Однако понимание этих качеств личности далеко не всегда может объяснить окружающим (и нам) выбор и поступки Горбачева как актора. За ними стоят не всегда полностью осознаваемые мотивы, а за мотивами туманно маячат ценности, обладающие к тому же какой-то своей иерархией. Социолог Элла Панеях хорошо объясняет, что ценности — это то, через что нам очень трудно переступить, что заставляет нас порой поступать вопреки личным выгодам и даже инстинкту самосохранения. Так иногда совершаются подвиги.
В социальной психологии описан феномен фундаментальной ошибки атрибуции, который выражается в том, что мы склонны объяснять поведение других их индивидуальными особенностями, а свое собственное — обстоятельствами, которые «сильнее нас». Действия субъекта «Горбачев» чаще и в большей мере объясняются позицией, которую он занимает, а не его личными качествами. Горбачев не может спасти Садыкова от строгача, которого тот, как он про себя уверен, не заслуживает, не потому что он добр или зол, честен или нечестен перед собой, а потому что он занял позицию второго секретаря крайкома, которая диктует ему не только поступки, но и их мотивы. Для «подвига» — стукнуть кулаком и сказать, что хватит, мол, заниматься ерундой — ему пришлось бы рискнуть карьерой, но давления ценностей в этом направлении пока недостаточно.
Как, наверное, и многие из читателей моего возраста, я наблюдал немало примеров того, как добрые и хорошие люди постепенно становились подлецами или, в варианте лайт, молчунами, соглашателями. Это явление приспособленчества или, по-научному, конформизм. Чтобы сказать «нет», всегда приходится рисковать той или иной частью накопленного символического капитала, иногда — экономического и социального, а то и вообще всем.
Горбачев и рискнет всем, оказавшись на вершине власти, под влиянием изменившейся иерархии своих ценностей, но пока до этого еще далеко. Пока он плывет в основном по течению, но в то же время с ним уже что-то происходит.
Идеи и верования
Когда субъект в формуле «Cogito» был поставлен под сомнение, разные умные люди стали думать, что же такое «Я». Дальше всех в дебри залез Мартин Хайдеггер, чьи идеи во второй половине века стали развивать философы постмодерна, но мы туда не полезем — нам хватит более понятного испанского аристократа Хосе Ортега-и-Гассета.
Более всего известный по книге «Восстание масс» (1930 год), которая нам потом тоже понадобится, Ортега еще в 1914 году в «Размышлениях о „Дон Кихоте“» отчеканил формулу: «Я — это я и мои обстоятельства». В ней бывший картезианский субъект предстает уже не вполне отличимым от «объекта», но самое интересное в том, что Ортега относит к «обстоятельствам», подробно разрабатывая эту тему в книге «Идеи и верования».
Верования впитываются в процессе социализации… (юные пионеры приветствуют XXV съезд КПСС)
1976
[Архив Горбачев-Фонда]
Идеи Ортега определил как то, «что мы имеем», а верования — как то, «в чем мы пребываем». Верования впитываются если не с молоком матери, то в процессе социализации, и для нашего сознания это так называемая докса — все само собой разумеющееся. Но верования сталкиваются с фактами, которые им противоречат, появляется сомнение, и выход из противоречия оформляется в виде новых идей. Через какое-то время удачно найденные идеи превращаются в верования, новые факты снова их опровергают, и так разворачивается история мысли и сознания, которая и есть история человека и человечества.
В формуле Ортеги верования — часть «обстоятельств», которые он первым догадался поместить не снаружи субъекта, но и не внутри. По аналогии с ближе знакомой нам сферой IT, это не «железо», но и не внешний «интернет», а скорее «софт» (в дальнейшем сходную идею, но с другими акцентами выскажет Мишель Фуко, мы обратимся к ней в главе 9). «Софт» у нас в голове можно поменять, но не всякий на всякий другой, и это всегда сложная и болезненная операция, чреватая разрушительными последствиями. Нормальные люди, как могут, стараются избежать смены верований и предпочитают не видеть фактов, порождающих сомнения, — они некомфортны (комфорт и конформизм происходят от одного латинского корня, связанного с «формой»).
Горбачев не был внедрен мировой закулисой — иначе эти деревенские бабы его бы сразу раскусили…
1984
[Архив Горбачев-Фонда]
Наш субъект «Горбачев» оказывается зависим от своих верований едва ли не в большей степени, чем от членов Политбюро, которые, впрочем, за измену верованиям тоже могут его сожрать. Ему еще предстоит пройти через несколько циклов смены верований, как и бывшему советскому обществу при нем, но ошибочно думать, что по ходу своей эволюции он кем-то там прикидывался, как этот процесс трактуют многочисленные конспирологические теории.
Горбачев, конечно, не был внедренным мировой закулисной тайным агентом, не лелеял уже в Ставрополе или на уровне секретаря ЦК по сельскому хозяйству замыслов «развалить СССР» или внедрить капитализм под видом «социалистического рынка». Ни на одном из этапов своего восхождения к креслу генсека он не был белой вороной, иначе «система», как зона в «Сталкере», его бы не пропустила. Эта «ворона» «побелела», да и то не вдруг, только столкнувшись с невозможностью решить новые задачи на уровне руководителя страны.
Авторское отступление в Китай
В 1998 году Михаил Федотов — бывший министр печати РФ и будущий председатель Совета по правам человека, а в то время только что вернувшийся из Парижа посол России в ЮНЕСКО — пригласил меня в качестве своего компаньона-журналиста в Китай. Третьим членом и, по-видимому, спонсором нашей маленькой делегации был некий коммерсант, надеявшийся пролоббировать какие-то свои проекты. Не знаю, что у него из этого получилось, но ранг Федотова-посла обеспечивал нам прием на весьма высоком уровне. Нас сопровождал инструктор ЦК КПК и переводчица — они хохотали над старыми советскими анекдотами и вроде бы все понимали, но наши вопросы к ним на любую серьезную тему (например, о культурной революции 60–70 годов) наталкивались не то что на опасения, а на некое недоумение, словно в этом случае перевод становился вообще невозможен.
Встречи происходили по восходящей: сначала на предприятиях с их директорами, которые понимали отдельные наши вопросы уже лучше, затем мы были приняты первым секретарем ЦК крупной провинции, который уже многое мог нам объяснить, а переводчица, оказывается, сразу вспомнила все нужные слова. Перед отъездом мы встретились за знаменитой пекинской уткой с секретарем ЦК КПК по международным делам — вот тот, абсолютный европеец в своей обращенной к нам ипостаси, уже прекрасно все понимал и даже объяснял и спорил, аккуратно обходя наиболее острые углы.
Постоянный наш спутник-инструктор при этом присутствовал, переводчица переводила, но по выражению их лиц (а мы уже немного привыкли к мимике китайцев) невозможно было понять, интересно им само содержание разговора или нет. Но было уже понятно, что, если наш инструктор окажется в кресле пусть даже более мелкого партийного руководителя, он тоже как-то вдруг станет понимать все, что в этом кресле будет ему положено.
Так причудливо работает фундаментальная ошибка атрибуции: качества личности влияют на ее продвижение на ту или иную позицию, но и позиция затем проявляет в личности такие качества, которых раньше у нее, казалось бы, и не было. В голове как будто открывается потайной ящичек китайского комода, а там все нужное уже лежит и ждет своего часа. В строго иерархизированном китайском обществе это просто более наглядно.
Если согласиться, что Горбачев в конце концов стал великим человеком, то это было связано с его необыкновенной способностью к росту. В какой-то момент он не представал другим, а на самом деле становился другим. В марксистско-ленинской философии это называлось «качественным скачком», а в религиозных терминах можно назвать «преображением»: человек не только может, но и должен (если в христианстве вообще можно говорить о каком-то долженствовании) преобразиться в свою меру. Но возможность реализовать этот шанс зависит и от умения, и от везения попасть в определенную ячейку бытия, мимо которой надо суметь не проскочить. И надо готовиться.
Конечно, Горбачев в разговоре с Тэтчер в 1974 году совсем не похож на скучного аппаратчика со Старой площади, каким он предстанет у нас в следующей главе, — скорее в Лондоне они оба с Раисой напомнят себя в последнее годы на Ставрополье, но на другом уровне. В СССР такого Горбачева еще никто не видел, хотя он уже наличествовал и вскоре предстанет таким здесь тоже. Но он не только хитрил и писал скучные доклады: он работал над собой, занимался «внеклассным чтением», чтобы в один момент, оказавшись на высшей ступени лестницы, быть готовым к решению тех проблем, которые откроются перед ним только здесь, а на прежнем уровне этот новый Горбачев был еще не нужен.
Значит ли это, что он притворялся и что-то скрывал? Только в той мере, в какой он помнил, чему учили его в Ставрополе еще в 1956 году старшие товарищи по комсомолу: «Знаешь, Миша, мы тебя любим, уважаем, но многие ребята в аппарате обижаются, когда в споре выглядят как бы неучами или хуже того — дураками». А можно сказать, что он изначально вырос как «билингва» — мы же не станем упрекать в притворстве того, кто, владея двумя языками, в данный момент и в данном окружении заговорил на одном из них.
А это, как объяснял старый приятель Раисы Максимовны философ Мамардашвили, «небытие»: вроде оно есть, а смысла никакого в нем нет (Горбачев среди делегатов XXV съезда КПСС)
1976
[Архив Горбачев-Фонда]