Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» — страница 37 из 83

Письмо Андреевой вызвало такой резонанс в стране, что Горбачеву, который вернулся в Москву 18 марта, еще до того не могли не доложить о том, что оно активно распространяется. Сопровождавшей его Раисе Максимовне наверняка звонили из Москвы представители интеллигенции, которой она окружила себя и мужа. Невозможно допустить, что кто-то из условных академиков, близких к Горбачеву, за это время не задавал ему прямо или через Раису Максимовну вопрос, что означает публикация в «Советской России». В кругах демократов все эти дни нарастала неуверенность и возвращался советский страх. Главные редакторы перестроечных газет, к которым вожаки интеллигенции обращались с требованием дать ответ Андреевой, объясняли им, что «против Лигачева мы бессильны».






Рукописные блокноты Горбачева за 1988 год по какой-то причине не были сожжены в конце августа 1991 года, и особое место в них занимают наброски, сделанные по поводу «письма Нины Андреевой». Черняев сложил их в отдельную папку. Там не только несколько листов вразброс, но они различны по тональности: Горбачев тщательно взвешивал свою позицию, прежде чем «перейти рубикон»

1988

[Архив Горбачев-Фонда]


В процессе подбора иллюстративного материала для этой книжки я обнаружил в Горбачев-Фонде несколько вариантов рукописных (из чего следует, что эти мысли он не доверил даже стенографистке) набросков выступления на пленуме ЦК по письму Андреевой (см. факсимиле, с. 231, 233). Это также знак того, что к решающему наступлению Горбачев готовился очень тщательно, а некоторые записи (они не датированы) указывают, что какое-то время он колебался.

К этому времени один из американских журналистов, работавших в Москве, уже нашел Нину Андрееву где-то в Петергофе, и стало известно, что письмо сначала было написано в другом виде, его помог редактировать опытный журналист, специально отправленный «Советской Россией» в командировку. Лигачеву на Политбюро пришлось признать, что он, даже если и не читал письмо до появления в газете, был в курсе подготовки публикации, а многие прямо обвиняли его в том, что именно он был ее инициатором.

Горбачев отмечает в воспоминаниях, что ему «всегда нужно было помнить об уроках Хрущева, о том, что с ним в конце концов произошло». По его собственным подсчетам, в тот момент в Политбюро он не опирался на твердое большинство: из 14 его членов к реформаторам он относил Яковлева, Медведева, Шеварднадзе, Рыжкова, Слюнькова «и еще пару человек под вопросом».

Жесткость его реакции на выходку Андреевой могла быть очень различной — соратники по Политбюро, внимательно следившие друг за другом, явно рассчитывали с помощью открытого письма сдвинуть Горбачева «вправо» (по тогдашней советской классификации). По сути, это была первая попытка реставрации, каких будет еще немало, пока они не завершатся путчем 1991 года; путчисты, как мы увидим в главе 26, тоже рассчитывали склонить Горбачева согласиться с их действиями. Не менее недели он, вероятно, советуясь с женой на их уединенных вечерних прогулках, определял собственную позицию.

Расклад сил в Политбюро оставался, судя по началу разговора на съезде колхозников, скорее фифти-фифти, но Горбачеву надо было понять, хватит ли у коллег, выдвигавших ему претензии в символическом поле, решимости отодвинуть его от реальной власти с учетом того, что уже происходило в стране. Кто из них был готов взять на себя риск продолжения или сворачивания реформ? Завещанный Лениным «демократический централизм» все еще действовал: Политбюро было готово взять ответственность за любые действия только коллективно, и в такой конфигурации позиция генсека становилась решающей.


А вот лист из блокнота, в котором, видимо, «закипая», Горбачев делал пометки уже в ходе заедания Политбюро

24–25 марта 1988

[Архив Горбачев-Фонда]


Почему он на этот раз не остался «в центре», как обычно делал до этого?

Предложение части выступавших считать письмо Андреевой таким же проявлением гласности, как нападки на социализм, и не допускать крайностей с обеих сторон оставляло ему такую возможность. Но тогда Горбачев потерял бы поддержку среди интеллигенции — на тот момент самой верной ему части советского общества. Уступив консерваторам, он потерял бы поле для маневра, поэтому нажим, оказанный на него «справа» произвел обратный эффект и заставил Горбачева сдвинуться резко «влево».

5 апреля, спустя еще 10 дней после Политбюро, в «Правде» появилась подготовленная Яковлевым и поправленная Горбачевым редакционная статья, в которой публикация «Советской России» (обе редакции находились в соседних зданиях) была прямо названа «манифестом антиперестроечных сил»: «патриот не тот, кто повсюду ищет внутренних врагов». Прижавшая было хвост интеллигенция не просто вздохнула с облегчением, а немедленно ответила шквалом новых разоблачений в демократических изданиях.

Сказав «а», надо было говорить и «б»: новый уровень гласности требовал создания институтов представительства, и это предопределило последующие политические реформы, хотя общество еще не было готово к ним.

Покаяние ветерана гласности

Горбачев в своих интервью не раз парировал упрек Александра Солженицына в том, что «все погубила горбачевская гласность», отвечая инвективой: «Если бы не гласность, Солженицын продолжал бы рубить дровишки в Вермонте». Он вполне равновелик Солженицыну, чтобы так иронизировать над ним, но, во-первых, это больше похоже на аргумент ad personam, неприемлемый в серьезной дискуссии, а во-вторых, Солженицын, насколько мне удалось доискаться, в такой упрощенной форме никогда этого не говорил.

Его мысль в автобиографических записках «Угодило зернышко промеж двух жерновов», которые публиковались в «Новом мире» в 1998–2003 годах, сложнее и глубже. Он не против «пиров человеческого общения», но замечает, что мало говорить — надо бы и что-то делать. «А кто-то — вывинчивается из вынужденного аскетизма — к коммерции: надо ловить, пока плывет! И такое наблюдение дотекает до нас: прежнее среди интеллигенции „лучше беден, да честен“ — что-то уже начинает блекнуть, не котируется».

Пусть и по-солженицынски витиевато, зато на редкость проницательно, находясь к тому времени уже 13 лет в изгнании, писатель еще в 1987 году (так датирована эта запись) подметил тенденцию, которую мы, так или иначе участвовавшие в перестройке в СССР, осознаем только значительно позже: под завесой «говорения» в общество и прежде всего в среду интеллигенции проникал дух стяжательства. Быть может, Солженицын не приемлет его с излишней категоричностью, но Горбачев-то скорее всего вовсе не видел этого «троянского коня» перестройки, как и большинство тех, кто поддерживал его реформы вполне бескорыстно.

Упрек гласности в «расшатывании устоев», содержавшийся в том числе в инспирированном письме Нины Андреевой, тоже не следует целиком пропускать мимо ушей. Коли уж история «наказывает за невыученные уроки», к перехлестам гласности тоже надо отнестись внимательно.

В политике, вероятно, не бывает решений, которые приносили бы только результаты со знаком «плюс», полностью лишенные «минусов». Своя оборотная сторона была и у гласности. В те годы, о которых мы говорим, я и сам находился на передовых ее рубежах и испытываю, пользуясь терминологией Карла Ясперса, чувство «метафизической вины». Но прежде чем говорить об отрицательных последствиях гласности, нужно объяснить тот уровень внутреннего давления в котле общественной мысли, которого он достиг в период застоя.

Жителям нынешних «времен», когда в интернете при желании и небольшом усилии можно найти любую информацию, а проблемой становится, наоборот, ее выбор и отсев, надо, например, пояснить, что такое были «глушилки». В СССР чтение самиздата и тамиздата само по себе грозило неприятностями, а если вы давали почитать, например, машинописные листки со стихами Иосифа Бродского вашему другу, то он мог оказаться не таким уж другом, а тайным осведомителем, или его могли задержать и «расколоть», и тогда это могло обернуться уголовным делом. В специальных залах некоторых библиотек можно было читать некоторые зарубежные газеты и журналы, но для этого требовался допуск хотя бы низшего уровня — «шестигранник» — одно время я ходил с таким в Библиотеку иностранной литературы читать газету Le Monde.

Конечно, все равно многие давали друг другу «Архипелаг ГУЛАГ» «на ночь», а были и по-настоящему отчаянные диссиденты из Московской Хельсинкской группы (МХГ), созданной после подписания СССР в 1975 году Хельсинкских соглашений с «третьей корзиной» о правах человека. МХГ выпускала «Хронику текущих событий» — бюллетень о репрессиях против инакомыслящих. Мне повезло позже бывать в гостях у Людмилы Алексеевой, которая перепечатывала этот бюллетень на машинке («Эрика берет четыре копии, вот и все! А этого достаточно», — пел Галич, а Людмила Михайловна была очень удивлена, когда я ей сказал, что это была настоящая журналистика — ведь не тиражи являются ее признаком). Но главным источником запретной информации были тогда коротковолновые радиоприемники. Портативная «Спидола» рижского завода VEF была одной из узнаваемых примет позднего советского хронотопа, но хороший приемник, как и все добротное в СССР, можно было достать только по блату.

Если в те годы вы ехали по Осташковскому шоссе на север от Москвы, вам приходилось минут десять петлять мимо загадочных мачт с огоньками наверху, не слишком высоких, но располагавшихся целыми полями и соединенных друг с другом столь же загадочной паутиной. Это и была «глушилка» — недешевое, вероятно, сооружение для создания радиопомех, которые в приемнике были слышны в виде сплошного треска. Надо было тихонько поворачивать ручку настройки, чтобы сквозь треск уловить запретный и тем еще более вожделенный «вражий голос» и что-то разобрать. В Москве и других крупных городах с этим было труднее, за городом легче, но так или иначе время от времени «голоса из-за бугра» слушали все, кому это было интересно.