Основные параметры будущих договоров по ракетам малой и средней дальности и стратегических наступательных вооружений (СНВ) были согласованы на встрече делегаций (советскую возглавлял маршал Сергей Ахромеев), и Шульц заверил Рейгана, что это лучшие предложения, которые когда-либо делал США Советский Союз.
Стороны были близки к прорыву, но все упиралось в программу СОИ в космосе, от которой Рейган категорически отказывался отступить, отвергая и предложения Горбачева ограничить ее на 10 лет лабораторными испытаниями. Согласно протоколам американской стороны, на которые ссылается Таубман, Рейган приводил такой аргумент: что дурного в СОИ, если мы договоримся о ликвидации ядерного оружия? Мы же не ведем речь об уничтожении противогазов, ликвидируя химическое?
Рейган грезил о размещении в космосе лазерного оружия, якобы способного уничтожать ракеты в полете, в этом, действительно, было что-то грандиозное. Эксперты с советской стороны считали программу СОИ (которая так никогда и не была реализована) в основном блефом, но в какой-то мере что-то из этого могло и получиться, хотя стоило безумных денег. Советские ученые предлагали некий асимметричный ответ, который тоже был недешев.
Рейган пытался убедить Горбачева, что СОИ гарантирует мир всем государствам и что к ней будет допущен СССР. Горбачев ему не верил. «Какого черта?!» — возмущался Рейган. Последние страницы стенограммы, опубликованной Фондом Горбачева частично, дают представление о накале страстей:
«Рейган: Вы разрушаете мне [! — Л. Н.] все мосты к продолжению моей (!) программы СОИ. Я не могу пойти на ограничения такого плана, как вы требуете.
Горбачев: В отношении лаборатории. Это ваша окончательная позиция? Если да, то тогда на этом мы можем окончить нашу встречу. …
Р.: Я хочу еще раз попросить вас изменить вашу точку зрения, сделать это как одолжение для меня, с тем чтобы мы могли выйти к людям миротворцами.
Г.: Согласитесь на запрещение испытаний в космосе, и мы через 2 минуты подпишем документ. На что могли — мы уже согласились, нас не в чем упрекнуть. Несмотря на то что наша встреча заканчивается таким образом, у меня чистая совесть перед нашим народом и перед вами. Я сделала все, что мог.
Р.: Жаль, что мы расстаемся таким образом. Ведь мы были так близки к согласию. Я думаю все-таки, что вы не хотели достижения договоренности. Мне очень жаль.
Г.: Мне тоже очень жаль, что так произошло. Я хотел договоренности и сделал для нее все, что мог, если не больше».
Рейган отказался выходить к журналистам, а отправился на военную базу, чтобы сразу лететь домой. Горбачев решил не уклоняться от пресс-конференции. Добрынин, ехавший в машине с ним и Раисой Максимовной, вспоминал, что Горбачев «очень злился и ему не терпелось обвинить в срыве переговоров Рейгана». Но когда он вошел в огромный ангар баскетбольной арены, где результатов саммита ждали около тысячи журналистов со всего мира, его (далее цитата из книги «Жизнь и реформы»), «охватило глубокое волнение, может быть больше… я был потрясен. В лицах этих людей передо мной как бы предстал весь человеческий род, который ждал решения своей судьбы. В это мгновение ко мне пришло истинное понимание того, что произошло в Рейкьявике…»
А теперь — ни с чем по домам. Переговоры провалились (позади Рейгана — переводчик Павел Палажченко)
12 октяря 1986
[Архив Горбачев-Фонда]
Согласно директиве Политбюро, Горбачев должен был обвинить Рейгана, представив того тупым исчадьем ада, что было бы вполне в советских традициях. Он не забыл его лягнуть, но достаточно мягко, сказав, что «уже были почти готовые договоренности, их только не удалось оформить». Ушлые журналисты, от которых Рейган только что сбежал, восприняли это скептически, настроение у всех было хуже некуда. Тогда Горбачев сказал: «Мы заглянули за горизонт. Это не поражение, не провал, это прорыв!» После ошеломленной паузы зал взорвался аплодисментами, по лицу Раисы Максимовны катились слезы. Рейган, который в это время должен был еще находиться на военной базе, вероятно, кусал локти от зависти, что не он придумал такой финал к этой серии фильма.
На заседании Политбюро 8 октября 1986 года, которое предшествовало встрече в Рейкьявике, председатель КГБ Чебриков возражал даже против самого слова «уступки». Горбачев и сам никогда нигде не признавался (думаю, и себе), что он уступил. Никто из комментаторов, включая склоняющихся к конспирологическим версиям, не решается привести самое простое объяснение: умело делая хорошую мину при плохой игре, Горбачев тем не менее в глазах западного мира (а он умел смотреть на себя и сквозь такие очки) имел мужество признать поражение СССР в экономической гонке с Западом.
Это одна из самых известных фотографий четы Горбачевых, но аэропорт, где на трапе самолета она была сделана, обычно не указывается. А это Рейкьявик, обратный рейс в Москву
12 октября 1986
[Архив Горбачев-Фонда]
При обсуждении рукописи этой книжки в Фонде Горбачева, которому я не премину еще раз выразить благодарность, этот мой вывод было раскритикован переводчиком Горбачева Павлом Палажченко, который к тому же присутствовал при описываемых событиях. Принимая во внимание его критику, я попробую раскрыть свою мысль подробнее.
Горбачев предложил «миру капитализма», каким он виделся из СССР до тех пор, изменить правила: от игры с нулевой суммой (zero sum) перейти к модели, при которой как в выигрыше, так и в проигрыше могут оказаться все участники вместе. Но именно СССР еще в 20-е годы ХХ века задал прежние правила, разделив ойкумену на «обреченный мир капитализма» и мир «социализма» с примкнувшими к нему национально-освободительными движениями (часто полубандитскими), который должен был неминуемо победить. Знаменитая фултонская речь Черчилля (5 марта 1946 года), которая традиционно считается объявлением холодной войны, была только ответом на претензии Сталина, подкреплявшиеся ссылкой на «единственно верное» марксистское учение.
Эту «доску» нельзя было просто перевернуть, прежде чем предложить новые правила. Само предложение разоружения и сотрудничества означало сдачу позиций в холодной войне, и не случайно западные лидеры поверили Горбачеву далеко не сразу. Именно в этой роли — с достоинством признавшего поражение — Горбачев и стал вровень с лидерами западных стран, а в какой-то момент и выше.
Сегодня мы понимаем, насколько это важно: уметь признать поражение. Но это распространялось лишь на его личный авторитет, а не на авторитет СССР.
Событие, которое завязалось еще в Женеве и которому оба президента будут продолжать «хранить верность», в Рейкьявике стало необратимо. В последующем Россия свернет на другой путь, но то будут уже совсем другие события и совсем в другом хронотопе.
Глава 16Изнанка становится «лицом» (экономика в конце 1980-х гг.)
Сталин и (или) рынок
В 1988 году во время трехнедельного отступления в «застой», вызванного публикацией письма Андреевой, мы повторяли друг другу шутку: надо собирать номера «Огонька», лет через десять будем их перечитывать, как самиздат, запершись дома по ночам. В самом деле, я проделал такой опыт где-то в конце 90-х, обнаружив на даче у знакомых кипу журналов за 1988 год. Читать их было неимоверно скучно: все факты к тому времени были уже известны, а из дискуссий 10-летней давности испарился присутствовавший некогда смысл. Сегодня я сожалею, что не прихватил с собой эти никому тогда не интересные журналы: смысл говорить о Сталине спустя еще 20 лет вернулся в Россию, и сам он тоже снова стал «современником» в виде памятников, которые вырастают как бы сами собой в разных концах страны.
Но какое отношение дискуссия о Сталине и сталинщине имела к тому, что происходило в стране в конце 80-х, когда в СССР вернулся Солженицын, а из ссылки в Горький — Сахаров, и политические репрессии, казалось, навсегда ушли в прошлое? Как критика Сталина соотносилась со статьями модных в то время экономистов на злобу дня на соседних полосах тех же журналов и газет?
Григорий Явлинский, который, как мы помним, чуть не сел в тюрьму за соответствующие выводы в 1983 году, предложил мне при встрече отступить в год 1955-й, на заседание Политбюро ЦК КПСС, о котором ему рассказывал его начальник в Госкомтруде, сидевший на том памятном заседании где-то сбоку.
Академик Сахаров возвращен в Москву. Встреча на Ярославском вокзале
23 декабря 1986
[Из открытых источников]
При Сталине в СССР ежегодно снижались цены — об этом любят напоминать его поклонники, забывая уточнить (а скорее, и не зная), что этому всякий раз предшествовало централизованное повышение на всех предприятиях норм выработки. На том заседании в 1955 году член Политбюро, председатель Госкомтруда СССР Лазарь Каганович доложил, что дальше повышать эти нормы уже некуда. Надо было либо возвращаться к сталинской экономической модели террора и принуждения, либо искать какой-то иной выход. Политбюро стало думать и — эврика! — нашло такое решение: план по производству всем предприятиям по-прежнему будет спускаться сверху, но право разрабатывать и утверждать трудовые нормативы надо спустить на уровень директоров предприятий.
О подорожании хлеба Горбачев говорит на Политбюро пока еще мимоходом, спокойно — слишком спокойно…
5 февраля 1987
[Архив Горбачев-Фонда]
С этого момента, считает Явлинский — специалист по нормированию труда, постигший его тонкости на предприятиях угольной промышленности, директора почувствовали себя настоящими хозяевами предприятий. Очень скоро, делясь друг с другом опытом, они научились манипулировать нормами выработки, производительности, расходов и др. — повсеместно расцвели приписки, стали формироваться «излишки». Даже там, где под крылом директоров не появились цеховики, наладившие производство левых товаров на том же оборудовании из «излишков», приписки и прямые хищения создавали психологическую атмосферу, граничащую с уголовщиной и вместе с тем совершенно обыденную.