«Остается удивляться, как государство смогло просуществовать еще два года…» — заключает Черняев в своем послесловии к записям за 1989 год при подготовке дневников к публикации в 2010-м. Ему вторит другой помощник Горбачева — Георгий Шахназаров: «Эти выборы не были победой. Но это обнаружилось не сразу».
Горбачев, несшийся по своей орбите, их не слышал. Он всегда хотел быть понятым, из-за чего все время говорил, говорил и говорил (так объясняет его многословие и Раиса Максимовна в «О чем болит сердце…»). Между тем, чтобы оставаться у власти (в России!), он должен был сохранять загадочность и (еще раз сошлемся на Черняева) «вести себя с нарастающим акцентом авторитарности». Но тогда это был бы уже не Горбачев.
Лист верстки дневников Черняева с его собственноручной правкой, посвященный оценке первого Съезда народных депутатов СССР
[Архив Горбачев-Фонда]
То, о чем говорит Черняев и что Горбачев терял на съезде на глазах не только у депутатов, но и у всей страны, называется легитимностью. Это категория не юридическая, а социологическая, она отсылает к нигде не зафиксированному «общественному договору», в соответствии с которым общество (понимаемое как нечто цельное) считает вот эту власть для себя оптимальной и готово с ней сотрудничать или, на худой конец, до каких-то пор ее терпеть.
Макс Вебер, который ввел концепт легитимности в социальную теорию, различал три «идеальных» типа власти: традиционный, харизматический (власть пророка) и рациональный (легальный). Говоря об идеальных типах, Вебер подразумевал, что они могут как-то комбинироваться, перетекать один в другой, и на практике всегда есть те или иные нюансы (понятие комбинированной легитимности применительно к современной России развивает профессор Андрей Медушевский). Горбачев же попытался не просто на ходу, а на страшной скорости «переобуться в воздухе»: сменить один тип власти на другой.
Генеральным секретарем ЦК Горбачев был избран как кандидат, в наибольшей степени устраивавший остальных, то есть его легитимность в этом кругу изначально основывалась на рациональности, хотя и с традиционной ее компонентой тут было все в порядке. В глазах советских людей, в большинстве тогда еще ничего про него не слышавших, он был наделен, конечно, традиционной властью: три года назад был Брежнев, а теперь стал Горбачев — что от этого меняется? Но все стало меняться, а поскольку это соответствовало общественным ожиданиям (хотя все ждали не одного и того же), в какой-то момент легитимность Горбачева в глазах «народа» приобрела харизматические черты: в нем увидели пророка, наделенного особым новым знанием.
Отдаляясь от марксизма-ленинизма, Горбачев пожертвовал традиционной легитимностью в узком кругу партийной верхушки, но с помощью умелых маневров и способностей к компромиссу сохранял рациональную легитимность, пока утрата традиционной не перевесила — это произошло где-то на рубеже XIX партконференции в 1988 году. Гласность позволила ему с лихвой компенсировать эту потерю, фантастически нарастив харизму в широких общественных кругах. Но тут у него появились конкуренты — в первую очередь Ельцин, которого он недооценил, надеясь в нужный момент переиграть его в поле рациональности, но разум, как оказалось, тут уже не работал. Расшатав партийную вертикаль и продолжая вести себя двойственно по отношению к «силовикам» (такого слова тогда еще не было), он почти утратил доступ и к инструментам «кнута», а вместо «пряников» в силу стремительного ухудшения экономической ситуации у него в запасе оставались только обещания…
Горбачев пока еще уверен, что сумеет поставить своего соперника на место (с Ельциным на одной из пресс-конференций)
1989
[Архив Горбачев-Фонда]
Но такого-то добра у нарождавшейся здесь же, на съезде, демократической оппозиции, не столь отягощенной чувством ответственности, было куда больше! Ельцин и последовавшие его примеру секретари союзных республик, спекулируя на лозунгах экономической самостоятельности часто с националистическим оттенком, быстро обгоняли Горбачева по уровню харизматической легитимности. Он не был популистом и верил в свои обещания или, по крайней мере, готов был ответить за их невыполнение, а новые игроки (или переобувшиеся старые), обращаясь к «массам», сулили золотые горы, думая только про приз в виде поддержки «электората» (см. далее), а не о том, как отвечать по этим векселям. Достаточно сказать, что Ельцин, строивший свою первоначальную риторику на борьбе с номенклатурными привилегиями, оказавшись у власти, не только вернул эту практику на место, но и существенно расширил ее в экономической сфере, где первые «большие деньги» делались именно за счет привилегий, в первую очередь экспортных и импортных квот и таможенных послаблений.
Авентинский холм и появление протопартий
Еще одно своеобразное определение политики, которое поможет нам разобраться, что происходило на Съезде народных депутатов СССР, дает современный французский философ и политический теоретик Жак Рансьер.
Рансьер считает политику вообще крайне редким явлением, так как государства (нации, сообщества) обычно пребывают в состоянии «полиции» — это слово он использует в первоначальном значении «порядок». Существует обычный порядок господства, время от времени сменяемый порядком мятежа, а «политика» мелькает накануне возможного изменения порядка господства, когда появляются субъекты, которые ставят вопрос о новом распределении равенства.
Поясняя свою мысль, Рансьер приводит пример сецессии — демонстративного ухода плебеев на Авентинский холм в Древнем Риме в 494, 449, 445, 342 и 287 годах до н. э. Когда плебеи, выполнявшие важные функции, связанные с ремеслом и торговлей, проделали этот фокус в первый раз, они поставили патрициев в сложное положение. Проблема была даже не в том, что перестали функционировать рынок и что-то другое, а еще и в том, что в представлении патрициев плебеи обладали лишь голосом (как коровы), но не логосом в смысле разума и речи. Как можно было о чем-то договариваться с коровами? Но пришлось признать и за ними некоторый «логос» — с помощью сецессий плебеи постепенно добились учреждения сложных институтов: неприкосновенных народных трибунов, представлявших их интересы в отношениях с патрициями.
Накладывая схему Рансьера на брежневский СССР, мы понимаем, что общество находилось тогда в состоянии глубокой «полиции»: каждый знал свой шесток и никуда не рыпался. Реформы Горбачева сменили порядок господства на порядок мятежа, и в промежутке перед возвращением к порядку господства уже в следующем хронотопе промелькнула «политика»: по телевизору советские люди увидели как будто новых трибунов. Но кого они представляли?
Горбачев считал, что «народ», в здравый смысл которого свято верил. Но Рансьер очень точно замечает, что в «народе» всегда остается какая-то неучтенная часть, то есть само это понятие — фикция. Тем не менее в парламентской «говорильне» новые депутаты требовали изменить порядок равенства уже не просто так и от себя, а от лица тех групп или слоев советского общества, к чьей поддержкой они, по идее, апеллировали. В свою очередь, прежний «единый советский» народ превратился в разномастный «электорат», своего рода пирог, который делили эти новые политики, усиливая свои позиции по сравнению с прежней номенклатурой. С избирателями уже нельзя было не считаться, и сам электорат это тоже начал понимать: у него появился логос — «голос», которым можно было свободно распорядиться на выборах.
Событием на Съезде народных депутатов, которое мы чуть было не просмотрели, стараясь не отводить взгляд от Горбачева, стало появление своего рода зачатков партий, протофракций, важнейшей и активнейшей из которых стала Межрегиональная депутатская группа (МДГ). Образованное на базе московских и ленинградских клубов избирателей, где вскипела предвыборная активность, а также предвыборного штаба Ельцина, это ядро постепенно притянуло к себе ленинградцев, покинувших свою территориальную фракцию, и депутатов из других регионов. В первой конференции МДГ, состоявшейся после окончания съезда 29–30 июля 1989 года, приняли участие уже 388 народных депутатов.
Среди них было много ярких личностей, и единственным лозунгом, который смог их объединить, был: «Нет статье 6 Конституции СССР» (о руководящей роли КПСС). В остальном это были разные люди с разными идеями и амбициями. Сопредседателями МДГ были избраны Сахаров, Ельцин, Афанасьев, Гавриил Попов и академик Эстонской академии наук Виктор Пальм. После смерти Сахарова в декабре 1989 года лидерство благодаря своему «таранному» потенциалу захватит Ельцин, который к Съезду народных депутатов СССР изначально относился без энтузиазма, на заседания Верховного Совета ходил редко и уже лелеял замыслы создания противостоящих ему аналогичных структур на уровне РСФСР.
В борьбе с другой депутатской группой «Союз», объединявшей, если грубо, партийную и советскую номенклатуру, демократы представляли — кого? Безусловно, в то время интеллигенцию, хотя всего несколькими годами ранее Ельцин был бы ею, несомненно, отвергнут. Экономисты и гуманитарные ученые, составлявшие костяк МДГ, в тот момент придерживались в основном крайне правых (уже в современном понимании) взглядов и возлагали наивные надежды на «невидимую руку рынка». В этом МДГ поддерживали (в том числе материально, что было немаловажно в плане создания организационных структур) только что появившиеся будущие олигархи, сложно связанные через бизнес и с представителями противоборствующей депутатской группы «Союз».
Эта конструкция напоминает то, что Жиль Делёз назвал сборкой, или машиной, обращая внимание, что она составлена из вещей, принадлежащих как бы к разным мирам — в его любимом примере это Оса и орхидея. Комбинация настолько буднична, что мы проходим мимо, не задумываясь, а если вдуматься: какое вообще они имеют отношение друг к другу? Однако в рамках более широкой «сборки» Оса, опыляя цветок, становится «немножко орхидеей», а новые цветы, получающиеся в результате рассеяния пыльцы, — «немножко осами». Эту логику развил Бруно Латур, заметивший, что эффект производят «сборки», составленные из людей, идей и вещей. Только такие комбинации в истории науки, которую анализирует Латур, производят эффект, но людям не следует чересчур кичиться перед «вещами»: без них ничего бы не получилось. Однако прорывы чаще всего случаются как результат неожиданных комбинаций, проб и ошибок.