<…> его этическая концепция очерчена абсолютно ясно, заметна и понятна каждому читателю и ни в каких комментариях не нуждается1185.
Эта принципиальная мысль Зеркалова не утратила своей актуальности и сегодня.
В книге Татаринова, объединенные общей проблемой, подробно рассмотрены четыре произведения, связанные с библейскими темами и персонажами: «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Пирамида» Л. Леонова и две поэмы Ю. Кузнецова («Путь Христа» и «Сошествие в ад»). Мы сосредоточимся лишь на разборе главы, посвященной булгаковскому роману.
Работа исследователя замечательна прежде всего спокойной аналитической интонацией, демонстрирующей безусловное уважение ко всем разбираемым точкам зрения, даже в случае категорического их неприятия. Кроме того, в отличие от подавляющего большинства работ монологического типа, излагающих точку зрения самого автора, Татаринов взял на себя труд внимательно прочесть множество работ по избранной проблеме. Книга знакомит заинтересованного читателя с принципиальными позициями, высказанными рядом лиц, занимающих те или посты в церковной иерархии, либо рядовыми верующими, отвечая на их сомнения. И хотя Татаринов дает не исчерпывающий (да вряд ли это сегодня и возможно) обзор самых распространенных точек зрения на религиозно-нравственную проблематику и способ ее решения Булгаковым, он вычленяет, приводит и суммирует наиболее существенные аргументы оппонентов, проверяя их на прочность, но и не забывая отметить все ценные и представляющиеся ему верными положения, лишь после этого указывая и на нестыковки и противоречия в той или иной работе. Завершает обзор автор кратким изложением собственного видения затронутых вопросов. Эта совсем не объемистая, предельно отжатая книга – результат длительной и трудной работы, ставящей своей целью возможно более точно передать видение и интерпретацию десятков различных людей, размышляющих над страницами романа.
Татаринов напоминает, что в 1960‑е годы именно роман Булгакова стал для множества читателей «введением в христианство», для кого-то – первым шагом на пути в церковь. Писатель вернул в страну официальных атеистов интерес к запрещенным евангельским сюжетам и героям.
Это было самое счастливое для булгаковской книги время, – пишет Татаринов. – На фоне последнего витка «социалистического реализма» текст, заставляющий вспомнить библейские архетипы, казался совершенным явлением забытой религиозной культуры1186.
Автор пишет, что в связи с «новой христианизацией России»
параллельно с растущей популяризацией «закатного романа» происходило и становление альтернативной тенденции прочтения «Мастера и Маргариты» – резко критической оценки этого произведения как опасного, искусительного <…> текста, уводящего читателя от православного Спасителя к гностическому Иешуа Га-Ноцри, управляемого Воландом-сатаной. Сейчас <…> эта тенденция оформилась, превратилась в особую идеологию прочтения булгаковского романа и стройную философию понимания литературы как весьма небезопасного занятия, во многом альтернативного посвящению себя догматическому и нравственному богословию1187.
Татаринов рассматривает высказывания людей церкви, писавших о «Мастере и Маргарите», – архимандрита Тихона (Шевкунова), о. Георгия (Кочеткова), дьякона Михаила Першина, о. Пафнутия (Жукова), дьякона Андрея Кураева1188. Внимательно перечислив важнейшие с его точки зрения формулы видения ими романа, Татаринов напоминает, что
для оценки этического потенциала произведения, для объективной реакции на события «ершалаимских глав» требуется историко-контекстуальный подход: «Мастер и Маргарита», как и включенный в него «Роман о Пилате», создавался не в годы христианского возрождения и активного становления <…> светской теологии, а во времена победившего атеизма1189.
Так, Кураев «предлагает интерпретационную модель <…> Булгаков против Иешуа», он «толкует роман как произведение, лишенное положительных персонажей»1190. «В черновиках остался единственный персонаж романа, которого можно было бы назвать положительным <…> Никанор Босой». Далее следует аргументация: «Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач»1191. Кураев
требует абсолютного света, не выносит <…> «эпистемологической неуверенности» булгаковского повествования. <…> Кураев освобождает Булгакова от ответственности за поступки его героев. Но как богослов, продолжающий подозревать литературу в ереси, <…> обвиняет всех романных персонажей в извращении канонического сюжета1192.
Татаринов пишет:
Роман – зона риска, ведь отсутствие прямых дидактических стратегий заставляет читателя быть самостоятельным субъектом истолкования сюжета.
И далее, не изменяя своей заинтересованно-уважительной интонации, Татаринов продолжает:
преодоление литературоведческой корректности, выход из художественного текста в мир неформального, авторского богословия, стремление оценить «Мастера и Маргариту» в соотнесении с христианской традицией, отличают три книги: А. Меняйлова, А. Баркова и исследования, данного без имени автора (авторов): «Гимн демонизму, либо Евангелие беззаветной веры»1193.
Завершают разбор собственные, замечательно интересные формулы автора о проблематике романа, коррелирующие (хотя и далеко не совпадающие) с важнейшими интенциями статьи К. Икрамова:
«Мастер и Маргарита» – роман о поражении. Но мысль о поражении человека, не заслужившего смерти, входит в модель трагического конфликта. Происходит нарастание трагических тенденций внутри евангельского сюжета, ставшего основой ершалаимских глав <…> Отчаяние (как знак современной Булгакову жизни) – в пределах изменяющегося сюжета Христа. В эпоху «социалистического строительства» увидеть сюжет нравственной катастрофы и связать этот сюжет с историей Христа – это признак духовного, социально не ангажированного взгляда, позиции над историческим моментом.
И далее:
В романе не может быть ничего священного, здесь нет «православия» или «манихейства», есть литература, герой которой – человек. <…> Не евангелие, а литература интересует Булгакова – в центре находится человек, способный творить даже там (область канона), где уже все сотворено; мысль о творческой конфронтации с любой традицией. <…>
В текстах тех, кто нападает на Булгакова, считая благим делом развенчать его роман, есть неправда формальной агрессии: роман – это живое, нерациональное, никому не обещавшее что-то исповедовать или обозначать; статья, превращающая роман в сатанизм, – идеологизированный жест, что-то безнадежно формальное, не имеющее непосредственного отношения к искусству1194.
Этот вывод становится итогом авторских размышлений.
Резкие высказывания А. Кураева вызвали немало полемических ответов. Вышедшая в 2008 году книга А. Н. Варламова «Михаил Булгаков» подхватила размышления о христологической проблематике.
Можно ли автора <…> упрекнуть с позиций строго ортодоксальных, – пишет Варламов, – как делают очень многие из православных историков литературы и публицистов, из которых наиболее ярко этот взгляд сформулировал известный православный миссионер, публицист и проповедник – диакон Андрей Кураев: «Скажу сразу: так называемые „пилатовы главы“ „Мастера и Маргариты“ кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Достаточно сказать, что Иешуа булгаковского романа умирает с именем Понтия Пилата на устах, в то время, как Иисус Евангелия – с именем Отца». Либо ср. у иеромонаха Иова (Гумерова): «Для христианина любой конфессии демонизм романа М. Булгакова очевиден. <…> В романе <…> новозаветная история рассказана устами сатаны»1195.
Варламов отвечает на обвинения служителей церкви так:
Измученный собственными обстоятельствами, он [Булгаков] изверился не только в себе и своей судьбе, он изверился в мироздании и миропорядке, придя к выводу об исчерпанности христианства в родной стране, и об этой опустошенности написал роман, в котором сквозь видимый смех и ослепительный блеск письма невидимыми слезами оплакал мир, забывший Христа, и своими древними главами этому миру о Христе напомнил1196.
Уже в 1990‑е, но особенно явственно – в нулевые стало отчетливо видно, как изменились самые цели литературоведческих исследований. Исчезла ясность этического посыла, мобилизующая филологов 1960–1980‑х годов, ее сменило намерение достичь определенной практической цели (вроде защиты диссертации либо получения гранта), что естественно соединялось с желанием понравиться неопределенному множеству читателей. Не то чтобы этого совсем не было раньше – но не на поле булгаковедческих исследований. Сомнительная, даже «дурная» репутация нелояльного власти писателя отсекала прагматиков, и, напротив, придавала азарта противникам конъюнктуры. Как, например, создателю Театра на Таганке Ю. Любимову, то и дело вступавшему в борьбу с запретителями.
Лучшие театральные прочтения кровно связаны с дыханием заполняющей зрительный зал публикой, ее настроениями и чувствами, когда спектакль передает квинтэссенцию «воздуха эпохи», в том числе сообщает о культурно-исторической позиции автора театрального зрелища, его способа видения мира, масштаба личности.