В этих обстоятельствах и просто делая то, чего от него ожидали, Горбачев превратился в лоббиста сельскохозяйственной отрасли, но проявлял некоторую инициативу и аппаратную выдумку. Так, в 1980 году он собрал совещание с участием сотрудников Госплана СССР, академических институтов, Центрального статистического управления, Минсельхоза и аппарата ЦК, на котором заранее подготовившиеся к атаке экономисты обвинили статистическое управление в занижении доли сельского хозяйства в создании валового национального продукта. В условиях искусственно утверждаемых цен расчеты были весьма условны, но под нажимом Горбачева ЦСУ было вынуждено пересчитать долю по новой методике, а с этим вырос почти вдвое и объем капитальных вложений, на которые теперь мог претендовать Минсельхоз.
В 1981 году Горбачев был занят работой над Продовольственной программой на период 1982–1991 годов, которая готовилась для рассмотрения Политбюро — она стала последней акцией, о которой советское телевидение и газеты широко трубили при Брежневе. Выступая на Политбюро, Горбачев, в частности, привел научно обоснованные данные: если всесоюзное стадо будет меньше, но кормить коров будут от пуза, они дадут на круг больше молока, чем большее стадо получающих лишь норму. Но кто-то из региональных секретарей, не заинтересованных в сокращении поголовья, возразил, что надо правильно мотивировать людей. Коровы, оставшись «немотивированными», в социалистическое соревнование не включились, пункт про корма в решение Политбюро не попал, все осталось по-прежнему. Ничто и не могло измениться раньше, чем будет понята простая истина: рацион коровы должен определять ее хозяин, а не Политбюро ЦК КПСС.
Важная для судьбы Продовольственной программы встреча произошла у Горбачева с председателем Совмина СССР Николаем Тихоновым, который занял этот пост в 1980 году в возрасте 75 лет. На кону стояло 16 млрд рублей дотаций. Горбачев предлагал Тихонову вместе подписать записку, составленную для выступления Брежнева на Политбюро, а тот четыре часа упирался. Горбачев пригрозил, что подпишет записку один, о чем Брежневу, конечно, будет доложено. Это сломило Тихонова, и он попросил лишь об одном: вычеркнуть предложение о создании Агропромышленного комитета, который стал бы конкурентом Совету министров. Старика беспокоило только его собственное влияние, а не экономические аргументы — пункт про АПК Горбачев вычеркнул из программы, чтобы вернуться к этому проекту-монстру спустя несколько лет.
Поездки секретаря ЦК по сельскому хозяйству по стране: корова как будто объясняет Горбачеву, почему в магазине нет мяса
Июль 1986
[Архив Горбачев-Фонда]
Нельзя сказать, что Продовольственная программа вовсе не дала эффекта — производство продукции в середине 80-х несколько увеличилось, но лишь затем, чтобы рухнуть потом окончательно. Новоявленный секретарь ЦК пытался, как и в Ставрополе, «сделать лучшее из имеющегося»: подружился с самыми прогрессивными на тот момент учеными из Новосибирского Академгородка — академиками Абелем Аганбегяном и Татьяной Заславской. Те были поражены его демократизмом: «Казалось, что он наш коллега и товарищ, разделявший наши мысли». А мысли были такие, что экземпляры доклада, подготовленного институтом и розданные на условиях возврата участникам одной из конференций в Новосибирске, были изъяты КГБ. Два из них не вернулись, а один потом всплыл и был опубликован на Западе, за что с академиков снимали стружку в обкоме партии.
Валерий Болдин, которого Горбачев переманил к себе помощником из газеты «Правда» в мае 1981 года, получив от него поручение составить список экспертов по широкому кругу экономических вопросов, предостерег шефа, что коллеги могут посмотреть на такие контакты косо. Горбачев, конечно, и сам это прекрасно понимал. Но он время от времени позволял себе нестандартные жесты. Тот же Болдин, писавший главы своей книги «Крушение пьедестала» в следственном изоляторе Лефортово, куда был отправлен за участие в путче 1991 года, отметил тонкую деталь: Горбачев не только хорошо и тщательно одевался (наверное, правильнее сказать, что за этим следила Раиса), но и каждое утро заново завязывал узел галстука. «Еврей»! — конечно, все нормальные секретари ЦК и сотрудники аппарата надевали и снимали галстук через голову.
К нему присматривались. Как выразился о Горбачеве Андрей Кириленко, возражая в 1978 году против его перевода в Москву, это был «топор под лавкой», то есть нечто, что может быть использовано в качестве орудия другими — он имел в виду, конечно же, Андропова. Летом 1979 года чету Горбачевых пригласил на прогулку со своей с семьей Суслов — единственный, кто мог себе это позволить, не вызвав подозрений со стороны Брежнева и других.
В сентябре 1979-го, еще не проработав и года в Москве, Горбачев в присутствии Брежнева поругался с Косыгиным в предбаннике Дворца съездов на одном из торжественных мероприятий. Вопрос был связан с уборкой урожая, то есть входил в компетенцию Горбачева, но сам факт возражения председателю Совмина, который своим аппаратным весом на тот момент превосходил выскочку Горбачева, как бык осла, не вписывался с традиции, согласно которым члены ЦК даже рассаживались в строгом соответствии с ранжиром. Однако Брежнев прилюдно поддержал Горбачева, а Косыгин в тот же день как ни в чем не бывало перезвонил и согласился с его предложением.
Андрей Грачев в своей книге пишет, что это был рассчитанный и, более того, подсказанный Андроповым ход: молодой секретарь так обозначил свою позицию в соперничестве между Брежневым и Косыгиным. Якобы в результате этой истории чутко улавливающий все сигналы организационно-партийный отдел ЦК сразу предложил повысить статус Горбачева до члена Политбюро, и только Суслов «ради его же блага» опустил его до «кандидата в члены». Но и это было заметное повышение, а последующее включение в состав Политбюро произошло в октябре 1980 года — менее, чем через два года работы в ЦК.
«Все прогнило»: Горбачев и Шеварднадзе встречаются с участниками детской самодеятельности в Тбилиси
1982
[Архив Горбачев-Фонда]
Мне кажется, Грачев тут преувеличивает и артистические способности будущего шефа, и его расчетливость. Скорее Горбачев — и больше по наитию, чем рационально — постоянно тестировал прочность рамок, которые были ему тесны. Он пользовался тем, что от него ждали нестандартных поступков: это позволяло раз за разом чуть-чуть раздвигать границы дозволенного.
При этом он голосовал, как все, произносил такие же, как все, скучные речи, не скупился на похвалы вышестоящим, а сомнениями делился только с теми, кто вызывал у него доверие, и только там, где их не могли услышать. В 1979 году, гуляя по берегу моря с Эдуардом Шеварднадзе, приехавшим навестить старого друга в Пицунде, оба согласились, что «все прогнило».
При поездке в Канаду в 1983 году еще более подробные разговоры Горбачев вел с послом Александром Яковлевым, который его стараниями вскоре был возвращен в Москву и возглавил ИМЭМО — Институт мировой экономики и международных отношений.
Вперед вырывается Андропов
В январе 1982 года сонно-размеренное царство Старой площади пришло в движение: умер казавшийся вовсе не живым, а потому бессмертным Суслов. Он был вторым человеком в Политбюро, и теперь тот секретарь ЦК, который займет освободившуюся должность секретаря по идеологии, станет почти бесспорным претендентом на главный пост. Формально статус «второго» не был никак определен, но неформально им считался тот, кому генсек поручал в свое отсутствие вести заседания Секретариата ЦК. За эту позицию и развернулась борьба, тем более что Брежнев отсутствовал все чаще.
Вскоре Горбачеву позвонил Андропов, чтобы сообщить о звонке Громыко: «Знаешь, Миша, что он от меня хотел? Попросил поговорить с Леонидом Ильичом, чтобы его сделали секретарем по идеологии. Сказал, что Суслов, как и он, занимался международными делами, и, значит, вполне справится с его участком». «И что вы ответили?» — «Я сказал: Андрей, ты же знаешь, это вопрос Генерального секретаря». — «Ответ гениальный!» — воскликнул Горбачев, но мы, читатели его мемуаров, недоумеваем: а что вообще означал этот диалог?
Вроде бы пустая сплетня, но западные советологи, определявшие влиятельность членов Политбюро по тому, в каком порядке они появлялись во время парадов на Мавзолее, дорого дали бы за такую информацию из первых рук. На самом деле этим разговором по «вертушке» (так назывались телефоны спецсвязи) Андропов предупредил Горбачева, что на позицию «второго» претендует Громыко, но он не собирается уступать ее ему, а Горбачев подтвердил, что на Политбюро, которое соберется вскоре — на следующий день после смерти Брежнева, он будет голосовать за Андропова.
Между тем приближалась очередная ленинская годовщина, которая всегда отмечалась докладом генсека, и поручение заменить его в этой роли Брежнев дал Андропову. Горбачев не замедлил поздравить патрона: «Я так понимаю, вопрос насчет места второго секретаря решен, Юрий Владимирович?» «Не торопи события, Миша», — ответил осторожный Андропов.
Андропов переехал в кабинет Суслова на 5-м этаже 1-го подъезда здания ЦК, чему придавалось огромное символическое значение, но зато Черненко имел постоянный контакт с Брежневым в больнице. Секретариаты ЦК вели то Черненко, то Кириленко, пока Брежнев не позвонил Андропову и не сказал (как тот рассказал Горбачеву): «Для чего я тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты присутствовал при сем? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и курировал кадры. Почему ты этого не делаешь?..» Вероятно, высчитывает мемуарист, на этот звонок Брежнева подвиг Устинов, также вхожий мимо Черненко в его больничную палату.
Последующую сцену Горбачев описал в мемуарах как «внутренний переворот». Перед входом в зал секретари ЦК собирались в предбаннике и там же выстраивались в одном им понятном порядке у дверей (тоже важная информация для условного ЦРУ). Перед очередным заседанием в июле 1982 года Андропов вдруг поднялся с кресла, в котором сидел, и сказал: «Ну что, собрались? Пора начинать» и первым проследовал в зал. Черненко сник, а Андропов, сев в соответствующее его новому рангу кресло, стал проводить все заседания так, «что людей было просто жалко» (пишет Горбачев).