Председатель Совета министров СССР Николай Рыжков и окружавшие его и Горбачева советники-экономисты (официального помощника по экономическим вопросам в лице Николая Петракова Горбачев принял в штат своего аппарата лишь в 1989 году) вообще не понимали, что происходит. Проводя в конце 1989 года совещание с министрами СССР, как рассказывает Явлинский, Рыжков поднял министра легкой промышленности и спросил, сколько и какой продукции предприятия этого министерства планируют произвести в 1990 году. «Вы же сами сказали, что план теперь формируется снизу, — с легкой улыбкой ответил министр. — Откуда же я знаю?» Рыжков стал кричать, что «такие министры нам не нужны» — то есть председатель Совмина сам не понимал, что написано в законе о предприятии, который был принят двумя годами ранее.
На поверхности были идеологические споры о том, допускать или не допускать в СССР частную собственность, а в глубине всегда существовала предпринимательская деятельность, органически присущая определенному типу людей, следовательно, была и эта самая частная собственность. Споры о том, как ее называть, были совершенно пустыми, но на них жировали целые академические институты. Мифические преимущества «социалистического способа производства» (не «социализма», который был частично реализован прежде всего в виде бесплатного образования и медицины) были вбиты в головы советских руководителей накрепко. Но среднее звено понимало экономическую реальность гораздо лучше и предметней, чем высшее.
Апеллируя к Сталину и борясь против «очернительства», сторонники Нины Андреевой на самом деле представляли вторую из предложенных Явлинским альтернатив: реальный социализм, основанный на страхе и принуждении. В этом тоже была своя логика, тянувшая назад в том числе и Горбачева, который представлял себе целью некий обновленный социализм, но не мог не понимать в глубине души и по опыту его принудительной (сталинистской) природы.
Выпустив предпринимательского джина из бутылки, Горбачев и его начинавшая сильно ругаться между собой команда торили обратный путь к рынку и капитализму, как это ни называй. Другого пути, кроме возвращения к рыночной нормальности, быть и не могло, как показал и более успешный опыт Китая, но не было тогда и таких прецедентов, и опыта.
Время ускорилось (см. следующую главу), а между тем предоставленная директорам уже лет тридцать по факту предпринимательская свобода была тесно связана с криминальным миром, пропитана духом подполья, полулегальных или прямо незаконных махинаций и афер, на нее влиял и слетавшийся на запах больших денег голимый криминал. Даже самые добросовестные и успешные руководители предприятий постоянно ходили по лезвию ножа и нередко становились фигурантами уголовных дел. Популярнейшая в позднем СССР «Литературная газета» вела целую кампанию в защиту попавших под репрессии директоров, регулярно публикуя о них судебные очерки с экономическим содержанием. «Хозяйственники» составляли, наряду со «спекулянтами», некоторую часть тюремного «контингента», а в местах лишения свободы у них завязывались взаимовыгодные знакомства и связи.
Глава 17Некалендарное время реформ
Концепт «темпоральность»
Политические и экономические процессы в годы перестройки шли не просто асинхронно, а как бы в разных плоскостях: не то что независимо друг от друга — напротив, очень даже влияя один на другой, но совсем не так, как это виделось тем, кто думал, что может ими управлять.
В этом месте мы обратимся к концепту темпоральности, без чего не смогли бы даже продолжить этот рассказ. Прием темпоральности позволяет вытащить из клубка истории ту или другую ниточку, чтобы рассмотреть ее более пристально. Мы и пытаемся это делать, но мне сложно структурировать эту книжку, а вам, вероятно, непросто ее читать, потому что нам приходится все время перескакивать, описывая процессы, происходящие одновременно, но очень разные, при том что у каждого из них своя скорость. В результате в одном и том же историческом (календарном) отрезке умещается множество разнородных событийных цепочек, которые то обгоняют друг друга, то отстают. Нам более или менее удается следить за ними задним числом, а в полный рост проблема темпоральности встает в настоящем времени, когда нет времени на то, чтобы распутать его клубок.
Чтобы въехать в эту непростую тему, проще всего представить, что времени вообще не существует — это изобретение человека, подметившего цикличность некоторых явлений (движение солнца по небосклону) и придумавшего «время»: например, без этого изобретения нельзя назначить встречу.
Резко взвинтился темп. В этой торопливой записке Горбачева мало что можно разобрать (как, впрочем, и в других), но интересна сама техника ее составления: видимо, Горбачев что-то кому-то говорил, одновременно делая пометки в блокноте (красная ручка), а затем Черняев (синяя и черная ручка) по памяти дописывал
1990
[Архив Горбачев-Фонда]
А что же тогда есть? Есть бесчисленное множество процессов: от пылания чужих солнц, до которых миллионы световых лет, до движения элементарных частиц, из которых все и состоит, включая нас самих. Люди рождаются и живут, у них в сознании появляются какие-то мысли, которые вообще как бы из ничего, но это тоже реальные процессы, толкающие нас на действия.
Проблема же заключается в том, что все это движется асинхронно. Есть некая уйма объектов, но каждый из них никогда не остается тем же самым: возникает, как-то развивается («становится») и исчезает. Часть этих объектов к тому же еще и субъекты: они обладают некоторой свободой выбора и волей, позволяющей им по своему почину менять направление и скорость движения.
Обращаясь к «субъекту Горбачев» в кадре его команды, а та в кадре ЦК, а он, в свою очередь, в кадре экономической и политической ситуации в СССР, а она в более широком контексте международных отношений, мы должны понимать, что все это движется постоянно и асинхронно, даже если субъекты пытаются, пользуясь своей волей, как-то синхронизировать себя друг с другом.
Некоторые процессы видны на поверхности, и их более или менее легко интерпретировать — таковы выступления членов Политбюро, пусть даже оторванные от действительности. Но другие остаются в глубине. Часть из них, например экономические, субъект Горбачев старается не упускать из виду, но не всегда может их понять, а тем более на них повлиять, к тому же разные ученые советники предлагают часто совершенно разную их интерпретацию. Между тем разные части СССР, в политическом смысле единого, в экономическом и культурных смыслах существуют вообще в разных хронотопах. «Как слово наше отзовется» в национальных республиках на местах, Горбачев, на самом деле, заранее не знает, хотя и думает, что может это планировать. А о каких-то процессах ни Горбачев и никто другой вообще не может заранее знать — кто мог предвидеть аварию на Чернобыльской АЭС?
А и узнав, субъект Горбачев не успевает адекватно среагировать, потому что теперь он находится в постоянном цейтноте — лишен психологической и даже чисто физической возможности сам себя синхронизировать со всем, что так или иначе влияет на развитие ситуации. Да и сам он внутренне тоже не синхронизирован — застряв (как субъект) какой-то частью в прошлом, он верит в единство трудящихся, которые, конечно, убеждены в преимуществах социализма, но он же, вернувшись из какой-нибудь Италии, понимает и преимущества частной собственности.
Перерыв в работе Съезда народных депутатов. Тут еще далеко не все попали в кадр, а каждый из этих депутатов, обступивших генсека, живет в своем собственном темпе и времени (как и Анатолий Лукьянов — позади Горбачева)
25 мая — 9 июня 1989
[Архив Горбачев-Фонда]
Меняются идеи и верования, то есть сама картина мира, видимая через «внутренние очки», но все происходит с такой скоростью, что у разных людей, включая тех, кто облечен властью или причастен к ней, оказывается разный «софт», и они перестают понимать друг друга, перестают быть совместимыми, как компьютеры, использующие разное программное обеспечение.
Все это не так критично, если общая картина статична, как было при Брежневе, когда время как бы не существовало, но становится драматично в периоды ускорения. Кто-то отстал, кто-то забежал вперед, а другой в это время побежал назад, кто-то отлетел вбок, а заменить его некем. Надо маневрировать и тасовать «состав», кого-то подтягивать, кого-то опасаться, с кем-то искать компромисс, а от кого-то избавляться: это жесткая игра уже в силу того, что каждый игрок движется в своем темпе, по своей траектории и может иной раз выкинуть что-то совсем неожиданное. Вот как сформулировал это сам Горбачев в книге 2006 года: «Мои товарищи, с которыми мы искренне, сплоченно и единодушно инициировали перестройку и прошли вместе первые ее шаги, — каждый из них имеет свой предел» (выделено Горбачевым).
Здесь Горбачев как будто пытается жестом остановить бешеную карусель съезда, но это уже не под силу никому
25 мая — 9 июня 1989
[Архив Горбачев-Фонда]
Между тем новое мышление, о котором толкует Горбачев, это не просто новые мысли, которые сравнительно легко изложить. Это переход на другую ступень, а иногда и через пару ступеней и куда-то вбок: от Ленина, которому Горбачев старался хранить верность до последнего и который уже только связывал ему руки, к Плеханову и Бухарину, к «еврокоммунизму» друзей-итальянцев, от сталинской модели несостоявшегося советского коммунизма к реализованной во многих странах Запада социал-демократии.
Апостолы, ставшие свидетелями преображения Христа, были ослеплены, сбиты с толку и предлагали какую-то ерунду: давай, мол, сделаем три кущи и останемся тут, на горе. Горбачев, совершив свой очередной качественный скачок через две ступеньки вбок, тоже оказывается похож на пророка, в одиночестве взошедшего на гору и теперь несущего полученные там скрижали вниз — кому? Кто его сейчас тут поймет?