Традиция высветлять поступки Воланда и его свиты, обаятельного кота Бегемота, идеального убийцы Абадонны, красавицы ведьмы Геллы, и видеть в них чаемое возмездие за греховные деяния людям «плохим» и недостойным, равно как прочитывать афористичные высказывания дьявола как обещание поддержки и «награды» Мастеру и его Маргарите, сложилась в связи с оптимистическими настроениями российской интеллигенции в историко-культурной ситуации в стране конца 1960‑х годов. Проявилось интеллектуальное (моральное) легкомыслие российской интеллигенции, именно в то десятилетие массово мигрировавшей в церковь, в веру – и одновременно оказавшейся готовой принять действия Воланда и его компании как осуществление возмездия и восстановления справедливости.
Напомним: это был первый прорыв настоящей литературы из страшных 1930‑х, вещи Платонова, Ахматовой, Мандельштама, Зощенко вернутся из забвения только к концу 1980‑х. В 1967‑м затухала оттепель, появление романа означало много больше, нежели просто знакомство с выдающимся художественным произведением: он был прочитан как высказывание о человеке в Советской стране, о природе власти, о страхе и отваге, о плате за правду.
Роман ворвался в литературные круги, писательский истеблишмент ощутил присутствие чужого и опасного сразу. Вышедшая в 1968 году статья В. Я. Лакшина955, одного из ведущих литературных критиков десятилетия, будто поднесла спичку к сухому хворосту. Дискуссия в «толстых» литературно-художественных журналах, разразившаяся после статьи Лакшина, полыхала больше года.
Ответ Лакшину появился в «Знамени». «Горят ли рукописи?»956 – спрашивал М. Гус. «Рукописи не горят!»957 – утверждал Лакшин в том же номере журнала. Быстро распространившая метафора говорила не о сохраняющихся вопреки всему рукописях – о том, может ли устоять и победить творчество (истина). А. И. Метченко переводил спор в плоскость общих понятий со страниц «Москвы», журнала, который вывел роман из тени в свет: «Современное и вечное»958. М. С. Гус продолжал спор: «Личность: свобода или своеволие?»959 Д. В. Стариков: «Что же такое конформизм?»960 Полемика была яростной, но дело было еще и в том, что писать так, такими же прямыми словами и обвинениями, как в 1920–1930‑е годы, противникам булгаковского романа было уже нельзя, и спорящие прибегали к обинякам, иносказаниям, намекам.
Да и текст оказался не так-то прост для анализа – чересчур резко взмывал к проблематике забытой (либо вовсе незнаемой): Пилат и его вина, распятие Иисуса, связи жизни общества и поступков людей с событиями двухтысячелетней давности. Но теми, кто был включен в происходящее в стране, прежде всего литераторами и общественными деятелями, все прекрасно понималось и прочитывалось.
Что резко осуждалось критиками? Индивидуализм (вместо коллективизма), сложность (вместо простоты), критицизм и сомнения (нужна «твердость позиции»), свобода гражданина (а не беспрекословное подчинение), булгаковская концепция гуманизма и та система ценностей, в которой превыше всего – человеческая жизнь.
В 1960‑е появились имена нового писательского поколения. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына в «Новом мире» стала открытием и первым шагом в рассказе о лагерях и репрессиях. Центральные темы жизни страны вдруг обнаруживали непривычный драматизм, жесткость. Сугубая победная производственность и фальшивая романтика 1950‑х уступали место рассказу о скудости городского быта (Ю. В. Трифонов), правдивой литературе о войне («лейтенантская проза» Ю. В. Бондарева, Г. Я. Бакланова, В. В. Быкова), бедам раскулаченной и обнищавшей деревни (Ф. А. Абрамов, Б. А. Можаев). В прежних объемистых сочинениях обнаруживалась фальшь, как в описании очередной газетной кампании, описанной Ф. А. Искандером в «Созвездии Козлотура». Будто из затяжного обморока восставала сатира. В. Н. Войнович начал работу над «Чонкиным».
В этой ситуации роман о Мастере и Маргарите сыграл свою важную роль.
В. И. Борщуков в статье «В защиту историзма»961, полемизируя с рецензией А. С. Берзер962 на книгу «Избранной прозы» М. Булгакова, сетовал на игнорирование рецензенткой социально-исторического смысла романа, а Н. И. Рыленков писал в связи с «Мастером и Маргаритой», затушевывая суть романа, о «сокровищнице духовного опыта народа»963. Полемике по поводу трактовки «Мастера и Маргариты» была отдана внушительная часть шестого номера «Вопросов литературы» за 1968 год. На обличительную статью Л. И. Скорино («Лица без карнавальных масок»)964 отвечал И. И. Виноградов («Завещание Мастера»)965, Л. Скорино не могла оставить за ним последнее слово, появился «Ответ оппоненту»966 – дискуссия продолжалась.
Можно предположить, что планы изданий были известны, обсуждения романа ждали – и журналы готовили ответы. Ни одно из заметных литературно-критических выступлений, положительно оценивающих роман, не осталось без резких возражений. Отповедь была дана и обстоятельной статье Г. В. Макаровской и А. А. Жук «О романе М. Булгакова „Мастер и Маргарита“»967. Она появилась на страницах провинциального издания с хорошей репутацией (роман всколыхнул всю страну, статьи печатались в журналах многих городов) и представила серьезный профессиональный анализ романа. В ответ И. П. Мотяшов сообщил, что авторы, анализируя не образ Мастера, а замысел сочинения, забыли о главном: трагедии «несовмещенности Мастера с окружающей его реальностью»968. Тема Дон Кихота, возмущение социальным идеалистом проступали за упреками современных Карраско.
Споры по поводу произведений Булгакова, быстро входящих в актуальный круг чтения страны, в подтексте имели совсем не литературоведческие расхождения. Энергичная дискуссия в нескольких центральных литературно-художественных журналах в связи с только что прочитанным романом стала центральным событием второй половины 1960‑х не только и не столько литературного свойства, но и общественного, историко-культурного. Оттепельные послабления закончились танками в Праге в августе 1968 года, и независимость бесстрашных булгаковских героев Иешуа и Мастера, как и недвусмысленная авторская оценка поведения московских членов МАССОЛИТа, Пилата, Иуды и прочих, вызывала отторжение и возмущение власти.
Что же до литературоведения и литературоведов – то предмет еще слишком горяч, обжигает, историки и теоретики литературы не готовы хладнокровно рассуждать о сюжетах произведений, поэтике и стиле. Доспоривают о главном: «наш» Булгаков – или не наш, лоялен – нелоялен.
К концу 1960‑х – началу 1970‑х годов публицистика уступает место литературоведению, историки литературы, филологи исследуют структуру романа и систему его персонажей, проблематику этой «энциклопедии советской жизни». Творчество Булгакова вводится в русло большой русской литературы XIX века. В ряде работ исследуются связи писателя с Л. Толстым и Достоевским, Чеховым и Буниным. В. Каверин укажет на еще одну традицию – Гоголя и Салтыкова-Щедрина:
Начиная с загадки «Носа», через мефистофельскую горечь Сенковского (Брамбеуса) она идет к Салтыкову-Щедрину с его сказками и «Городом Глуповым»969.
Открываются взаимосвязи булгаковских произведений и с современной ему литературой – А. Н. Толстым, Л. М. Леоновым, А. П. Платоновым, А. С. Грином. А. М. Смелянский970 и О. Н. Михайлов971 пишут о прозе Булгакова, В. В. Смирнова – о Булгакове-драматурге972. Ю. О. Домбровский, перечисляя яркие стилистические опыты литераторов 1920‑х, упоминает «гротеск» Булгакова973.
На филологическом факультете МГУ готовится «История русской советской литературы» в двух томах, обещается, что в ней займут «свое законное место» А. Платонов, Булгаков и др.974 В издании «Русская советская драматургия: основные проблемы развития. 1936–1945»975 А. О. Богуславский и В. А. Диев, кажется, впервые напишут о культе личности Сталина, массовых репрессиях в 1930‑е годы и травле Булгакова и Афиногенова.
Входит в жизнь новое поколение критиков, пишущих в том числе и о творчестве Булгакова: И. Н. Соловьева, К. Л. Рудницкий, В. Кардин, Б. М. Поюровский, Е. Г. Холодов, Н. А. Крымова, совсем молодые В. Ф. Колязин, А. М. Смелянский, В. А. Максимова.
Публикация «Мастера и Маргариты» перевернула представление и о Булгакове-драматурге, заставив размышлять режиссуру, театральных людей об авторе совершенно иного масштаба. Все семь пьес, напечатанных в сборнике 1965 года, появляются на театральных сценах.
Оттепельные ветры позволяют свободнее дышать, смелее думать. Десятилетие 1960‑х (точнее, вторая половина) – это время множества театральных премьер, выплеска на сцены страны драматургического наследия Булгакова. Изголодавшиеся по талантливой драматургии режиссеры один за другим обращаются к булгаковским пьесам. Премьеры сыплются одна за другой: «Иван Васильевич» – в Театре-студии киноактера (где обаятельного вора Милославского играет М. Глузский), в «Ленкоме» в режиссуре А. Эфроса – «М