«Политическое» Шмитт определил как сферу, где происходит разделение на друзей и врагов — такому пониманию следовала и власть в СССР вплоть до прихода Горбачева: «кто не с нами, тот против нас». Горбачев и сам вырос в парадигме ленинско-сталинской интерпретации классовой борьбы, хотя к тому времени, о котором мы говорим, от нее уже отходил, признавая приоритет общечеловеческих ценностей. Но значительная часть не только партийной верхушки, но и граждан СССР по-прежнему делила сограждан на друзей и врагов, питая ненависть к появившимся первым кооператорам, а этот классовый антагонизм влиял и на настроения народных депутатов.
Горбачев предложил отказаться от деления на друзей и врагов и договориться о новом «знании» на съезде народных депутатов, по идее представлявшим все слои «народа». В таком виде «политика» уходит от определения Шмитта на противоположный фланг и напоминает делиберативную демократию, которую придумал другой немец и антифашист Юрген Хабермас. Делиберативная демократия означает выработку на основе консенсуса в ходе рациональной публичной дискуссии решений, которые учитывали бы мнение всех, кого они могут коснуться. Важнейший принцип такой дискуссии, по Хабермасу, состоит в том, что ни один из ее субъектов не может быть лишен слова, но это затягивает темп преобразований, а то и делает их вовсе невозможными, и тут Хабермас сталкивается с аргументами Шмитта и «моделью Пиночета».
Первое выступление Горбачева, еще только будущего председателя, перед Съездом народных депутатов СССР. Зал — сжатая пружина
25 мая 1989
[Архив Горбачев-Фонда]
Делиберативная (совещательная) демократия — не утопия, в чем часто упрекают Хабермаса, так же, как не была утопичной и мечта Горбачева совместить политику и нравственность. Но это идеальные, а не реальные модели. Горбачев, избранный Съездом народных депутатов на должность его председателя с результатом 95,6 % голосов, сразу же столкнулся прежде всего с невозможностью организовать здесь рациональную и аргументированную дискуссию: из трех признаков, по Хабермасу, присутствовал только один — она была публичной и транслировалась в прямом эфире советского телевидения. Но это лишь добавляло в шоу элементы популизма и нарциссизма и еще более затрудняло поиск рационального компромисса.
Горбачев, дирижируя выступлениями, не мог встать над схваткой, но пытался оставаться в центре, примиряя крайности. Однако навык и богатый опыт переговоров и поиска компромиссов, который был у него, как и у любого другого члена Политбюро, у номенклатуры среднего звена, образовавшей «агрессивно-послушное» большинство на съезде, отсутствовал — она привыкла или подчиняться, или командовать. У активного же меньшинства либерально настроенных разночинцев навыка достижения компромиссов не было тем более: на кухнях, где еще недавно они только и осмеливались рассуждать «о политике», никаких компромиссов никто не искал — там спорили до хрипоты, и каждый оставался при своем мнении.
Когда дело дошло до принятия решений, пусть даже самых общих, произошло ровно то, за что поносил демократию Шмитт: демократический механизм оказался непригоден для принятия решений в ситуации «чрезвычайного положения», а обстоятельства складывались чем дальше, тем более чрезвычайным образом.
Важнейшим результатом Первого съезда стали не принятые им документы, которые спустя два-три года были забыты, а то, что за две недели его работы новые политики посмотрели друг на друга, переругались, передружились и образовали протофракции — своего рода горбачевские элиты, лишь немногие представители которых, впрочем, сохранили эти позиции в дальнейшем.
Глава 20Вниз по лестнице, ведущей вверх («легитимность»)
«Авторитет»
Примерно в те же годы, когда проходили съезды народных депутатов, один довольно известный вор в законе, отошедший от дел, через общего знакомого попросил меня прочесть рукопись его книги. Он написал ее сам и довольно грамотно, подробно рассказывая, где, в каких камерах и с кем сидел. Я долго не мог понять, что это мне напоминало, пока не сообразил, что мысль автора перекликается с известным тезисом Томаса Гоббса о происхождении государства как альтернативы «естественному состоянию войны всех против всех». Подробно аргументируя выводы личным опытом, автор клонил к тому, что «смотрящим» (властью) в тюрьме становится не самый сильный, жестокий и даже не самый хитрый, а тот, кто умеет разрешать («разруливать») конфликтные ситуации. В этом смысле преступный авторитет в самом деле в своих кругах пользуется авторитетом, ради его повышения он эти конфликты еще и провоцирует, и подогревает. Это власть арбитра — толкователя традиций и норм («понятий»).
Горбачев в рамках Политбюро и ЦК, составом и иерархией которых он к тому же умел манипулировать, пользовался такой же властью-авторитетом. Но этот тип власти может возникать и поддерживаться лишь в небольших и персонализированных сообществах. В СССР власти-авторитету первого лица подчинялось коллегиальное руководство высшего уровня, а далее в отношении «народа» эта верхушка реализовала власть уже совсем иного свойства — с помощью издревле известных способов: кнута, пряников и идеологии, которые представляют собой лишь разные грани и степени принуждения.
Ханна Арендт в работе «О насилии» приходит к странному, на первый взгляд, выводу, что в основе власти лежит не насилие, с которым ее чаще всего ассоциируют, а согласие соответствующего сообщества, то есть опять же авторитет [в европейских языках «authority» (англ.) — один из терминов, обозначающих власть]. Насилие же, напротив, ведет к утрате авторитета. Арендт приводит пример: отец утрачивает власть над сыном в двух случаях: когда пускается с ним в споры или когда наказывает — так он встает с сыном на один уровень, и тот получает право давать собственную оценку отцу.
Горбачев оказался в своеобразной «вилке Арендт»: и принуждение, и обсуждение (спор) влекли для него утрату авторитета. Он удалил из Политбюро («наказал») слишком многих, и тем самым постоянно пополнял ряды тех, кто неодобрительно отзывался о нем за его спиной. Но он также поощрял и споры, становясь на одну ступень со всеми, в результате его авторитет в партийной среде неуклонно снижался, хотя внешне это не проявлялось до тех пор, пока за его предложения все же голосовало большинство. Дефицит этой власти он надеялся пополнить, оперевшись на «народ», то есть, по сути, он решил сменить свою собственную власть, однако это оказалось очень непростой и рискованной операцией, которую надо было произвести еще и в условиях цейтнота.
На Съезде народных депутатов Горбачев попытался действовать в хорошо знакомой ему манере арбитра, и благодаря таланту и опыту какие-то конфликты ему даже удавалось разруливать, чем он бывал наивно воодушевлен. Но в целом такой способ реализации власти оказался тут неприменим: слишком много участников, слишком мало традиции и правил, слишком высоки накал страстей и скорость развития свары, к тому же происходившей публично. С насилием (в виде отключения микрофонов) он в силу своего характера старался не частить, а вместо этого пускался в споры, то есть на глазах у всей страны, прильнувшей к телеэкранам, ставил себя на один уровень с другими депутатами съезда — чаще всего «шантрапой», как безошибочно определял ее телезритель.
Концепт «легитимность»
Кажется, вера в «здравый смысл народа» иногда начинает оставлять Горбачева
Конец 1980-х
[Архив Горбачев-Фонда]
Нового «знания» достичь таким образом не удавалось, а знание, как мы помним из Фуко, это и есть власть. И у Горбачева она стремительно таяла: он больше не производил впечатления «знающего», кто ни попадя на съезде оспаривал у него эту роль, и некоторые даже очень успешно. Это сразу заметил умница Черняев, вопреки его желанию также включенный Горбачевым в «красную сотню» и наблюдавший за происходящим из зала. Вот как он комментировал ход съезда на третий день его работы в дневниковой записи от 28 мая 1989 года:
«И серая масса, и интеллектуалы отвергают внутреннюю, особенно экономическую политику М.С. (Горбачева). Первые — за пустые полки магазинов и кооперативные цены, вторые — за некомпетентность… Одни чешут латинскими выражениями, другие, когда не нравится, „захлопывают“ оратора, или кто-то вскакивает и (микрофона не дают) орет что-то очень грубое… Афанасьев и Ко упиваются своим интеллектуальным превосходством и над серой массой, и над начальством, включая Горбачева…»
«Его импровизации не всегда удачны. То, что он затеял дискуссию вокруг Афанасьева, пожалуй, удача, но сама дискуссия содержательно выявила, что и сам он начинает терять превосходство над залом… Если он хочет иметь то, чего заслуживает президент сверхдержавы, он должен вести себя как президент, т. е. с нарастающим акцентом авторитарности, только тогда народ (русский народ!) признает его право жить во дворце и заткнется. Если же он будет играть в демократа — „я такой же, как и вы все“, — „дача“ [имеются в виду объяснения по поводу дачи в Форосе. — Л. Н.] обернется дискредитацией, потерей авторитета…»
«На пленумах ЦК все поднимались с мест, когда Горбачев входил в зал, даже хлопали. Конечно, не так, как при Брежневе или Черненко, но все же… На съезде никто даже не пошевелится, когда Горбачев из той же угловой двери появляется в зале. Это уже перемена в психологии, это уже значительно. Часто в перерывах Горбачев ходит в фойе, собираются вокруг него группы по несколько десятков, большинство же продолжают прохаживаться, разговаривая друг с другом или сидеть на своих местах. Хватит ли у него (ведь это Русь, Россия!) содержательного авторитета, чтобы, поправ внешний, удержать уважение к себе? Народ наш неблагодарен и забывчив. Сейчас, в эпоху распада всяких норм и устоев, всяких формальностей, в этом новом явлении есть опасность…»