Если это действительно так, то нужно шире, подробнее и основательнее представить эту булгаковскую редакцию и разъяснить ее смысл – в отличие от всех других910.
Возвращение пьесе авторского варианта финала будет делом не этих месяцев. Десятилетие 1950‑х станет временем медленного осваивания театром полузабытых булгаковских драм. Режиссуре придется взять на себя проблемы сценических первопрочтений: полноценная аналитическая профессиональная критика по-прежнему отсутствует, а имя автора все еще настораживает и пугает власти.
«Гармонические люди из элегантных покоев» – или «Россия, одетая в шинели»Новые «Турбины». 1960‑е
Первая половина 1960‑х годов мало чем отличается от конца 1950‑х. Литературо- и театроведы насторожены, имя Булгакова продолжает вызывать опасения. В программе курса для театроведческих факультетов театральных институтов студентам сообщают, что «Багровый остров» в Камерном был примером «буржуазно-мещанского влияния в драматургии», МХАТу в «Днях Турбиных» пришлось преодолевать «ограниченность пьесы», спектакль «Зойкина квартира» в Театре им. Вахтангова был «репертуарным срывом театра»911 и проч. Студентам транслируют, закрепляя тем самым точку зрения 1930‑х годов. О. Литовский напоминает о «враждебной тенденциозности» «Дней Турбиных»912. В шеститомной «Истории советского драматического театра» утверждается, что «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» – контрреволюционные явления на советской сцене913.
Но в «Очерках истории русского советского драматического театра…», вышедших в 1961 году914, «Театральной энциклопедии»915, в издании «Реализм и его соотношения с другими творческими методами»916, в «Очерках истории русской советской драматургии»917, книге «Русская советская литература: очерк истории»918ощутимы колебания в оценках творчества Булгакова.
В 1961 году выходит книга К. Л. Рудницкого «Портреты драматургов»919 со статьей о Булгакове. Теперь Рудницкий уже не журналист, о котором писала Е. С. Булгакова, а исследователь. И размышления о драматургии становятся важной частью его научных интересов. В сборнике пьес М. А. Булгакова 1962 года он – автор примечаний920. А в 1963‑м в книге «Новаторство советского театра» К. Л. Рудницкому принадлежит глава «Драматург». Перечитывая ее сегодня, отмечаешь основательность и добросовестность работы, выстраивание в систему немалого (в том числе малоизвестного) материала. Обращают на себя внимание (помимо обширной цитации Ленина, привычной для того времени) пропорции распределения книжного пространства: агиткам и рассказу о творчестве В. Киршона, Вс. Вишневского, Н. Погодина и проч. отведены по две-три страницы, а драматургии Булгакова – три абзаца. Вероятно, такова была цена введения булгаковского имени в книгу, точно так же, как и непременное придание оттенка лояльности драматургу:
Булгаков раскрывал внутреннюю несостоятельность и историческую обреченность «белого движения». Он решительно метил знаком смерти русскую контрреволюцию921.
Годы, когда это сочинялось и проходило цензуру, были годами противостояния противников перемен и их сторонников. Сталина уже не было, но страх остался. Само упоминание имени драматурга служило свидетельством определенной смелости.
В 1962 году издан сборник материалов и документов «Московский Художественный театр в советскую эпоху»922. Среди неизбежных подборок докладов и речей (под заголовками «Под руководством партии» и «Вместе с народом») публикуются небольшая статья Г. А. Товстоногова «Про это», рассказывающая о том, что десятилетия спустя он помнит захвативший его когда-то спектакль «Дни Турбиных», и «Письмо ленинградских зрителей» с важными словами в адрес того же спектакля.
Ленинградцы писали о чувстве
благодарности и восхищения, вызванном вашей <…> игрой, то есть нет, не игрой, а самой жизнью на сцене. <…> До этого времени в нашей жизни, довольно обильной театральными впечатлениями, мы никогда еще не испытывали более глубокого и серьезного наслаждения, как у вас и с вами.<…> А к концу спектакля каждому было ясно, что лучше и совершеннее нельзя было сыграть и что <…> есть величайшее творчество и изумительная созвучность…923
Что имели в виду ленинградцы 1933 года после просмотра спектакля 1926 года о временах Гражданской войны, говоря о «созвучности»?
Общественный интерес к документам, мемуаристике очевидцев, запрос на историческую память еще слаб, и книга проходит мало кем замеченной. Но тем не менее воспоминания режиссера и отзыв рядовых зрителей Ленинграда остались в театральной летописи.
Постепенно, месяц за месяцем ситуация меняется. Нарастает интерес к творчеству и фигуре Булгакова, положительных коннотаций становится больше, интонации все увереннее. Принципиально важными стали два события: выход в 1965 году сборника «Драмы и комедии»924 с семью пьесами (кроме уже известных «Дней Турбиных» и «Последних дней» напечатаны «Бег», «Мольер», «Иван Васильевич» и «Дон Кихот») – и публикация «Театрального романа» в «Новом мире».
Для появления литературоведческих исследований была необходима база текстов, и теперь она появилась.
Не стало случайностью то, что первой аналитической концептуальной работой стала статья, в которой сопоставлялись тексты «Белой гвардии» и «Дней Турбиных». Булгаковедение нового времени началось со статьи Я. С. Лурье и И. З. Сермана «От „Белой гвардии“ к „Дням Турбиных“»925. До этой пионерской работы казалось самоочевидным, что если «Белая гвардия» рождалась как перенесение на сцену романа, то пьеса – не что иное, как сценический аналог прозаической вещи, «приспособленной» для театра (см., например: «„Дни Турбиных“, сколько бы ни твердили нам, что это, мол, оригинальная драма, все же есть переделка для сцены „Белой гвардии“. И „самоинсценировка“ Булгакова, на мой взгляд, слабее романа»926). Авторы впервые аргументированно показали, что «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» – различные произведения, что в процессе самоинсценировки писатель создал новое, иное сочинение не только с трансформировавшимся центральным героем, из Турбина-штатского, Турбина-врача, преобразившимся в офицера, но и, что принципиально важно, – с новой темой. Эпическое многоголосие романа, будучи перенесенным в четыре акта драмы, уступило место более жестко прочерченной мысли о гибели старого мира и тревожной растерянности людей перед лицом неизвестного будущего.
Но открытия исследователей не входили автоматически в реальное знание театральных людей, продолжавших работать с текстами, руководствуясь прежними, некогда сложившимися и слежавшимися представлениями.
Роман «Мастер и Маргарита» еще не опубликован, но уже обрел первых читателей. И они заворожены открывшимся им художественным миром. В ташкентской эвакуации его прочла Ахматова927. Литературовед А. З. Вулис становится первым, кому удалось напечатать свои размышления о романе. В его статье «Путешествие в литературную Атлантиду»928 речь идет, в том числе, и о философии романа. О «Мастере и Маргарите» говорится и в книге В. Каверина «Здравствуй, брат. Писать очень трудно…»929.
В начале 1960‑х у романа появляется еще один, неожиданный, страстный и ревнивый читатель: о существовании «Мастера и Маргариты» узнал А. И. Солженицын (это стало известным много позднее). Писатели разных поколений, различных исторических времен и общественных темпераментов встретились в едином пространстве русской литературы. Драматический социальный опыт Солженицына начался в год, когда Булгакова уже не было.
В. Я. Лакшин, первым в литературоведении рассказавший об интересе Солженицына к роману «Мастер и Маргарита», приводит в своем дневнике рассказ Е. С. Булгаковой:
Оказывается, Александр Исаевич издавна любил Булгакова. В ранних стихах писал что-то вроде: «Брат мой, Булгаков…» Он сказал Елене Сергеевне: «Я должен знать все, что он написал, потому что то, что написано им, мне уже писать не нужно…»930
Он будто вступает в диалог с Булгаковым, восхищаясь его словом, находя поддержку в его мыслях, споря с ним. Сам Солженицын писал о своем ощущении «прямой родности этому загадочному автору – как будто он мой отец или старший брат»931.
Знакомство Солженицына с романом состоялось в 1963 году в доме Е. С. Булгаковой932. Он читал роман по машинописному тексту, как раз в этом году ею перепечатанному. О своем первом восприятии Солженицын пишет:
Разумеется, «Мастер» ошеломил меня, как и всякого потом последующего читателя, задал работы подумать. Все описание советской Москвы 20‑х годов – это был «обычный» неподражаемо блистательный, меткий, неопровержимый Булгаков933