спринял и развил, – это «вверх, вверх, вверх», это духовное осознание того, с чем и для чего я сегодня выхожу на сцену, с чем и для чего мы делаем этот спектакль, что мы скажем людям. Вот что всегда в «Современнике» было основным и что очень раздвинуло горизонты нашего понимания искусства, жизни и изменений, которые происходили в нашем отечестве. Так что если иметь в виду «Современник», то я абсолютная ученица Олега Николаевича Ефремова. Становление и мое и моих ровесников, пришедших в «Современник» по зову Ефремова, было облегчено тем, что и Ефремов, и мы все заканчивали один институт, все говорили на одном языке. Но в первых же спектаклях молодого театра зазвучала свежая, современная интонация, подсказанная правдой нового времени; эту интонацию сразу же расслышали и приняли зрители.
У корифеев МХАТ были излюбленные рабочие термины. Например, у Немировича-Данченко – «единство жизненного, социального, театрального», у Станиславского – «жизнь человеческого духа». А было ли у Олега Николаевича любимое профессиональное словосочетание?
– Его любимыми словами были: «живой театр». То есть живой, непредсказуемый, непосредственный, «сейчас, сегодня, здесь». Это он сам умел делать великолепно как актер, и мы брали с него пример вплоть до плохого подражания, но ничего страшного в этом не было, это естественно в период становления и труппы, и каждого актера в отдельности.
Вы были женой Олега Ефремова; это было счастье или испытание?
– Это была молодость и его и моя, и это было замечательное время. Мы не так долго были женаты, всего семь лет, это было и счастье и мучение, потому что Олег Николаевич, как и мой отец и моя мать, двадцать четыре часа в сутки отдавал театру, а семьи, в том смысле, как это полагается, конечно, не было, а было все подчинено «Современнику». Поэтому это было достаточно трудно. Были и горькие минуты, и светлые минуты, все было. Как у всех людей.
Муж – главный режиссер, да еще такой необыкновенный, такая грандиозная личность… Это добавляло сложностей вашей работе в театре?
– Я была так молода, что этого не понимала, я только потом сообразила, что я не умела играть роль жены Олега Николаевича, и держалась в тени. Не нарочно, а так подсказывала мне моя натура, поэтому я не могу сказать, что замужество портило отношения с кем-то из моих близких, коллег, партнеров по сцене. По-моему, у меня было лояльное отношение ко всем и всех в театре – ко мне.
Когда Олег Николаевич ушел в МХАТ, он вас звал с собой?
– Нет, он меня не звал, и это было печально, потому что я не разделяла мнение большинства актеров «Современника», что ему нельзя было покидать свой театр. Но из театра я не ушла, потому что боялась и не знала, куда идти и что мне делать. Без «Современника» и Олега Николаевича, вне художественных возможностей именно такого театра я просто не мыслила своей жизни. Когда Ефремов ушел в МХАТ и Галина Борисовна стала главным режиссером, она, видимо, понимая мое состояние, поручала мне очень много ролей. Особенно дороги мне роль Маши в «Эшелоне» М. Рощина и роль Шуры Подрезовой, которую мне поручил Л. Хейфец в «Восточной трибуне» А. Галина. Для меня это любимые роли прошлых лет.
Алла Борисовна, ваш и Олега Николаевича сын Михаил тоже вырос замечательным, очень талантливым актером, невероятно похожим на отца. Недаром Рената Литвинова пригласила его в фильм-возобновление «Небо. Самолет. Девушка», повторивший сюжет известного фильма 60-х годов режиссера Г. Натансона «Еще раз про любовь», в котором стюардессу играла Т. Доронина, а летчика, командира корабля, – О. Ефремов. В новом фильме Михаил повторил ту роль своего отца. Последняя роль Михаила Ефремова в «Современнике», Солёного в «Трех сестрах», – это, наверно, новое слово после великого Ливанова, если говорить об этом образе. Сейчас вы как-то оказываете влияние на сына?
– Нет, я не оказываю влияния, потому что мы находимся всю жизнь в бесконечном споре, но я с радостью наблюдаю, что он взял от своего отца очень много хорошего, и в смысле профессиональном, и в смысле понимания своего места на этой трудной стезе. Но влияния буквального, конечно, никакого нет, хотя я уверена, что подсознательно он всегда чувствует, что я думаю по поводу его работ, и не обязательно это проговаривать словами.
Он советуется с вами, когда начинает новую роль?
– Иногда да, иногда нет. Он уже очень взрослый человек и опытный актер.
Вспомнил про Покровскую, беседуя с руководителем Московского драматического театра имени Пушкина Евгением Писаревым.
Вы, по-моему, были близки с мамой Михаила Олеговича Ефремова.
– Да, Алла Борисовна Покровская – мой учитель.
Как вы восприняли историю с Мишей, это ДТП?
– Тяжело про это говорить. Кто-то верно сказал, что в этой аварии погибли два человека. И не очень хочется на эту тему рассуждать, слишком уж активно сейчас в разные стороны ее растаскивают.
Каждому есть что сказать. Для меня здесь вопросов больше, чем ответов.
Вот вы вспомнили Аллу Борисовну… я все последние дни (лето 2020, процесс по «Делу Ефремова» в разгаре. – Е.Д.) думаю о ней. Мне кажется, хорошо, что она всего этого не видела.
– А если мы будем говорить не конкретно об этом эпизоде, а вообще о проблеме пьянства… Мне Ширвиндт говорил, что раньше была проблема серьезная, артисты пили. А сейчас он говорит про молодых – выпить не с кем.
– Есть такое. Вот когда я учился, то обожал ездить в общежитие Школы-студии, потому что там постоянно кипела творческая жизнь, но репетировалось все исключительно «под градусом».
Мои сегодняшние студенты – за ЗОЖ. Иногда даже хочется их поругать за что-нибудь подобное, а не за то, за что я их ругаю, – за некоторую отстраненность, холодность, за какое-то безразличие к тому, что было до них. Они ничего не знают.
Вот кто-то радуется, что выросло поколение, которое не знает, кто такой Ленин. Я говорю, да, но, к сожалению, выросло поколение, которое уже и не знает, кто такой Миронов, Янковский, Леонов, Смоктуновский… И это меня не очень радует.
Никита Михайлович Ефремов, сын
Лет пять назад тогдашний главред журнала Елена Кузьменко задумала сделать обложку с Михаилом и заказала мне «подобложечный» текст. Когда номер вышел, я обнаружил, что в подверстку к моему материалу редакция дала монолог сына:
«Разные хорошие писатели, тот же Тургенев, писали о проблеме отцов и детей. Наверное, она существует. Но что-то не верю я в то, что это природный такой закон: мол, рано или поздно между родителями и взрослыми детьми обязательно возникает напряжение и непонимание.
Я больше склоняюсь к тому, что этим стереотипом люди просто оправдывают недостаток доброты. По-моему, будут конфликты или нет, зависит от того, как себя ведут родители и дети. Это же двусторонняя история, верно? Но одной доброты, чтобы их избежать, мне кажется, мало. Особенно в современном мире, в котором очень все ускорилось.
Мы сегодня успеваем за день переделать множество дел, а на то, чтобы проанализировать их, времени не хватает. И поступки близкого человека, его слова, его настроение тоже не успеваем проанализировать. Вот и «сталкиваемся лбами». Наверное, так было всегда, а теперь еще больше усугубилось.
У нас с отцом тоже бывали столкновения. Но вот такого, чтобы конфликт грозил закончиться разрывом отношений, к счастью, не случалось. При том, что ни я, ни отец никогда не старались как-то целенаправленно поддерживать, укреплять наши отношения. Все складывалось так, как складывалось. И спорим, и ссоримся, и скажу вам, что это иногда даже больше сближает, чем полное единодушие по всем вопросам.
Надо сказать, что мы с отцом скорее друзья, чем в классическом понимании «отец и сын». Во всяком случае, назидательность в наших отношениях начисто отсутствует. В них больше иронии и самоиронии. Но когда отцу нужно что-то мне такое «родительское» сказать, он, конечно, скажет.
Хотя, скрывать не буду, главный человек, который меня воспитывал, много в меня вложил, – это мама. Она филолог, большой знаток музыки, театра.
В пору моего детства отец на меня влиял куда меньше. Мы и виделись нечасто. Но, мне кажется, это ничуть не помешало нам стать близкими людьми. Родителей и детей делают чужими какие-то совсем другие вещи.
Разумеется, у каждого поколения своя интонация. Вот девяностым годам, когда папа был молодой, была свойственна интонация такого стеба, ерничества. Мы же поколение информационного бума: выбирай что хочешь – любую книжку, любой фильм в Интернете. И говори что хочешь. Мир открыт, и возможностей больше. Поэтому и интонация такая – напрямую, открытая. Но при этом я абсолютно нормально «считываю» и папины шутки. Его «Гражданин поэт» мне очень даже понятен…
Мои дед и отец – истинные, природные лицедеи. Отец даже говорит, что для Олега Николаевича театр был важнее жизни. Я в этом смысле не в деда. Мне кажется, театр – это не жизнь в полном ее понимании. Мне, например, не хотелось бы ради театра жертвовать общением с будущими детьми, жертвовать семьей. Но – говорю так, а вдруг получится по-другому? Поэтому – что загадывать наперед? Мне было двенадцать лет, когда не стало Олега Николаевича.
Помню, за неделю до его смерти нас, внуков, привели в его квартиру на Тверской. Видимо, чувствовали, что надо проститься. Но я его не воспринимал как дедушку. Для меня дедушкой был мамин папа, с которым я вырос, профессор филологии Роберт Бикмухаметов. Он переводил Мусу Джалиля, огромный вклад внес в нашу культуру. И больше помню прадеда – Бориса Александровича Покровского. Как сидел с ним в ложе на «Хованщине» между Ростроповичем и Вишневской. Спектакль шел четыре часа, и я мало что понимал – и в опере, и в своих соседях. Но ощущение восторга и тайны помню до сих пор.
…Мне было семнадцать лет, когда я поступил в Школу-студию МХАТ, и, к слову, еще не был так похож на Олега Николаевича, как (часто это слышу) похож сейчас. Тогда это точно никакой роли не играло. К тому же поступал я к