Однако многочисленные биографы так и не нашли в действиях и в самих изменениях личности Горбачева какой-то единой логики. Это удивительно, но ее пытались отыскать только те, кто объясняет перестройку происками мировой закулисы — но даже с поправкой на то, что международная обстановка существенно влияла на его решения, такое объяснение слишком убого.
Самой полной и непредвзятой стала монография американского политолога и историка Уильяма Таубмана «Горбачев, его жизнь и время», изданная на английском языке в 2017 и на русском — в 2019 году. Таубман готовил книгу много лет, перелопатил архивы не только в России, но и в США и провел множество интервью в середине нулевых, когда еще жив был и сам Горбачев, и многие знавшие его люди. Мне тоже удалось обнаружить в процессе работы кое-какие до сих пор не известные детали его биографии, но в целом с фактической стороны все главное сказано, за биографами нам не угнаться, да это и не является задачей этой книжки.
Получив предложение написать ее осенью 2022 года для серии о главных персонажах российской истории ХХ века, я оказался в положении грибника, пришедшего в лес последним. Я начал работать не раньше, чем прочел многое из уже изданного и понял, где искать то, что пропустили мои предшественники: придерживаясь в основном биографической канвы, мы попытаемся извлечь из известных фактов новые смыслы.
Для этого мы будем использовать инструменты, которыми Горбачев и те, кто работал с ним или действовал против него, в полной мере не овладели или не владели вовсе: в СССР, где мы росли и учились, они считались чуждыми «марксизму-ленинизму», вплоть до перестройки оставались практически недоступными, а после ее начала активным ее участникам стало уже не до рефлексии.
Свою книгу Горбачев диктовал стенографистке Ирине Вагиной, а затем вносил правку от руки
2011
[Архив Горбачев-Фонда]
Поздний СССР занимал передовые позиции в космосе и удерживал паритет с США в области ядерного оружия, были здесь и высокие достижения в области литературы и искусства, но что касается гуманитарного знания, это была выжженная земля — если не считать отдельных исключений, к числу которых, кстати, принадлежали однокурсники Раисы Горбачевой — Мераб Мамардашвили и Юрий Левада. Поэтому, не соглашаясь в оценке Горбачева, например, с идеологом перестройки Александром Яковлевым, знавшим его очень близко, я, разумеется, не считаю себя умнее и проницательней него. Мы просто испытаем здесь иной подход: займемся тем, что называется концептуализацией — поиском смыслов в том, что уже «дано».
Человек, обладающий чувством истории и своего места в ней — а к таким людям в высшей степени принадлежал Горбачев — старается найти в ней (или придать ей) какой-то смысл. Мы можем восхищаться мужеством Альбера Камю, который последовательно утверждал, что человеческая жизнь, а следовательно, и история — это абсурд, но человеку рефлексирующему жить внутри бессмысленной истории совершенно невыносимо.
Warning!
Историк Рейнхард Козеллек, с которым мы ближе познакомимся в главе 2, где его судьба, возможно, на миг пересечется с судьбой Горбачева, издал многотомную энциклопедию исторических понятий, в которых историки разных государств и эпох осмысливали историческую материю, и результат получался всякий раз другой. Оптика понятий, или «концептов», меняет и то, что мы видим: замечаем или проходим мимо. Без обновления инструментов невозможно рассмотреть новое, которое чаще всего вроде бы то же самое, но увиденное по-другому (а мы, напоминаю, «пришли в лес» последними!).
Но некоторые концепты, которые мы будем использовать как инструменты понимания, сами по себе для понимания довольно сложны. Работая над этой книжкой, советуясь с читателями ее рабочих вариантов, мы вместе думали, что с этим делать — но так ничего и не придумали. Была мысль выделять труднопроходимые места другим шрифтом, чтобы тот, кому интересней факты, а не их интерпретация, могли эту заумь просто пролистывать. Но факты и смыслы, если они извлекаются, всегда переплетены, они так не «экстрагируются».
Но возможно, мы и преувеличиваем эти сложности. Читатели, которым я адресую эту книжку, уже проходили в институтах, а может, и в школе то, что под покровом упрощенного и тем еще более дремучего «марксизма-ленинизма» прятали от нас. Зато мы много читали — у нас еще не было Ютуба. Будем исходить из того, что человек, который в наше время социальных сетей, стримов и коротких роликов взял в руки книжку, готов к определенным усилиям. Старая дедовская книжка ведь хороша тем, что в ней какие-то места можно прочитать дважды или трижды, можно отложить ее и подумать, сделать на полях пометку, чтобы потом вернуться. Именно так читали и думали Горбачев и другие персонажи этой книжки, и в этом тоже есть свои прелесть и преимущества.
Единственное, что я постарался сделать — разбросал «заумь», перемежая ею биографические факты и рассказы о советском житье-бытье, более или менее равномерно по разным главам, чтобы сразу вас всем не грузить. Я также составил и поместил в конце словарик тех терминов, может быть, для кого-то новых, которые будут выделены по тексту вот так: жирным шрифтом. Но я не буду слишком упрощать и облегчать вам жизнь. Она ведь и сама по себе непроста и нелегка — если это жизнь со смыслом, называемая в философии также бытием.
В словарик можно заглянуть (преимущество книги!) и прямо сейчас: так вы, во всяком случае, сразу увидите круг тех затруднений, которые нам с вами вместе придется освоить и преодолеть, чтобы понять личность и реформы Горбачева (в моей версии — но это ведь моя книжка). Возможно, вам больше захочется ее прочесть, а может быть, наоборот: если вы еще в магазине, вы в ужасе вернете ее на полку. Горбачев ведь был противником принуждения — и я тоже.
Личность в истории
Основной вопрос философии Фридрих Энгельс сформулировал так: определяет ли бытие сознание или наоборот? Поставив телегу впереди лошади, на второй (но тоже «основной») вопрос: познаваем ли мир в принципе, марксизм отвечал решительным «да». Новейшие достижения науки, в которую шестидесятники, а к ним в конце жизни относил себя и Горбачев, верили как в Святое Писание, убеждают нас, что скорее нет. Но и бытие отдельно от сознания вообще никак нельзя и некому помыслить — это просто какая-то каша.
Если бы мы ответили так на экзамене преподавателю философии Ставропольского сельскохозяйственного института Раисе Горбачевой году в 1966-м, она была бы обязана влепить нам пару. Между тем вопрос о «первичности» вовсе не празден в рассуждении о роли личности — конкретно, ее мужа Михаила Сергеевича — в истории. Была ли перестройка обусловлена его личными качествами и усилиями (тогда первичен «дух»), или она стала следствием экономического тупика, в котором оказался СССР (тогда «материя»)?
Своим знаменитым «Главное — нáчать» Горбачев по-своему обозначил Событие перестройки как «новое начало» (см. главу 3) и свою роль в нем. Ничто не начинается с нуля, всегда что-то уже было, а «новое» означает, что из знакомого зерна вдруг вырастает совсем не то, что мы привыкли видеть раньше.
В истории, я думаю, неверно искать «причины», предопределяющие те или иные перемены так, как разлетаются бильярдные шары. Но можно исследовать условия, которые сделали так, что те или иные перемены «назрели», то есть стали не необходимыми, но и не невозможными (см. «контингентность», глава 3).
Одни условия сложились с другими, и возникла так называемая зона бифуркации — шаткая неопределенность, в которой «мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось». Но поскольку мы говорим о Горбачеве, нам важно, что он — в конце 80-х еще твердый материалист по убеждениям — действовал как романтик, стремясь переопределить «духом» — сознательными реформами сверху — косную «материю» экономических и социальных отношений.
В рамках материализма нельзя задать вопрос «зачем?», а только «почему?». Тут нельзя поставить проблему смысла, а в таком случае эту книжку не было бы смысла мне писать, а вам читать. Поэтому, рискуя получить еще одну пару от доцента Горбачевой образца 70-х, мы встанем на позиции так называемого идеализма, чаще задавая вопросы не «почему?», а «для чего?».
Горбачев заслужил себе памятник, который до сих пор поставлен лишь в Германии, не только тем, что он сделал, но и тем, чего он не сделал: он не обратился к насилию ради сохранения власти. Рассказывая о том, что сделал Горбачев, мы сможем опираться на более или менее твердые факты. Но говоря о том, чего он не сделал, нам придется объяснять это индивидуальными особенностями его личности. Поэтому так важны ранние этапы биографии Горбачева, когда черты его личности только формировались, а особенностям было позволено проявляться ярче, чем будет возможно в равняющей всех под одну гребенку обстановке Кремля и Старой площади.
Еще один лист рукописи воспоминаний М. Горбачева с правкой
2011
[Архив Горбачев-Фонда]
Погрузиться в контекст нам помогут фотографии и факсимиле документов, которые у издателей этой книги есть возможность располагать не сплошными вклейками иллюстраций, а по отдельности в соответствующих местах текста. Качество многих фотографий с сегодняшней точки зрения покажется плохим: они были сделаны, когда смартфон невозможно было себе даже представить, фотоаппараты были не у всех, да и канителиться с проявкой пленок и печатью фотографий было не так много желающих. Но именно любительские фото дадут нам почувствовать дух времени, как, впрочем, отразит его, хотя и по-другому, и кондовый советский официоз.
Работая в Международном фонде социально-экономических и политологических исследований им. М.С. Горбачева (Горбачев-Фонде), я с помощью его сотрудников обнаружил множество записей, сделанных Горбачевым и его помощниками от руки, а также машинописных листов с их правкой. Часть из них — такие как рукописные наброски Горбачева к пленуму ЦК, обсуждавшему в конце марта 1988 года знаменитый «антиперестроечный манифест» Нины Андреевой (см. главу 14), или неоконченные заметки к статье, работу над которой в Форосе Горбачев был вынужден прервать из-за августовского путча 1991 года (см. главу 28) — до сих пор не публиковалась. Почерк у Михаила Сергеевича был торопливый и неразборчивый, но кое-что помогла разобрать его бессменная стенографистка Ирина Вагина.