Короче, девиз этот – вредный. И может быть полезным только как инструмент манипуляции.
Спрос с «ефремовых», людей иного (не говорю высшего) сорта, – всегда отличен. Воевавший на стороне республиканцев в Испании англичанин Эрик Артур Блэр, известный под псевдонимом Джордж Оруэлл, писал свою горькую притчу «Скотный двор» якобы с Советской России:
«Все животные равны, но некоторые равнее».
Думаю, писал тот портрет в целом с двуногих. Ибо был настоящим коммунистом (не ельцинской или зюгановской породы), а следовательно, неистребимым романтиком. Который сознавал, что на волне любого протеста поднимаются Свиньи. И равняют все под свой плинтус.
И самое существенное, что никакого равенства не существует и де-юре (о де-факто даже речи нет). Кто-то имеет право на мигалки и на право стрелять в голову первому встречному из табельного оружия. А кто-то – лишь право быть раздавленным выехавшим на встречку джипом.
И все тяжбы вокруг этого – бесполезные игры.
Мотивации
Единственный вид творческой деятельности, доступный любому, – это, конечно же, создание биографии. Каждый день homo sapiens конструирует историю своей жизни, выбирая из тысяч вариантов поступков какой-то один, на который впоследствии нанизываются остальные. Сюжетов жизни может быть бесконечно много, что изумительно отображено в рассказе Борхеса «Сад расходящихся тропок».
Конечно же, многие повороты судьбы определяет случай. Оставляют свой неизгладимый след и стечения обстоятельств, и поступки других людей, и вызванные ими аффекты, ведь никто из нас не живет в вакууме. Но все же подлинные авторы мы сами. И только от нас зависит, какую историю расскажут внукам наши дети.
Когда речь идет о прошлом, любопытны не только сами события, но и приписываемые другим мотивации. Ибо все мы моделируем мир по себе. Так, меркантильные люди основным движущим мотивом считают деньги, завистливые – зависть, страстные – любовь, самодуры – принцип нравится/не нравится, тщеславные – жажду пиара. Поэтому по интерпретациям легко судить об интерпретаторе, но никак не об интерпретируемом.
Все мы знаем, что после смерти известных людей волной цунами всплывают воспоминания друзей по детсаду + двору, льются рекой откровения одноклассников & однокурсников, сменяют друг друга показания первых учительниц и первых любовниц. Короче, в поле СМИ засвечивается толпа далеких и порой откровенно бредящих людей.
Но, возвращаясь к теме: имеет ли человек право публично вспоминать свою жизнь?
С одной стороны – вроде бы да, и никто не может помешать ему это сделать.
С другой – все же нет. Ведь описываемые события всегда происходят с участием третьих лиц. Упоминать их в открытую, не меняя имен, чревато юридически, ибо в суде можно оспорить любой эпизод, которому не было свидетелей. Упоминать мертвых и вовсе не этично, ибо они уж точно ничего не могут оспорить.
Таким образом, авторские права на собственную жизнь и все случившееся в ее мерном или бурном течении у человека оказываются смежными: жизнеописатель должен сначала завизировать фактуру у всех участников событий, а уж потом публиковать. Слово хоть и не воробей, но поймать его можно, а вот написанное пером зарубить значительно труднее, чем словить птицу. Проиллюстрирую примером.
После презентации бестселлера «Черные глаза» Маргариты Симоньян, я пригласил автора в эфир и фрагмент этой беседы считаю уместным здесь процитировать.
– Я хочу сказать, что это не журналистская работа в том смысле, что это, мягко говоря, не все правда. И много там «неправды», попытки художественного произведения и просто фантазии, на которую имеет право любой человек, пытающийся стать писателем.
Поэтому я не хочу, чтобы потом были какие-то вопросы у участников событий, что, дескать, было же не так или наоборот – не было. Там даже Женя Ревенко, упомянутый в рассказе «Черные глаза», звонил не в час ночи, а в полвторого, например.
Когда я понимаю, что человек может себя узнать или его близкие могут его узнать, и это может человека как-то задеть, или мало ли что, мне кажется, надо имена убирать – это просто гигиена общественных отношений. Я посылала все рассказы людям и говорила: «Если что-то тебе не нравится, я, во-первых, могу переписать, могу убрать, могу вообще не публиковать».
– А кто-то просил? Просил убрать что-то, переписать?
– Да. И в предыдущей моей книжке прямо главами пришлось убирать.
– Но исходники остались?
– Сожжены. Все сожжено.
– Рукописи не горят ©.
– Ну, мне кажется, это, повторю, гигиена общественных отношений. Я, например, всегда, если где-то кого-то сфотографирую или попадает кто-то в кадр, спрашиваю перед тем, как выставлять в соцсети. Ну, потому что даже если ничего такого нет особенного, но ты же не можешь знать, – а вдруг человек друзьям сказал, что он в Новосибирске, а он с тобой тут в Москве, в баре. Ничего страшного, никакого криминала. Но ты можешь подставить человека. Зачем? И то же самое с книгами: там, где люди могли быть узнаны, люди были по их просьбе [зачищены]…
Возможности рождают намерения
По всей видимости, рано или поздно на смену этическим ограничениям придут какие-то другие. Ведь понятие «клевета» касается только чего-то доказуемого, а факт приватного разговора нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И испортить чужую биографию лживым свидетельством легче легкого. Но как быть, если сказанное – правда? В связи с этим вспоминается замечательное высказывание Эльдара Рязанова:
«Считается, что о мертвых не принято говорить дурно. С моей точки зрения, это сомнительная поговорка. Особенно в нашей стране!».
С этим нельзя не согласиться. Как быть, если события и люди повлияли на характер и отношение к жизни?
Никуда не деться от того простого факта, что у каждой биографии есть сотни свидетелей, и не всем удается прожить достойную жизнь, оттого воспоминания ранят. Порой убивают. Тому свидетельство – мемуары Надежды Мандельштам. Уж сколько лет прошло, а битва гигантов все продолжается – правда/неправда, имела право/не имела права, настоящая литература или полный трэш.
Этика решает вопрос однозначно: правда слишком жестока & безрадостна, чтобы ее озвучивать. Кто знает, тот знает, ему не повезло, а остальных надо оградить от тяжелых переживаний. Печально другое – благодаря этике мы получили много серьезных проблем. Например, сталинские репрессии: пока одних забирали, другие тактично молчали, ибо события разворачивались в соседней хате. Пока одни клеветали и доносили, другие не опускались до вмешательства в чужую жизнь и не протестовали.
Так с ведома и согласия культуры одни подонки перебили полстраны, а теперь то, что от нее осталось, бессовестно растаскивают другие. Молчаливое большинство, как велит ему этика, и сейчас брезгливо отворачивается от подлости и гнуси, а ведь еще Бисмарк говорил, что «возможности рождают намерения».
Пора догадаться, что мы сами своей этикой предоставляем неограниченные возможности всему неправильному! Нельзя забывать, что культурные стереотипы формируются столетиями, а технологический прогресс всего за сто с лишним лет полностью изменил формат нашего быта, превратив мир в большую деревню. Мы помещены в глобальное информационное поле, и к этому наши поведенческие стандарты явно не готовы.
Разумеется, чтобы никого не оскорблять в лучших чувствах, можно совсем исключить правду из медийной реальности. Любоваться с утра до ночи, как это было в советские годы, балетом, лубочными картинками счастливых будней тружеников страны, парадными биографиями известных людей, слащавыми сериалами и добрым юмором.
Можно рядом с магазинами «Интим» открыть магазины «Правды», где за зашторенными витринами, вдали от детских глаз, будут продаваться печатные издания, содержащие правду, – таблоиды, мемуары, дневники, да и просто жизнеописания великих людей. Ведь нельзя рассказать о человеке, не упомянув о том, каким он был в быту.
Нельзя писать о Пастернаке, не рассказав о его любовнице, нельзя говорить о Чайковском, не упомянув его sex ориентацию, не получится понять автора «Отца Сергия», не вспомнив незаурядную мужскую потенцию, которая во многом и определила ключевые мотивы творчества Льва Толстого. Но все это грязное белье! А копаться в нем, как выясняется, могут лишь морально-нравственные извращенцы, «некультурные» люди. Как тут не привести цитату поэта и мемуариста Анатолия Наймана, касающуюся книги Надежды Мандельштам об Анне Ахматовой:
«Эта книга – или, я бы сказал так: эти книги, написанные Надеждой Мандельштам, довольно рано открыли шлюз абсолютно безответственного, когда нужно – лживого, по большей части фальшивого и недостоверного разговора. У Ахматовой воспоминания о Мандельштаме начинаются, как мы знаем, таким приемом: с полуфразы, отточия и маленькой буквы: «…и смерть Лозинского оборвала нить моих воспоминаний, я не могу вспоминать то, чего он не может подтвердить». Книги Надежды Мандельштам должны начинаться: «…и смерть Ахматовой развязала мне руки. Я теперь могу объявлять все, что хочу».
И далее у него же:
«Почему я должен принимать за литературу откровения женщины о том, переспала она с Татлиным или нет? Татлин замечательный художник, Татлин вообще ни при чем. Простите, что я так наивно – не наивно про это не скажешь. Зачем ты это пишешь? Достаточно сказать: я тогда решила уйти к другому человеку. Почему ты вдруг вытаскиваешь Татлина, у которого была жена, живы потомки?».
В приведенном отрывке мы видим весь набор этических ограничений, существующих в нашей культурной среде. Написан текст в 2008 году, хотя касается людей, которых давным-давно нет в живых. Только вот интеллигенция до сих пор никак не может договориться, как квалифицировать подобные воспоминания – как высокую литературу или дешевую бульварщину?