Полицейские и тем более войсковые операции по подавлению массовых беспорядков на национальной почве требуют заранее отработанных, быстрых и скоординированных решений и действий, что может быть обеспечено только в результате специальной подготовки и тренировок. Нужны и специально подготовленные и владеющие темой переговорщики. Не только Горбачев — никто в СССР не был к этому готов.
Место для национализма освободила рухнувшая конструкция советского «старшего брата». При транзите власти от партии к Советам «старший брат» стал стремительно терять прежнюю легитимность. Возвращаясь к мысли Арендт о власти и авторитете, «старший брат» в лице Горбачева допускал те же ошибки: пускался в споры и увещевания, чем ставил себя на один уровень с «младшими», грозил силой, которую затем не мог или не решался применить, а когда она применялась по его указанию или от его имени, то намеренно или по неумению это делалось крайне неуклюже. Таким образом и авторитет среди военных Горбачев одновременно тоже терял, оставаясь без инструментов принуждения.
Интернационализм, как преобладающий образ мысли, был ценным завоеванием СССР, но, как выяснилось, оба советских диспозитива — официальный и перпендикулярный ему, но от него отталкивающийся — не могли быть отремонтированы по частям и рухнули целиком. Без этих «очков» массы людей на время потеряли зрение и способность тестировать действительность, а в результате сбоя «программ» — способность действовать разумно.
Зато то и другое сохранили прошедшие огонь, воду и медные трубы представители советской номенклатуры. В национальных республиках они подхватили уже готовый диссидентский национализм, используя его теперь как номенклатурный. Предложивший такую классификацию Паин указывает также, что за отсутствием в СССР институтов гражданского общества — а все симулякры в виде комсомола, профсоюзов и других псевдообщественных организаций рухнули вместе с КПСС — никакой другой базы для консолидации, кроме национальной и даже этнической, у «масс» не было.
Застрявшие в социальных лифтах элиты второго эшелона использовали национализм как средство продвижения наверх, а первые секретари компартий большинства союзных республик переобулись в воздухе и сдали «старшего брата», открестившись от родства. Двое из представителей высшей советской номенклатуры — Борис Ельцин и Леонид Кравчук — возглавят «парад суверенитетов», то есть кампании по отделению от СССР, остальные будут ждать, чем это кончится, а затем присоединятся к ним (подробнее в главах 23 и 27).
Пытаясь понять истоки столь же чудовищной, сколь и неожиданной для советских людей жестокости, которой сопровождались межнациональные конфликты эпохи перестройки и которая во многих случаях явно не диктовалась «целесообразностью» (пусть даже самой циничной и связанной с корыстными мотивами), я консультировался при написании этой главы с исследователем психологии агрессии Сергеем Ениколоповым. Он считает, что агрессия не является специфическим признаком национализма, например, если вспомнить казака, который рассказывал Горбачеву, как он со товарищи вырезал целую станицу в годы Гражданской войны (см. главу 4), там аналогичная дикость выросла не на национальной, а на классовой почве.
Ениколопов указывает, что градус агрессии массово повышается в периоды социальной и экономической дестабилизации как реакция на страх, вызванный неопределенностью будущего и своего положения в нем. Этот страх заставляет людей, вполне обычных и разумных в обстановке стабильности, искать прибежища в коллективном «мы», в толпе, которая легко поддается внушению. Самый примитивный, а потому и распространенный способ идентификации «я» с «мы» состоит в самоопределении по отношению к внешнему «врагу», который легко находится. Для поворота к крайней жестокости нужна и какая ни на есть идеология, но она в ту пору всегда оказывалась уже наготове: конфликты на Кавказе и в Средней Азии так или иначе уходили корнями в более древнюю историю со своими для каждого из этносов героями и чудовищами.
Номенклатурный национализм в предельно циничном, но точном значении этого слова «целесообразен»: адская энергия «масс» определенным образом направляется и используется для решения политических задач. Это то, пусть чудовищное, но рациональное насилие, которая Арендт приписывает Адольфу Эйхману в своей классической работе «Банальность зла». Это насилие как средство, но на уровне «массы» оно часто переходит в насилие как цель, то есть уже в садизм и абсолютное, нечеловеческое зло.
Анализируя межнациональные конфликты в разных хронотопах бывшего СССР, мы можем заметить, что уровень провала в варварство был все же не везде одинаков. Что бы ни говорили, но, не считая отдельных эксцессов, предел жестокости в Армении не был так же высок, как в Азербайджане; в Молдавии и Грузии он не достигал уровня Киргизии и Абхазии, а в Прибалтике национальные конфликты имели практически полностью ненасильственную форму.
Однокурсник Раисы Максимовны Мераб Мамардашвили объясняет это в своих известных «вильнюсских лекциях», подчеркивая изобретенный, а не природный характер человеческой цивилизации. Главным же ее изобретением оказываются институты (существующие в виде религии, морали и права), которые философ называет мускулами культуры, удерживающими цивилизацию от постоянно угрожающего ей обрушения обратно в варварство. Там, где эти «мускулы» традиционно сильны, шансов на такое грехопадение меньше. Хотя и это не стопроцентная гарантия — Германия Арендт тому пример.
В своих исследованиях событий в Германии 1930-х годов Арендт замечает, что уклониться от этой страшной и заразной болезни расчеловечивания, не считая вовремя уехавших, смогли (иногда даже жертвуя для этого жизнью) только немцы, бывшие, по сути, нонконформистами — по какой-то часто непонятной им самим причине они не могли поступать «как все». Арендт связывает это отнюдь не с групповой этикой, которую, по ее наблюдениям (личным!), люди могут менять, как ботинки, а, напротив, с индивидуальной способностью к суждению (которая, кстати, не зависит от уровня образования и IQ). Но обрушение советской идеологии (диспозитива) на время лишило массы людей этой способности.
Что касается «смены ботинок», это полностью подтверждают наши наблюдения начала 90-х, когда у нас на глазах глубоко партийные атеисты превратились в ревностных православных и мусульман. По мысли Арендт, таким все равно, каких правил придерживаться, лишь бы все было детально расписано и не надо было всякий раз терзаться над вопросом «что делать?».
Но эта-то книжка о Горбачеве, а он как раз не такой. И понять таких, поставив себя на их место, ему было трудно, а их было, как всегда и везде, большинство. Он же не мог не задумываться, обсуждая это по вечерам с единственным надежным собеседником — женой: «А правильно ли вот так? А не правильнее ли вот эдак?..» Конечно, такой человек не может быстро принять решение о вводе войск. Следовательно, он ущербный, плохой политик. Зато он, наверное, хороший человек. Но это, как известно, не профессия.
Глава 22«Горби» на экспорт (1989)
Свой среди чужих
Анатолий Черняев (помощник Горбачева по международным делам) утверждает, что внешняя политика занимала в повестке его шефа в тот период всего 5–6 % времени, настолько тот был поглощен внутренними делами. Однако в год первого Съезда народных депутатов СССР, с которым работать ему оказалось совсем не просто, Горбачев успел слетать (после визита в Нью-Йорк в конце 1988-го) в апреле в Лондон, в мае в Пекин, в июне в Бонн, в июле в Париж и Страсбург, в октябре в Берлин и Хельсинки, в ноябре в Рим, откуда перелетел на Мальту для встречи с новым президентом США Джорджем Бушем.
Перестройка спрессовала в режим времени «кайрос» (см. главу 17) не только процессы, происходившие внутри СССР, но и в международных отношениях. После длительного периода «полиции», по Рансьеру, (см. главу 20), когда каждый участник более или менее точно знал «свой шесток» в раскладе «биполярного мира», здесь тоже появилась «политика» — как запрос на некий новый порядок равенства.
С такой инициативой выступила одна из двух сверхдержав в лице Горбачева, который предложил пересмотреть самые основания порядка равенства между субъектами мировой политики, отменив прежние правила игры с нулевой суммой и заменив их новым мышлением на основе общечеловеческих ценностей. Но в международной политике уже сложились и закоснели структуры, причем не те же самые, какие определяли внутреннюю политику каждой из стран-участниц. Они были представлены в виде международных организаций, отдельных договоров, военных блоков, фактических и потенциальных арсеналов вооружений, конкретной расстановки носителей ядерных боезарядов и, в конце концов, в виде стереотипов холодной войны, которые работали как диспозитивы, программируя участников переговоров определенным образом. Поле опыта было заполнено практиками, вообще не годившимися для новой «игры», а горизонт ожиданий в рамках нового мышления был слишком неопределен, поэтому новый нарратив истории выстраивался с трудом.
Горбачев, Рейган и Буш на Гудзоне — саммит стран НАТО
3–8 декабря 1988
[Архив Горбачев-Фонда]
На международной арене в качестве акторов выступали не только более или менее понятные государства, но и их лидеры, которые могли менять свое мнение или вовсе сменяться, а это сразу меняло весь рисунок игры и могло обнулить прежние результаты. Те или иные перемены в своей и только своей логике постоянно происходили в каждой из стран-участниц, а из-за их большого числа острее стояла проблема асинхронности этих изменений. Так, Рейган с Горбачевым, установив для себя запредельный горизонт ожиданий, с ходу договорились до полного уничтожения ядерного оружия, но это не нашло понимания у Тэтчер, а в 1989 году Рейгана на посту президента США и вовсе сменил гораздо более осторожный и осмотрительный Джордж Буш.