В 2000‑х и позднее суть происходящего становилась все более очевидной – но для очень, очень немногих.
После книги Поволоцкой не может не поразить понимание того, что спустя всего лишь полтора десятилетия после смерти тирана, властвовавшего над страной, просвещенные читатели с такой готовностью приняли образ Воланда как мудрого, всеведущего, кажется, даже благородного героя. Теперь причины и пружины такого, а не иного прочтения романа становятся все яснее.
Обращаясь к ранней редакции романа, Варламов пишет:
здесь швы наружу, и если в окончательной редакции <…> его подлинные намерения скрыты, то здесь они обнажены. <…> Воланд прежде всего – провокатор. <…>
Всесильный Воланд противен, мерзок. В окончательной редакции от внешней мерзости автор его отряхнет, но от внутренней?1258
Два исследователя последнего времени, Варламов и Поволоцкая, увидели князя тьмы неожиданно для читателя.
Свободно владея знанием наработанного прежними поколениями литературоведов и критиков материала, а также тончайшим филологическим инструментарием, Поволоцкая пристально и дотошно разбирает эпизод за эпизодом, сцену за сценой, чтобы предъявить читателю трудные, часто неожиданные выводы о сущности и сверхзадаче великого романа.
Важнейший исходный пункт Поволоцкой – уверенность в том, что Булгаков, в отличие от множества его современников, уверявших общество и себя самих в том, что они «ничего не знали» о бесследных исчезновениях, массовых арестах, ссылках и убийствах, именно эту жуткую реальность 1930‑х годов и сделал подспудной, выраженной не в прямой, а в трансформированной форме темой своего романа. «Повествование Булгакова фиксирует контуры бесконечных зияний в ткани жизни, поврежденной играми чертей»1259.
Знакомство с этой книгой, предложенным ею видением романа «Мастер и Маргарита» очень трудно, почти травматично для читателя. Шаг за шагом его вынуждают подвергнуть сомнению (если не отказаться от них вовсе) любимые формулы, полвека живущие в нашем сознании как прекрасные, оптимистичные, обнадеживающие. «Рукописи не горят» и «сами все предложат», обретенный, казалось бы, чудесный домик, увитый виноградом, ожидающий Мастера и его любимую. Ведь «все будет правильно»…
О. Я. Поволоцкая предлагает принципиально иное прочтение романа, возвращая словам писателя вес и прямое их значение. Она рассматривает «Мастера и Маргариту» как «роман о дьяволе» (один из ранних вариантов названия вещи, оставшийся на страницах рукописи), очерчивая пространство иллюзий и жестко определяя убийц как убийц.
Литературоведам казалось: Воланд всесилен и мудр, пусть вопреки собственным намерениям, но ведь он творит добро, творит – как можно этого не видеть?! И если и убивает кого-то, то либо сводит с ума, либо – временно, всего лишь временно – снимает с плеч голову, как это произошло с конферансье, оскорбившего его дьявольское величество, приравняв его к заурядному фокуснику, – ведь это же все недостойные, пустые, а то и вовсе плохие люди. Более того – среди них есть и враги Мастера!
От того, с какими коннотациями, положительными либо отрицательными, рассматривается исследователями этот художественный образ, зависит многое в трактовке целостного здания романа. Являет ли собой Воланд орудие благой силы, очищая Москву от дурных и «ненужных» людишек, – либо он не что иное, как одна из масок дьявола, которого никак нельзя заподозрить в благородных намерениях.
С переосмысления этого персонажа и начинается перемена взгляда на роман в целом.
Поволоцкая называет дьявола дьяволом и убийц убийцами. Почему же мы не замечали этого раньше? Воланд циничен и глумится над людьми – но он же обещает: «Сами предложат и сами все дадут». «Все будет правильно…» Стоит напомнить, что одно из эвфемистических наименований сатаны – «Отец лжи». Автор предлагает увидеть в Воланде не мудрого всеведущего моралиста, изрекающего чеканные утешающие формулы, а того, кем на самом деле является дьявол, – искусителя, глумящегося над людьми, преследующего свои цели. Исчадие ада. Интеллект и опытность, проницательность и трезвость не исключают цинизм и уголовщину.
В чем же видит свою задачу автор? Разбирая и осмысливая булгаковский «фантастический нарратив рассказа о дьяволе <…> мы должны понять и восстановить логику судьбы человека в пространстве абсурда»1260. Автор прочитывает роман как специфическую «волшебную сказку» (одновременно являющую собой и правдивый рассказ) о тоталитарной, чреватой бесконечными ужасами реальности и пребывающих в ней измученных, лишившихся адекватного языка понимания собственной жизни людей.
И главная цель булгаковского будто бы фантастического произведения, по мысли Поволоцкой, и главная его опасность для власти были связаны с тем, что
роман мастера о Понтии Пилате возвращал читателю «исчезнувшую реальность», изгнанную из пространства метафизической картины мира или, попросту, из сознания советского человека1261.
Роман дает язык для описания происходящего – то есть понимания, спасая от душевного расстройства, возвращая разум и веру в собственную правоту. Об исчезновении языка, способного адекватно передать действительность, и тяжелейших последствиях этой утраты некогда размышлял философ М. Мамардашвили. Он говорил о появлении некоего
«болезненного эсперанто», обладающего свойствами блокировать, уничтожать саму возможность оформления и кристаллизации живой мысли, естественных нравственных чувств. В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом деле чувствует или каково его действительное положение.
Создается
причудливая смесь своекорыстного знания: использование слов для прикрытия реальности, незнание и – главное – нежелание ее знать. <…> беда в том, что у людей, оказывающихся лицом к лицу с реальностью, это вызывает онемение чувств и восприятий. Формируются люди, которые могут смотреть на предмет и не видеть его, смотреть на человеческое страдание и не чувствовать его1262.
Речь о неживых живущих.
Рассмотрение языка Воланда как орудия сокрытия мыслей и намерений, способа манипулирования собеседником (слушателем) и действительностью – одна из важнейших тем в работе Поволоцкой. И не случайно открывает книгу глава «Переводы с немецкого», посвященная анализу речевых конструкций персонажа. Разбирая структуру, лексику и интонации воландовской речи, исследователь приходит к важнейшему выводу:
Слово Воланда – это, как мы предполагаем, особый языковой феномен, разработанный Булгаковым, но изобретенный не им. Этот лингвистический образчик фатально двусмысленной речи, речи многозначительной, афористичной, скрывающей в себе прямые угрозы насилия, речи властной, опирающейся как бы на сами законы объективной реальности, то есть апеллирующей к тому, на чем держится мир.
И далее: в этой специфической модели речевого поведения самое существенное то, что ей присуща «принципиальная установка на разрушение коммуникации и на отмену номинативной функции слова»1263.
Ревизии подвергнуты буквально все ключевые эпизоды и микросюжеты романа.
Во многих, многих эпизодах романа полярным образом меняются коннотации воландовских фраз. Отчего мы непременно ждем от обещанного Мастеру «сюрприза» чего-то радостного? Сюрпризы бывают разные.
Мастер, судя по отрывочным, намекающим на события строчкам, пережил обыск, арест и тюрьму, когда сама жизнь оказалась зависимой от кого-то всесильного, – но это значит, что «его роман об Иешуа пророчески предсказал его собственную судьбу». Поволоцкая предлагает увидеть в Мастере «особенного читателя собственного романа, опытом собственной жизни подтвердившего угаданную им истину»1264.
Истолкования многих эпизодов поражают, даже шокируют: и то, что Ивана Бездомного, отправленного в дом скорби профессора Стравинского, Поволоцкая предлагает рассматривать в роли классической «наседки»-провокатора (невольного, конечно), вызвавшего соседа по клинике на откровенный разговор, либо роль самой Маргариты, выполнившей для Воланда задачу опознания неизвестного человека, пытавшегося спрятаться все в том же доме скорби, как автора романа о Христе.
Формула Воланда, за которую радостно ухватилась интеллигенция как за в высшей степени жизнеутверждающий лозунг – «рукописи не горят», как полагает Поволоцкая, тоже имеет зловещую подкладку. Почему дьявол избирает местом очередного «весеннего бала ста королей» Москву, а его королевой – подругу Мастера? Поволоцкая предлагает свою версию: отыскав автора, Воланд намерен убить его, чтобы возобновление опасного (ненужного, тревожащего) сочинения, свидетельствующего о существовании Христа, стало невозможным. Если в «верхнем» слое текста – оптимистическое утверждение неуничтожимости творческого усилия, то в мрачном подтексте – трезвое понимание властью той истины, что живой сочинитель всегда способен вновь породить опасный текст. «Бытие мастера чревато рукописью», – афористично формулирует Поволоцкая1265.
Рукописи не горят – но их авторы могут и исчезнуть.
Вовсе не отказывая роману в художественности, фантастичности и объемности повествования, Поволоцкая предлагает пройти шаг за шагом по реалистической «подкладке» сюжета, апеллируя к имевшим место, теперь достаточно широко известным событиям и фактам. И это не расхожий историко-реальный комментарий, щедро тратящий время читателя на изучение московских трамвайных путей и местонахождения нефтелавок на Арбате, а интерпретация романа, основанная на глубоком понимании исторических процессов в Советской стране 1930‑х годов. Вся эта фантасмагория – черти, ожившие мертвецы, летающий по воздуху кот и поющее учреждение, фальшивые деньги, падающие с потолка, оторванная (и возвращенная) голова конферансье – будто опускается на землю, обретая пугающую узнаваемость, всему отыскиваются отнюдь не фантастические, а самые что ни на есть реальные параллели и ассоциации.