1083.
В самом деле, времени протекло немало. Сегодня ставящий спектакль по булгаковскому роману, быть может, и не торопился бы так резко отделять Берлиоза от Мастера – литературоведами высказана догадка о том, что, похоже, и этот путь примеривал на себя писатель, все дело в том, что был избран другой. Берлиозы же, с их бессмысленным многознанием и апломбом, не только не превратились в нечто совсем от нас далекое и чуждое, – напротив, кажется, их стало много больше. Вообще, наверное, прочтение романа было бы тем плодотворнее, чем менее спешили бы с размежеванием, вознесением одних и обличением других. По самой простой причине: если все и всегда говорят правду – откуда же скопилось столько вранья? Уж наверное, не помимо несметного сонма праведников так прочно обосновалось оно в нашей с вами повседневной жизни.
А в запальчивом выкрике Бездомного, когда-то воспринимавшемся как грубая шутка: «этого Канта, да <…> года на три в Соловки!» – ныне прочитывается целостный образ мышления, настоящая человеческая антропология. В самом деле: философа не просто иной страны – иного века! – предлагают наказать за высказанную мысль («за завтраком») – ссылкой. В одной фразе – информация о времени, людях, их представлениях о том, что «правильно», естественно, возможно.
Сомнения в том, хотелось бы Канту беседы со всесильным злом, тогда не появлялись. Сегодня свежий исторический контекст сообщает неожиданный и язвительный комментарий реплике старого романа.
Роман при его появлении произвел на многих, впервые с ним столкнувшихся, впечатление огромного дворца с невиданными сводами. Сегодня это хорошо обжитой дом, где известен каждый уголок, понятный и близкий. А десятилетия назад роман был «вещью на вырост».
Сказанное не отменяет того грустного факта, что аудитория «Таганки» не изменилась за последние годы. Зал отзывается дружным смехом на шутку Бегемота, налившего даме, конечно же, не водки, а чистого спирта. Радуется, когда получает наконец слова о пресловутой буфетной осетрине. Неожиданно бурно хохочет при реплике недоумевающей Маргариты, узнавшей, что иностранцу не нужно будет «отдаться»… Реакции зала мгновенно растаскивают целостное, сложное здание спектакля на реплики, фразы, пусть экстраклассные шутки (все помнят ахматовские строчки о Булгакове: «Ты как никто шутил…»).
В старом спектакле центральным был финал второго акта, когда Воланд – Смехов, патетически воскликнув фразу, ставшую лозунгом в семидесятые годы: «Рукописи не горят!» – листал, резкими, пластически отточенными движениями отбрасывая «прочтенные» листки романа Мастера под мощные волны Шостаковича. Финал же третьего акта был проще, формальнее (Вечный огонь у портретов Михаила Булгакова). То есть ясность мысли присутствовала (тема спектакля впрямую связывалась с судьбою творца романа), но за ее рациональной и уж очень бесспорной к тому времени правильностью ощутимо было некоторое сникание спектакля.
Восстановленный «Мастер» 1980‑х финалом объяснил многое. То, над чем некогда бились литературоведы, силящиеся отыскать разгадку вопроса, что же произошло с Матером и отчего не «светом», а лишь покоем награжден Мастер, стало внятным.
Еще десятилетие назад казалось: стоит только появиться «условиям для работы», а уж за нами дело не станет, работа так и закипит. Из-за этого и «слом» Мастера, его слова о том, что «больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет», что ничто его вокруг не интересует, стремление спрятаться, затихнуть в подвальчике застройщика, не могли быть поняты, казались неестественными, нуждались в специальных объяснениях.
Сегодня столь же очевидным стало другое: пришло осознание той печальной истины, что силы человека конечны. Они могут иссякнуть. И бывает, повторим за Коровьевым: «бывает <…> и еще как бывает!» – что вот уже изменилось, кажется, течение жизни, и работников вроде хотят, ждут – да работники-то более не работники. Впервые в театре это показал Ю. И. Еремин в прекрасном и, как кажется, недооцененном критикой спектакле на малой сцене Центрального академического театра Советской армии «Статья»1084.
К величайшему сожалению, эту истину нам пришлось не просто умозрительно постичь, но ощутить собственной кожей.
Мысль о необратимом течении человеческой жизни, о нашей вине в неполноте ее осуществления у самых талантливых, самых деятельных, не отпускает. Да, конечно, рукописи не горят – но они сильно пылятся. И финальный уход Мастера и его подруги вдаль, под распахнутое звездное небо видится сегодня как прощание, как горький и непоправимый итог.
«…Чтобы заставить трудиться душу читателя»1990‑е
1980‑е годы – это пик интереса к творчеству Булгакова, и он после столетия спадает.
Очевидным это стало в дни юбилейных торжеств 1991 года. Колонный зал Дома Союзов был переполнен, блистали люстры, чествование проходило, что называется, по высшему разряду, казалось, будь Булгаков жив, он должен был радоваться пришедшему безусловному своему успеху. В Колонном зале собрался цвет писателей, литературоведов, критиков, «видных деятелей культуры и искусства», как обычно формулируется в отчетах. Но в торжественных хвалебных речах поразило то, с какой точностью избегали выступавшие всего выходящего за рамки привычного, расхожего: поворота сюжета, образа, детали, эпитета – всего того, что, собственно, принадлежало только Булгакову, создавало его художественный мир – и что составило мировую славу писателя.
После столетнего юбилея писателя, сопровождавшегося мощным потоком журнальных статей, сборников и монографий, пришло время некоторой инвентаризации накопленного. Можно было утверждать, что первый этап изучения творчества Булгакова завершился. Одним из симптомов для меня послужило, в частности, появление книги В. Г. Боборыкина «Михаил Булгаков» (в серии «Биография писателя») с подзаголовком «Книга для учащихся старших классов»1085. Индивидуальные находки и открытия множества исследователей стали всеобщим (пусть с неизбежными искажениями) знанием. Наследие Булгакова из чтения для избранных превратилось в чтение массовое, изменился и возраст читающих. Творчество Булгакова вошло в учебные схемы, было отпрепарировано и заняло свое место в школьных программах.
Вторым столь же красноречивым свидетельством стал переход произведений Булгакова из тематического ряда «произведения о революции и Гражданской войне» в серию книг «Классики XX века».
В 1990‑х наступила пауза, которая была понятна: слишком много интеллектуальной энергии, эмоций было выплеснуто со времени опубликования «Мастера и Маргариты» до появления на родине писателя первого собрания его сочинений и огромного числа театральных постановок. К тому же на исходе 1980‑х резко менялась жизнь России в целом. Прежние читатели «толстых» журналов и литературных новинок, потеряв рутинные места службы и зарплаты, столкнулись с проблемами выживания. Читать стало некогда. В это время уходит в народ малая булгаковская проза: «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Дьяволиада» помещаются в популярные серии под мягкими обложками.
Написавшая некогда уверенную (и показавшуюся опрометчивой) фразу о том, что Михаил Булгаков никогда не будет полностью издан в СССР, Эллендея Проффер1086 оказалась совершенно права. В год, когда вышел в свет последний том первого собрания сочинений писателя, названия СССР уже не существовало на политической карте мира. Разделение на отдельные государства общего пространства бывшего Союза привело к некоторому снижению научного уровня печатающихся работ. С одной стороны, солидный массив накопленного к этому времени материала затруднял для начинающего исследователя знакомство с ним. С другой – в прежнем, достаточно цельном и обозримом мире научного сообщества будто бы появился десяток «железных занавесов», исчезла та авторитетная критика, к которой прислушивались, упали тиражи литературно-художественных журналов. (Хотя в начале 1990‑х начал обретать влияние журнал «Новое литературное обозрение» с его серьезным и обширным разделом обзоров и рецензий.)
В те же годы резко сузилось число исследователей, работающих с архивными документами, стремящихся расширить и перепроверить, уточнить источниковедческую базу. Началась перетасовка известных фактов, многократно публиковавшихся цитат, наукообразный пересказ известной и когда-то ясно сформулированной мысли. В литературоведческих книгах и статьях менялись лишь лексическая оболочка да набор актуальных авторитетов (ритуальные ссылки на которые стали столь же обязательны, как двадцать лет назад – на классиков марксизма-ленинизма). И выхолощенные в смысловом отношении литературоведческие тексты щедро декорировались модными именами (Ж. Деррида, Ж. Делеза, Ж. Лакана, Р. Барта и проч.).
Сначала казалось, что произвольность рассуждений, не имеющих ни строгих теоретических рамок, ни надежного фактологического фундамента, – всего лишь издержки недобросовестности отдельного автора, его неконтролируемого азарта. Позднее стало понятным, что это не единичные случайности, а устойчивые типические проявления общего процесса, логическое следствие деформации гуманитарного знания, произошедшей в последние десятилетия. Границы между «народным булгаковедением» (определение, принадлежащее Б. С. Мягкову1087) и булгаковедением как частью литературоведческой науки если и не окончательно стерлись, то во всяком случае стали мало для кого различимы. Исчезла некогда существовавшая «борьба школ» – за отсутствием собственно «школ», ушли в прошлое дискуссии о методе исследования, новаторских идеях, научных гипотезах, оригинальных и аргументированных концепциях, остались лишь слабые попытки профессиональных литературоведов остановить поток дилетантских сочинений. Сравнительно немногочисленные новые авторы работали со старыми идеями, простодушно полагая их не существовавшими прежде. Работы теоретического плана – о поэтике и стиле, приемах письма и конструкциях персонажей – практически исчезли.