бчивости, то у булгаковского персонажа оно функционально замещено беспринципностью, неразборчивым идейным «сожительством».
Далее автор переходит к лейтмотиву «памятника»: с точки зрения Яблокова, «чугунный человек» в «Мастере и Маргарите» (памятник Пушкину) по-своему варьирует созданный в романе «Белая гвардия» образ «чугунного черного Владимира», «который стоит как бы на границе „рая“ и „ада“ и воплощает неразделимое единство светлого и темного начал бытия»1134. Ожидаешь появления доказательств этой необычной гипотезы, так сказать, вереницы прочно упакованных силлогизмов. Но вместо них уже в следующем предложении читаем:
Учитывая преемственную связь с образом «черного Владимира», можем сказать, что в эпизоде «Мастера и Маргариты» Пушкин предстает еще и травестированным «Черным человеком» – а Рюхин, таким образом, оказывается пародийным «Моцартом»1135.
Ну а где «черный человек», там, разумеется, и до реминисценций с Есениным рукой подать – и поэт немедленно появляется в сноске.
В работах Яблокова нередко сопоставляются не «мотивы», а отдельные слова, причем актуальный круг чтения и впечатлений дает все новые и новые поводы для полета мысли. Квазинаучное лексическое оформление конструкции смешивает в одно целое филологические наблюдения и комические, по сути, умозаключения. Личные, субъективные ассоциации выдаются за принадлежащие Булгакову, все связывается со всем.
Яблоковым предлагается не анализ «мотивной структуры», а сопоставление одного слова – с другим: здесь «чугунный» и там тоже «чугунный» – значит, имеем смысловую связь, хотя любому внимательному читателю ясна разнонаправленность эпизода со «страшным» чугунным Владимиром на Владимирской горке в «Белой гвардии», крест в руке которого превращается в меч, – и памятником человеку, задумчиво склонившему голову на Тверском бульваре в «Мастере и Маргарите» в эпизоде с поэтом Рюхиным, возвращающимся на рассвете из клиники профессора Стравинского. И далее, в очередном абзаце:
характерно, что после «столкновения» с памятником булгаковский поэт совершает метафорическое самоубийство – предаваясь «самоуничтожающим» мыслям, казнит в себе (хотя, похоже, не до смерти) приспособленца-халтурщика1136.
Так казнит или не казнит? Самоубийство «не до смерти» – что это?
Многословно-невнятный вывод автора:
Итак, в обоих рассмотренных произведениях («Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита». – В. Г.) «пушкинско-дантесовский» миф применительно к образу Маяковского получает парадигматическое значение (разумеется, неизбежно пародийное). <…> роли «Пушкина» и «Дантеса» оказываются причудливо совмещены в одном лице. «Автодуэль», будучи знаком дошедшего до предела экзистенциального и творческого кризиса, служит восстановлению истины и «воссоединению» личности1137, —
свидетельствует о непродуманности работы в целом, и шесть с половиной строчек вызывают примерно столько же вопросов.
Что такое «пушкинско-дантесовский миф» и отчего он применительно к образу Маяковского «разумеется» пародийный – разве фигура поэта не может рассматриваться (и часто рассматривается) как драматическая? Что означают в филологическом анализе «кризис, дошедший до предела» либо эпитет «причудливый»? Наконец, «автодуэль», с точки зрения автора этих строк, признак не столько «воссоединения», пусть и взятого в кавычки, личности, сколько, напротив, ее раздвоения. Это еще одно характерное свойство филологических работ последнего времени – неточность в употреблении терминов, вроде: «Вся парадигма значений». Удручают квазинаучность и невнятность мысли.
Нередко книги состоят из огромного количества цитат, пересказов известного. Увесистая монография содержит в себе одну хорошую статью, статья – тянет на абзац. Подобные книги представляют собой, скорее, коллаж старых любимых (булгаковских) текстов, соотнесенных с кругом актуального чтения автора, как, например, монография В. И. Немцева «Трагедия истины»1138. Несмотря на присутствие всей внешней атрибутики академического исследования (членение на главы, ссылки на отечественные и зарубежные исследования, апелляции к докладам на симпозиумах и конференциях и т. п.), работа, скорее, является публицистической. При этом тема книги всеохватывающа, используемый же материал крайне пестр (от работ, излагающих идеи Эйнштейна, до газетных сенсаций последних лет, здесь и обязательные Бердяев и Ницше, и справки о том, что такое зороастризм, манихейство, изложенные с помощью «Хрестоматии по истории Средних веков» издания 1961 года), и в силу этого не может быть сколько-нибудь серьезно разобран. Излагаются же эти непростые темы, например, так:
Безусловно, в поисках связной картины мира у своих героев Булгаков попутно учитывал совершенно разные тенденции истории философии. Это у Шарикова цельной картины мира в сознании не было, вот он и душил котов1139.
Этой фразой завершается глава «Задачи книги». Следующая же глава, «Философское основание творчества», открывается нетривиальным образом: «К тому же туманно многое в романе – подозрительна попытка Воланда обратить Берлиоза и Ивана…»1140 После подобных «философских оснований» сравнительно мало удивляет «чистая лошадь, вымытая касторкой» при рассказе о «Театральном романе»1141 либо сообщения по поводу образа рассказчика в «Мастере и Маргарите»:
повествователь добавился еще двумя, затмившими первого <…> тогда и возник герой, тоже писатель, в ответ на трагедийные ситуации сделавшийся явно романтической личностью1142.
Или размышления в связи с решением любовной темы (в главе «Вера и наука»):
История любви – вообще камень преткновения для художественного произведения и художника. Любовная линия скрепляет любой роман. <…> В этих сценах возможна только ирония, коли их не избежать. Чего и было предостаточно в эпоху Возрождения. Так что искусство по природе своей ханжа. Правда, ровно настолько, насколько ханжеским бывает человек, отказывающий другу в подробностях взаимоотношений с любовницей. Тем более нормальная семья имеет много табу1143.
Исследовательские же работы редки. На описанном нами фоне выгодно выделяется вполне традиционный и «простой» по замыслу раздел о Булгакове в книге Б. Сарнова «Сталин и писатели»1144. В четырехтомном издании автор собрал материалы о взаимоотношениях Сталина и нескольких крупнейших писателей советского времени. В начале каждого раздела Б. Сарнов предлагает читателю свод публиковавшихся ранее документов, чтобы затем на его основании вести дальнейшие рассуждения.
Сарнов каждую мысль рассматривает внимательно, так, что даже известные, казалось бы, высказанные прежде соображения, получив широту дыхания и проработанность оттенков, продвигают понимание романа «Мастер и Маргарита». Таково его рассуждение о том, чем более других страшен Берлиоз – как порождение советского времени, того, кто привычно сводит жизнь человека к одномерности практических поступков.
Художественный метод Булгакова призван утвердить в сознании читателя уверенность, что жизнь <…> не замыкается плоскостью земного существования, что каждое (даже микроскопически ничтожное) событие этой плоской земной жизни только кажется нам плоским, двухмерным. А на самом деле оно несомненно имеет, пусть невидимое, не различимое нашим простым человеческим глазом, но вполне реальное и безусловное «третье измерение»1145.
Интересны и размышления Сарнова о различии писательской оптики Зощенко и Булгакова.
Зощенко снимает покровы благопристойности с вещей и предметов, с людей и событий. И мы видим их голую и неприкрашенную суть. При этом видимость и суть явлений у него полностью совпадают. В этом состоит главный его художественный принцип. Он сразу видит (и нас заставляет увидеть) вещи в их истинном свете, – такими, какие они есть. Булгаков поступает иначе. Он сперва показывает нам видимость всех предметов и явлений окружающего нас мира. И только потом, приподняв, а то и отбросив покровы, составляющие эту видимость, постепенно открывает суть1146.
Книга М. С. Петровского «Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова»1147, заявившая сравнительно локальную тему, не просто высокопрофессиональна, а прозрачно-классична, написана прекрасным языком, с точной мыслью, чурающейся излишеств. «Главным текстом, сформировавшим мистериально-буффонадное мышление Булгакова, был его родной город». Древний и любимый Киев как сердцевина, завязь той проблематики, которая будет разворачиваться в творчестве писателя. Это и есть нерв работы, ее смысловое средоточие, и девять глав выступают аргументами в пользу высказанного утверждения. Центральная тема исследования, связанная с особенностями миропонимания писателя, много шире обозначенной в названии. «У Булгакова, не принадлежащего ни к какой церкви <…> все соотносится с абсолютом»1148, – пишет Петровский, ответственность центральных героев «становится мерой человеческого существования»1149.
Полезна работа О. С. Бердяевой «Проза Михаила Булгакова. Текст и метатекст»