СССР отвечал Западу тем же, но менее успешно. В ходе расширения гласности именно профессионалы из «зарубежных редакций», вещавших в основном на английском, немецком, французском и арабском языках, создали легендарную телевизионную программу «Взгляд» и радио «Эхо Москвы». А с 1992 года я и сам, оставаясь в штате «Комсомолки», а затем «Московских новостей», подвизался внештатным корреспондентом в московской редакции радио «Свобода» — в это время мы уже совершенно легально вещали в России на средних волнах.
Главным редактором московской редакции «Свободы» был тогда Савик Шустер, впоследствии уехавший в Киев, а его замом и редактором по новостям — Владимир Кулистиков. Окончивший факультет международной журналистики МГИМО, владевший пятью языками и перешедший на «Свободу» с должности московского собкора газеты «Аль-Хаят», Кулистиков был блестящим редактором, но не особенно скрывал и свои связи со спецслужбами (мы все в редакции были на короткой ноге). Впоследствии именно он создал, переформатировав его после уголовного дела в 2001 году против его владельца Владимира Гусинского (см. главу 16), развлекательно-пропагандистский канал «НТВ». Госдепартамент США, который финансировал радио «Свобода», не мог не быть осведомлен о таком бэкграунде Кулистикова.
В штате «Комсомолки», куда я перешел на работу в 1989-м, но сотрудничать начал намного раньше, также было два официально прикрепленных офицера спецслужб (разумеется, не считая давно имевшейся там агентуры). И с ними мы тоже были на короткой ноге — один из них впоследствии стал министром рыбного хозяйства. Аналогичные прикрепленные сотрудники, в основном поощрявшие гласность, были в тот период внедрены во все крупные СМИ. Александр Любимов — знаковая фигура перестройки, один из создателей легендарной программы «Взгляд» — сын полковника внешней разведки, как и многие его коллеги на перестроечном радио и телевидении, изначально большинство из них работало на иновещании.
«Московские новости», ставшие флагманом перестройки, издавались АПН — Агентством печати «Новости», которое было практически легальной крышей советской зарубежной агентуры, и назначение главным редактором «МН» Егора Яковлева не могло не быть согласовано со спецслужбами. Александр Яковлев, бывший посол в Канаде, тоже осведомленный по должности, что такое агентурная разведка, одно время был дружен с Владимиром Крючковым — помощником Андропова, а до этого начальником ПГУ — внешней разведки КГБ. Новость об избрании Горбачева генсеком в феврале 1985 года Яковлев и Крючков узнали первыми от осведомителя Крючкова в Кремле и немедленно за это выпили. Именно Яковлев рекомендовал Крючкова — впоследствии главного организатора путча 1991 года — Горбачеву вместо Чебрикова на пост председателя КГБ.
Обилие такой информации указывает, что КГБ рассматривал гласность не только как угрозу советскому строю, но в горбачевский период и как поле своей деятельности. Понимая связь между властью и знанием, советские чекисты старались его контролировать. Возможно, это имело целью держать гласность под контролем и гарантировать возможность в какой-то момент ее свернуть. Но это оказалось иллюзией: многие «прикрепленные» сотрудники перевербовались, будучи изначально настроены прогрессивно, а напор гласности оказался таков, что его уже невозможно было удержать в котле советской цензуры — в какой-то момент она достигла степени свободы.
На радио «Свобода» у меня, помнится, был спор с Сергеем Адамовичем Ковалевым — легендарным советским диссидентом, заплатившим за право иметь собственное мнение семью годами лишения свободы и тремя годами ссылки под Магадан. Я убеждал его, что «права человека» надо предоставлять так же, как права на управление автомобилем, после обучения и сдачи экзаменов, а он мне объяснял, что это окажется так или иначе фашизм: все упрется в вопрос, кто будет принимать экзамены. Наверное, по большому счету его аргумент весомей, но предоставление гражданских прав «не обученным» обращению с ними советским людям произвело не только положительный эффект.
Не Сергей Адамович, хотя и избранный в 1990 году депутатом Верховного Совета РСФСР, а затем и Государственной думы, оказался у рычагов реальной власти — его деятельность на посту Уполномоченного по правам человека в РФ оказалась недолгой. Совсем другие люди извлекли дивиденды из свободы, в которую стремительно — слишком стремительно — превращалась гласность.
Многочисленные публикации о сталинских репрессиях открыли многим глаза и сломали советский диспозитив. Но это произошло не окончательно: он превратился в треснувший кристалл, сквозь призму которого вообще ничего в будущем нельзя было разглядеть. Поле опыта было перепахано, а горизонтом ожиданий стало то, что антрополог Юрчак справедливо квалифицировал как «воображаемый Запад».
Гласность, похоронив тормозившую развитие страны и человека в ней советскую идеологию, создала, однако, и условия для популизма, который похоронит, в свою очередь, и перестройку — об этом подробнее мы поговорим в главах 17 и 18. При демократии, разбушевавшейся в отсутствие демократических институтов, преимущество получили те, кто умел лучше и громче проклинать советскую власть. Она заслужила большинство таких проклятий, но умение громко и задорно кричать не тождественно компетентности и умению что-то создавать. Этой разницы мы тогда просто не понимали.
Получив в 1984 году удостоверение внештатного корреспондента журнала политической сатиры «Крокодил», очень довольный тем, что там не надо было никого хвалить, а только ругать и издеваться, я успел на закате советской власти ощутить власть. Каждая моя командировка и публикация могла закончиться выговором, а то и снятием с работы какого-нибудь директора завода или хоть заведующего детским садом, а кого-то могли и посадить. Чего там: красная сафьяновая корочка крокодильского удостоверения открывала даже двери ресторанов при гостиницах, куда в те годы за отсутствием мест невозможно было зайти поужинать. Но то была отраженная власть ЦК КПСС, органом которого был журнал «Крокодил» (да и любое другое центральное СМИ).
Перестройка на какие-то недолгие годы дала журналистам власть совсем иного рода — лидеров общественного мнения по демократической модели. Слово, тиражированное «Комсомолкой» в 22 млн экземплярах или произнесенное с экрана телевизора в передаче «Взгляд», которую смотрели практически все, могло подействовать на будущих избирателей и стоило дорого. Но это была лишь модель демократии в отсутствие устойчивых институтов. Через 5–7 лет — рубежом здесь станут вторые выборы президента Ельцина в 1996-м — наше слово в самом деле купят вылупившиеся (см. главу 24) олигархи. Получив таким образом в свое распоряжение знание, они фактически получат и власть, но то и другое вскоре отберут у них силовики.
Слово «гласность», замечает Горбачев в своих размышлениях, не переводится на другие языки. Это не вполне верно: в разных контекстах «гласность», конечно, можно перевести. Но правы те иностранные журналисты и исследователи, которые предпочитают латинскую транскрипцию Glasnost, пытаясь описать совокупность всех явлений, которые были с нею связаны, в том числе настроений в обществе, его ощущений, надежд и разочарований.
Глава 15Ядерная ничья (внешняя политика в 1985–1987 гг.)
Параллельные линии пересекаются
Руководство партии, на словах продолжая развивать тему обреченности «загнивающего Запада», еще до Горбачева понимало, насколько советская экономика зависит от мировой. После обрушения в три раза цен на нефть, что приписывалось США, сумевшим договориться с арабскими странами о резком увеличении ее добычи, эта зависимость стала еще более очевидной. Визит в Лондон в конце 1984 года и последующие переговоры с США показывали, что условный Запад готов вести переговоры именно с Горбачевым, и это был один из важных аргументов, развязывающий ему руки и во внутренней политике. Земля круглая, и в такой геометрии параллельные линии не могут не пересечься.
В конце 1987 года издательство ЦК КПСС «Политиздат» опубликовало тиражом 5 млн экземпляров на 64 языках в 160 странах мира книгу Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира». Сутью «нового мышления» было признание изменившейся глобальной мировой реальности, что делало неизбежным мирное сосуществование и сотрудничество стран с различными политическими режимами.
В «Новом мышлении», собственно, не было принципиально новых мыслей. Идеи конвергенции, то есть соединения наиболее привлекательных черт социализма и капитализма, на Западе высказывались с 50-х годов, в том числе убитым в 1963 году президентом США Джоном Кеннеди, а в практике социал-демократии некоторые из западных стран продвинулись гораздо дальше СССР. Мысли о бессмысленности силового противостояния высказывал премьер-министра Индии Раджив Ганди, успевший стать другом Горбачева — он также был убит в 1991 году.
Идеи глобализации и взаимозависимости в мире в 1968 году в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» прорабатывал академик Андрей Сахаров, чью книгу в западном издании Горбачев, по его собственному признанию, контрабандой привез почитать жене и сам, конечно, тоже читал. В 1987 году сослаться на нее он еще не мог, но в книге «Понять перестройку», изданной в 2006 году, Сахарова не забыл.
Новым было лишь то, что сторонником идеи мирного сосуществования выступал Генеральный секретарь компартии СССР, которая до тех пор строила не только всю свою риторику, но и реальную международную политику, исходя из парадигмы классовой борьбы, противостояния мира социализма миру капитализма и неизбежности пролетарской революции.
Особого фурора ни в СССР, ни за рубежом книга тогда не произвела. На ту же тему Горбачев высказывался и раньше, в частности на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 года, но даже члены ЦК не понимали, стоит ли воспринимать его новую риторику всерьез. Призывы соединить международную политику с нравственностью, что стало фирменным почерком Горбачева, воспринимались и тогда, и сегодня в лучшем случае как утопия, а в худшем как пропагандистский трюк. Никто из западных лидеров поначалу не был склонен ему верить, за исключением Тэтчер, которую Горбачев сумел убедить в своей искренности еще в 1984 году. Она даже специально слетала к президенту США Рейгану, чтобы рассказать ему об этом, но тот был куда более крепкий орешек и публично присвоил СССР статус «империя зла», растиражированный западными медиа.