1242.
Варламов ярко (и неожиданно) характеризует «Бег» как «наименее политическое и наименее историческое в узком смысле этого слова из произведений Булгакова, посвященных революции и Гражданской войне»1243, справедливо отмечая, что
Булгаков меньше всего занимался апологией кого бы то ни было. <…> Он смотрел на недавнее прошлое своей страны с точки зрения того отдаленного будущего, до которого даже мы, пожалуй, еще не дожили. <…> В конце 20‑х годов между автором и властью важнее оказалось иное расхождение – поэтическое1244.
Правда, с тем немаловажным уточнением, что для российской власти непривычная форма выражения мысли всегда вызывала подозрения (и они оказывались небезосновательными).
Автор книги находит проникновенные слова, говоря о том, что значил, чем был роман «Белая гвардия» для молодого литератора:
…чем хуже, гаже, холоднее было вокруг, тем теплее и нежнее были его воспоминания, и сам роман превращался в льющийся поток света и любви…1245
С трезвой горечью высказывается о жанровой сущности пьесы о лицемерах и высшей власти, их покрывающих:
«Кабалу святош», нареченную автором романтической драмой <…> точнее было бы назвать трагедией в ее исконном значении, т. е. отнести к древнему литературному жанру, в основе которого лежит поединок человека с судьбою, всегда оканчивающийся поражением первого и победой второй1246.
Наиболее же существенные высказывания в работе Варламова связаны с его размышлениями о «Мастере и Маргарите».
Булгаковский роман, как справедливо пишет Варламов,
фантастически опережал свое время. Что говорить про 1930‑е годы, если эта книга ошеломила всех в 1960‑е, причем не только в СССР, но и по ту сторону железного занавеса. <…> Булгаков написал поразительную по стилю вещь, свободную, могучую, легкую, ни на что не похожую и в то же время каждой своей строкою связанную с традициями мировой литературы, с Данте, Гёте, Гофманом, Пушкиным, Гоголем, Достоевским…1247
В той картине мира, которую увидел и нарисовал Булгаков, бесы не трепещут и ничего не боятся. Они не злы, а по-своему обаятельны, добры и щедры, потому что победили и им более никто не противостоит. Это их шабаш, их разгул, первомайское торжество1248.
Передавая свое ощущение сцены ужина «в тесной компании» после бала (о которой, как правило, литературоведы писали, пожалуй, что и с восхищением – репликами обаятельного Бегемота, общим благорасположением друг к другу и к Маргарите, единственной, кто помнит об общении с «висельниками и убийцами»), пишет: «склеп, мертвечина, погребная сырость…»1249 И заключает:
…нечисть она и есть нечисть. В год двадцатилетия Великого Октября все окончательно прояснилось: ни мира, ни покоя на плененной ею земле не будет, и как чуткий художник Булгаков это положение дел зафиксировал <…> «Белая гвардия» – это роман о Рождестве, которое было, «Мастер и Маргарита» – о Пасхе, которая не пришла1250.
Автор полагает, что «картина террора поражала воображение [Булгакова] не столько политически, сколько метафизически. В ней явно угадывалась сила нечеловеческая»1251.
Исторические волнения не затухали, а, напротив, разыгрывались еще более страшно и глухо, взаперти, под спудом, отчего создавалось чудовищное внутреннее, внутричерепное давление, мир точно сошел с ума, и в этих условиях наш герой вновь вернулся к своему главному роману, который точнее всего выразил ощущение человека, существующего в условиях тотального хаоса и торжества зла1252.
Варламов дает формулы, поражающие ясностью и остротой видения. Приводя мысль из выступления о. Иоанна Шаховского: «Первой целью своею Зло ставит сокрытие себя»1253, далее продолжает собственные размышления: «Это вовсе не та сила, которая хочет зла, но совершает благо. Нет, она что хочет, то и делает. Воланд прежде всего провокатор»1254.
Приведя определение невиданного жанра произведения, предложенное о. Иоанном Шаховским: «Булгаков дал в условиях Советского Союза удобную сатирическую форму, которую можно назвать метафизическим реализмом»1255, Варламов уточняет и конкретизирует содержательную характеристику:
«Мастер и Маргарита» – роман о русском 37 годе. Понятно, что с формальной точки зрения такое утверждение не выдерживает никакой критики и, основываясь на фактах, несложно показать, что действие его относится, вернее всего, к концу 1920‑х годов <…> и тем не менее атмосфера этой книги, когда в жизнь людей врывается таинственная мистическая злая сила, против которой нет защиты, была проявившейся коллизией нового времени1256.
Эта дата – «37 год» – со временем превратилась в метафору, символ: в нашей истории это не календарный 1937‑й, а вся кровавая мясорубка, начавшаяся многим раньше и с концом 37‑го года не оборвавшаяся.
В «Мастере и Маргарите» запечатлен горький и страшный опыт последнего десятилетия жизни Михаила Булгакова – не внешних трудных событий и все более отчетливо проявляющегося изгойства (будь то снятие «Мольера» почти сразу же после успешной премьеры, окончательный запрет «Бега» и всех последующих пьес либо отказ в выезде за границу), но осмысления себя в этом мире, осознания мотивов поступков других и своих собственных реакций, мыслей, эмоций. Будто с мира спадает пелена неясностей, загадок – и тайные пружины человеческих решений и действий становятся явными. И скучными. «Скука» – это слово все чаще появляется и на страницах романа, и в дневниках записывающей мысли и чувства Булгакова жены, и в письмах друзьям. Скука становится синонимом осознанной обреченности. «Мне скучно на улице, они меня сломали…»1257
Время заново прочитывает старый роман, и былая прекраснодушная трактовка «Мастера и Маргариты» как произведения о всесилии добра и творческого дара превращается в иную: роман отчаяния. Это кардинально иное прочтение романа, за которым ощутим и новый образ писателя: тот, кто бесстрашно описывает ежедневную игру дьявольских сил, не отворачиваясь от увиденного. Булгаковский «Мастер» – это самый свободный роман о несвободе.
В стране, где правил диктатор, людей стремились уберечь от осознания реальности – препятствуя облечению мыслей в слова, публичному обсуждению события, то есть пониманию происходящего. На газетных листках, в литературе, театре и на киноэкранах выстраивалась, конструировалась псевдореальность, избегающая любых острых, «неправильных», драматических ситуаций, тотально благополучная, сулящая счастливое завтра.
Неожиданной интерпретацией уже классического романа стала книга О. Я. Поволоцкой «Щит Персея». Работа петербургского литературоведа, важнейшей частью которой стал текст о «Мастере и Маргарите», вышла в 2015 году и, кажется, осталась незамеченной. Вынеся в заголовок далеко не всеми легко прочитываемую метафору античного мира, автор сбил потенциального читателя, по-прежнему интересующегося разбором булгаковских произведений, с толку. Между тем, как представляется, работа О. Я. Поволоцкой могла положить начало важнейшим филологическим открытиям, сообщить новое дыхание исследовательским штудиям творчества М. А. Булгакова.
Скорее всего, этот текст не мог бы появиться, не случись с нами горького социального опыта 1990‑х, когда эйфория и любовь к радостно вывалившимся из домашних кухонь и заполнившим площади города людям, ко всем, стоящим рядом, мало-помалу стали истаивать, а на смену им пришли усталость и безнадега.
Основательная и очень личная книга А. Варламова о биографии Булгакова в целом, на всем ее протяжении, и прорывное исследование О. Я. Поволоцкой в существенных чертах оказались близки и, казалось, не могли не вызвать острые и бурные споры литературоведов. Но споров не было.
Если Варламов сопрягал вехи жизни писателя и его произведения, возникавшие как отклик на происходящее, то работа Поволоцкой – это работа филолога par exellence, академически виртуозно осуществляющая анализ текста, и только текста.
За десятилетия чтения романа сложилась устойчивая традиция трактовки образа одного из центральных персонажей – Воланда. Он был поставлен в связь и с гётевским Мефистофелем (строки из «Фауста» стали эпиграфом к роману), и с романтической прозой Гофмана, и др. Демонического героя стали романтизировать. Тому были свои причины.
Традиция высветлять поступки Воланда и его свиты, обаятельного кота Бегемота, идеального убийцы Абадонны, красавицы ведьмы Геллы, и видеть в них чаемое возмездие за греховные деяния людям «плохим» и недостойным, равно как прочитывать афористичные высказывания дьявола как осуществление поддержки и «награды» Мастеру и его Маргарите, сложилась в связи с оптимистическими настроениями российской интеллигенции в историко-культурной ситуации в стране конца 1960‑х годов.
Роман пришел к нам, когда были живы оттепельные иллюзии, а советские танки еще не громыхали по Праге. Тирана не было в живых уже полтора десятка лет, родившиеся после его смерти стали подростками, взрослели в новое время. Как нам казалось. Но дальше воочию в стране начало разворачиваться действие шварцевского Дракона. Дырявые, испуганные, обессиленные, слабые, продажные души по-прежнему видели виноватых в нем, в злодее, – своей же трусости, готовности прогнуться и предать, своей моральной нечистоплотности не замечали.