Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» — страница 35 из 83

1 января 1986 года: На последнем Секретариате ЦК 30 декабря опять человек десять были заменены: зав. отделами ЦК, секретари обкомов, предисполкомов… Кадровое освежение продолжается и ускоряется перед съездом. Загладин сообщил мне, что Александров-Агентов [помощник Брежнева и Черненко. — Л. Н.] собирается уходить…


Лист верстки дневника Черняева за 15–18 мая 1985 года

[АрхивГорбачев-Фонда]


18 января: Смена идет чуть ли не повальная. На каждом Секретариате и ПБ — по десяткам. А взамен кто?.. [выделено мной. — Л. Н.]

26 января:…Я диву даюсь! Либо начальство Кремлевки [больница 4-го управления Минздрава. — Л. Н.] „вычисляет“ заранее, либо уже знают об имеющем быть вот-вот решении (которое может быть только на уровне Горбачева) — об увольнении вышеупомянутых на пенсию!

29 января:…Сложился новый „центр силы“: Яковлев, Разумовский, Медведев, Лукьянов. Они при Генеральном. Они вершат личные судьбы и дела».

В феврале 1986 года дневниковые записи Черняева временно прерываются: он сам назначен помощником Горбачева по международным делам (на место Александрова-Агентова), и автору записей становится не до того. Но вот, что написал Черняев 11 декабря 1986 года, как бы подытоживая произошедшие в ЦК кадровые изменения: «Идет революция. Но медленная все-таки, ибо уволенные негодяи получают приличную пенсию и возможность „вонять“. Революция же поступает с бывшими иначе. Но тогда бы она была не горбачевская революция».

Ничего себе «медленная»! Менее чем за год Горбачев обновил состав Политбюро едва ли не наполовину. Напротив, загадка, как ему это удалось — ведь, даже признавая за «новой метлой» традиционное право «по-новому мести», Политбюро могло своим решением в какой-то момент и отстранить его от власти.

На этот вопрос нельзя ответить, анализируя только документы, касающиеся руководства партии, и решения, им принимаемые. Параллельно набирали силу и скорость перемены в другой части партии — той, которая и представляла активную часть гражданского общества в СССР. Оказалось, что общество, хотя и не было никак структурировано, жило, что-то думало и обменивалось мнениями помимо официально существовавших каналов информации. Как только были ослаблены гайки и высказывания стали менее рискованными, взорвался котел гласности, о чем мы будем говорить уже в следующей главе.

Никто в руководстве страны в 1985–1987 годах еще не понимал, что такое публичная политика, ее в СССР просто не было. А гласность ровно это и означала: перевод политического дискурса в публичную плоскость. У Горбачева была и склонность к публичности, и уже какой-то опыт на этом поприще. Вряд ли он тогда думал в таких терминах, просто уверенней чувствовал себя «при свете», а его недоброжелателям никак не удавалось утащить его обратно «в тень».


Анекдот, что ли, рассказали? — про очередь желающих убить Горбачева… (см. начало предыдущей главы)

1980-е

[Архив Горбачев-Фонда]


Глава 14Непереводимое слово «гласность» (1988)

Реакция на реактор

За два года до того, как гласность взорвет изнутри котел советской идеологии, в половине второго ночи 26 апреля 1986 года взрыв произошел на Чернобыльской атомной электростанции. За три месяца после аварии скончался 31 человек, 134 человека из числа ликвидаторов перенесли острую лучевую болезнь разной степени тяжести, а сколько еще народа раньше времени умерло, подсчитать невозможно. Из 30-километровой зоны вокруг АЭС было эвакуировано более 115 тысяч жителей, более полумиллиона человек были так или иначе привлечены к ликвидации последствий аварии. Горбачев в «Жизни и реформах» сообщает, что ликвидация обошлась советскому бюджету в 14 млрд (тех) рублей, «а затем поглотила еще несколько миллиардов». На фоне падения цен на нефть и резкого снижения доходов в результате «борьбы с алкоголизмом» эта дыра в бюджете выглядела еще более угрожающей.

Рыжков, а вслед за ним Горбачев получили информацию об аварии под утро 26 апреля, но по советской традиции сначала решили «разобраться», создали комиссию, и ТАСС сообщил о ней лишь в 9 вечера 28 апреля в Киеве, отстоящем от АЭС на 83 км, даже не была отменена первомайская демонстрация.

Катастрофа имела и огромное символическое значение, подорвав остатки веры советских граждан в возможности социалистической экономики: если такая халатность возможна в самой передовой и защищенной отрасли ядерной энергетики, которой до сих пор так хвалился СССР, то что происходит в других?

Как не раз повторял Горбачев, до Чернобыльской катастрофы он был одним человеком, а после стал другим — на этот раз его преображение не ускользнуло от него самого. На заседании Политбюро 3 июля 1986 года он неистовствовал: «Мы 30 лет слышим от вас — ученых, специалистов, министров, что все тут надежно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас как на богов. А кончилось провалом. Министерства и научные центры оказались вне контроля. Во всей системе царили дух угодничества, подхалимажа, групповщины и гонения на инакомыслящих, показуха, личные и клановые связи вокруг руководителей».

«Ведомственность не просто мешала делу, — констатирует он в мемуарах. — С ней „истончалось“ нравственное начало, без которого знание [выделено мной. — Л. Н.] грозит стать источником смертельной опасности. Не выдержал проверки механизм принятия решений». На заседании Политбюро Горбачев также говорил: «Ни в коем случае мы не согласимся скрывать истину [выделено мной. — Л. Н.] ни при решении практических вопросов, ни при объяснении с общественностью… Наша работа теперь на виду у народа и всего мира… Нужна полная информация о происшедшем. Трусливая политика — это недостойная политика».

Интуитивно Горбачев начинает лучше понимать связь знания и власти, а также опасность ложного знания, о чем мы подробно говорили в главе 8. Чтобы укрепить власть за счет большей надежности знания, надо создать механизм его внешней проверки, а это и есть гласность. Ни о каком «ускорении» после Чернобыля уже нельзя было говорить, тем более что и авария была каким-то образом связана с ускорением работы ядерного реактора. Напротив, в лексиконе Горбачева замелькало слово «торможение»: начатые реформы не давали результатов, их, по мнению инициатора, тормозила бюрократия, в первую очередь партийная, так как никакой другой в СССР и не существовало.

В расширении гласности Горбачев видел средство решения тех проблем, которые так страшно обнажил Чернобыль. По существу, она была задумана как иной и более прозрачный режим, переключение на который Горбачев и раньше уже освоил, но для тех же самых прежних механизмов. То, что старые механизмы могут и не выдержать нового режима, как не выдержал ускорения реактор в Чернобыле, по-видимому, еще не приходило ему в голову.


Горбачев посетил Чернобыльскую атомную электростанцию в 1989 году, через четыре года после аварии

[Архив Горбачев-Фонда]


Приказано говорить

Как и все в СССР, гласность сначала внедрялась сверху и в плановом порядке с помощью расстановки кадров. В августе 1986 года главным редактором газеты «Московские новости», которая была создана в 30-е годы для распространения на иностранных языках, а на русском стала выходить лишь в 1980 году, был назначен Егор Яковлев, сделавший малозаметный еженедельник флагманом гласности. Чтобы купить «Московские новости» в 1988 году в киоске, москвичи занимали очередь в шесть утра, остальные могли приехать к зданию редакции на Пушкинской площади и занять очередь к стенду с газетой.

Тогда же главного редактора крайне консервативного журнала «Огонек» Анатолия Сафронова, возглавлявшего его с 1953 года, сменил украинский писатель и журналист Виталий Коротич, повернувший редакционную политику на 180 градусов. Тираж «Огонька» вскоре достиг 4,5 млн экземпляров, но его тоже практически невозможно было купить в киоске: в нем печатались исторические материалы, разоблачавшие сталинские репрессии, и выступления экономистов — сторонников рынка, рассказывалось об успехах кооперативного движения.

В сентябре 1985 год писатель Сергей Залыгин, организовавший общественное движение против проектов переброски вод северных рек в Среднюю Азию (такой протест и сам по себе только что стал возможен), возглавил журнал «Новый мир», где через некоторое время были опубликованы «Котлован» Андрея Платонова и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, а чуть позже и произведения Солженицына и Джорджа Оруэлла. Тогда же Григорий Бакланов возглавил журнал «Знамя».

В мае 1986 года в московском Доме кино, который через три года станет базой оппозиционной Горбачеву «демократической платформы в КПСС», прошел V съезд кинематографистов СССР. Кинематографисты с треском провалили предложенные партийной организацией кандидатуры и избрали председателем режиссера Элема Климова, снявшего культовую комедию «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» (1964) и тяжелейший фильм о Великой Отечественной войне «Иди и смотри» (1985). По аналогичному сценарию, хотя и не с такими впечатляющими результатами, прошли затем и съезды других творческих союзов, в частности, Союз театральных деятелей возглавил Михаил Ульянов, который сыграет важную роль не только в кино, но и на съезде народных депутатов СССР.

В январе 1987 года «неделя грузинского кино» в московском кинотеатре «Тбилиси» началась с показа фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» — блестящей в художественном отношении притчи, воссоздавшей атмосферу сталинских времен. Фильм был снят в Грузии при личной поддержке Шеварднадзе еще в 1984 году, но не имел тогда никаких шансов выйти на широкие экраны — его показ, произведший впечатление разорвавшейся бомбы, пробил зав. отделом пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев. Тогда же был опубликован роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», детально описывавший время сталинского террора. О том, как оба эти произведения с трудом проходили политическую цензуру, в своих воспоминаниях рассказывают Горбачев и его помощники, но это была лишь вершина айсберга антисталинской литературы, исторических документов и исследований, которые стали выходить в СССР в журналах и отдельными изданиями в сотнях тысяч и миллионах экземпляров.