политредактора Главреперткома П. Н. Торчинской:
Ввиду сложности драматургического материала считаю нецелесообразным пьесу разрешать широко. Оставить в репертуаре Московского Художественного театра им. Горького825.
Наступает 1949‑й. Новые угрозы старых нападок, поиск внутренних врагов, атака на театральную интеллигенцию. Н. А. Велехова в статье «Инерция прежних ошибок»826 пишет о «политически порочных» спектаклях Камерного театра («Заговоре равных» и «Багровом острове»). Драматург Л. А. Малюгин, неосторожно написавший, что спектакль «Дни Турбиных» «стал этапной постановкой для МХАТа» (оговорив, что «пьеса Булгакова заняла скромное место в литературе»827), получает гневную отповедь В. М. Млечина, по мнению которого «надо обладать полнейшим бесстыдством, чтобы назвать „Дни Турбиных“ этапным спектаклем для МХАТ»828. И нечаянно вступает в спор с мнением вождя: в 1949 году к публике выходит 11‑й том сочинений И. В. Сталина, в котором впервые публикуется его ответ В. Билль-Белоцерковскому (1929): «„Дни Турбиных“ есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма»829.
Журнал «Театр» публикует сведения о количестве спектаклей, сыгранных за 50 лет существования МХАТа, в том числе булгаковских: «Дни Турбиных» – 987, «Мертвые души» – 455, «Последние дни» – 155 (за 5 лет), «Мольер» – 7830.
Вернуть утраченное времяВозвращение булгаковских пьес на отечественную сцену. 1950‑е
Отзывы, рецензии и критические заметки о произведениях Булгакова вплоть до его смерти невозможно рассматривать как аналитические, и режиссуре они ничем помочь не могли. Да и в 1940‑е, и в 1950‑е о его прозе и драмах писали в том же, сугубо идеологическом ключе, пользуясь той же лексикой. Напомню, что печатных текстов булгаковских произведений еще не было, выводы делались на основании спектаклей – причем прежних (к началу пятидесятых дотянулись лишь мхатовские «Мертвые души» и «Последние дни»).
«История русского советского драматического театра» сообщала о спектакле «Багровый остров», что он был «открытым выпадом против советской действительности», а в «Зойкиной квартире» отмечалось «воспевание буржуазной морали»831; В. В. Фролов отмечал, что в «Зойкиной квартире» присутствовало «обывательское прославление зла» и «искажение картины жизни нашего общества», это был «худший образец клеветнических пьес»832; Н. М. Зоркая писала о той же пьесе, что это выражение «чуждых настроений и влияний в литературе»833; вновь Фролов: пьеса «Зойкина квартира» – «реакционно-мещанская попытка оправдать старое и оклеветать новое, советское»834; А. Н. Анастасьев полагал, что «выбор пьесы „Бег“ был ошибкой МХАТ», а в пьесе «Кабала святош» произошло «искажение биографии Мольера»835; накануне Второго Всесоюзного съезда советских писателей критика сетовала, что в плане Ленинградского театра БДТ им. Горького «встречаются сомнительные названия» вроде «Дней Турбиных»836.
Наступает 1956 год, и интонации начинают меняться. Рецензент в Горьком пишет о своеобразии драматургии Булгакова и ее связи с классическими традициями837; А. А. Крон упоминает «Дни Турбиных» в перечне «пьес о революции», «новаторских по форме и содержанию»838, а В. А. Каверин публикует статью «Заметки о драматургии Булгакова»839 в главном театральном журнале страны, где размышляет о связи «Бега» с творчеством А. В. Сухово-Кобылина и призывает к скорейшей публикации драматургического наследия Булгакова.
Медленно, но все же совершается поворот навстречу признанию писателя. Е. С. Калмановский печатает положительную рецензию на первый сборник булгаковских пьес840; А. Я. Караганов заявляет, что пора вернуть на сцену пьесы Булгакова, Эрдмана, Олеши841