ые депутаты. Его выдвиженка, именно она открыла съезд истерикой с трибуны, требуя отставки Горбачева, который „развалил страну и пустил народ по миру“. Вскоре стало известно, что Лукьянов, председательствовавший на съезде, специально выпустил ее первой, зная, что она предложит.
Вчера Шеварднадзе заявил об отставке. Предупредил о надвигающейся диктатуре. Весь мир только об этом и говорит».
«Хромая утка»
Дневник Черняева передает в большей степени ощущения, чем факты, но и опытный врач, ставя диагноз, тоже руководствуется больше интуицией: фактов слишком много и их значение амбивалентно. В это время за кадром, словно за окном поезда, который уносит Горбачева куда-то в политическое небытие, мелькает множество событий, но для него это не События (с большой буквы), так как он перестал быть их субъектом.
Не рискнув пойти на прямые выборы, как это в 1991 году сделают главы союзных республик, Горбачев уже в 1990-м оказался «хромой уткой» — так в США, где к тому времени существовала 200-летняя история президентских выборов, называют того, кто уже не сможет баллотироваться на следующий срок и в любом случае обречен вскоре потерять власть.
Остановимся на главных станциях «пути на Голгофу» 1990 года, частично отраженных в дневниках Черняева, а частично не привлекших его внимания.
В январе 1990 года Горбачев побывал в Вильнюсе, где решил использовать старый прием и вышел к уличной толпе, заговорив с пожилым рабочим, который держал плакат: «Полная независимость для Литвы». Короткую дискуссию, попавшую на камеру, а затем в эфир, Горбачев завершил так: «Я больше не хочу с вами разговаривать», и огрызнулся на пытавшуюся успокоить его жену: «Помолчи!». В аэропорту он сказал провожавшим: «Надо бы выпить», — ни до, ни после никто не слышал от него таких предложений.
В феврале в Москве, несмотря на сильный мороз, прошли небывалые по численности демонстрации с требованием отставки Горбачева, одна из которых двинулась по не согласованному маршруту и едва не завершилась побоищем — я оказался тогда с журналистским удостоверением между щитами ОМОНа и толпой на Тверской, где лишь чудо помогло избежать смертельной давки.
4 марта прошли выборы народных депутатов РСФСР, на которых не было никаких квот, и все претенденты выдвигались по одномандатным округам. На последовавшем за этим российском съезде депутатов 465 человек стабильно голосовали за предложения «Демократической России», 417 относили себя к «коммунистам России», еще 176 депутатов колебались между их линиями. Выступление Горбачева на Съезде народных депутатов РСФСР 23 мая, которым он пытался предотвратить избрание Ельцина председателем российского Верховного Совета, возымело обратное действие, его главный соперник с третьей попытки 29 мая сумел набрать 50 % + 4 голоса и занял пост председателя Верховного Совета РСФСР.
Горбачев так и не решился выйти из партии, что ему настоятельно советовали Яковлев и другие. На это он отвечал, в частности, Черняеву: «Пойми, нельзя эту паршивую взбесившуюся собаку спускать с поводка». Из инструмента преобразований, которым на ранних стадиях перестройки Горбачев так изощрено пользовался, партия превратилась в фактор угрозы и в путы. Многие решения, в частности по международным делам, он принимал уже не советуясь с Политбюро, но нападки со стороны однопартийцев продолжали его больно ранить.
Воспользовавшись тем, что Россия была единственной союзной республикой, до тех пор не имевшей своей компартии, консерваторы с 19 по 22 июня провели учредительный съезд КП РСФСР, позволивший им сформировать свое организационное ядро. Горбачев присутствовал на съезде все дни его работы, выслушивая упреки и оскорбления, а в его собственном выступлении было слишком много оправданий. Кандидат на пост секретаря российской компартии, которого он поддерживал, проиграл лидеру консерваторов Ивану Полозкову.
На пленуме ЦК, состоявшемся накануне открытия XXVIII съезда КПСС в июле, Горбачев в запале заявил: «Если хамство будет, я сниму свою кандидатуру». На этом съезде Горбачев снова и в последний раз был избран Генеральным секретарем, хотя против него проголосовала уже четверть делегатов, а уж «хамства» он тут хлебнул вдоволь. Настоящую и эффектную победу одержал Ельцин, который заявил, что как председатель Верховного Совета РСФСР он должен теперь отвечать перед народом, а не перед партией, и под свист и улюлюканье ушел со съезда — его длинный проход по ковровой дорожке кремлевского дворца многократно показывали каналы центрального телевидения.
300-тысячная демонстрация с требованиями в том числе отставки Горбачева. А помните скверик у старого университета, в котором он 38 лет назад ждал, придет его будущая жена или не придет? Скверика на этой фотографии не видно, он чуть левее и ближе к зданию Манежа
4 февраля 1990 года
[Архив Горбачев-Фонда]
Летом страну потрясли доселе не виданные шахтерские забастовки. Народные депутаты РСФСР смогли найти контакт с шахтерами и до поры до времени успокоить их обещанием мыла, которое пропало из продажи. Горбачев уклонился от прямого диалога с работягами. Кто он был для них?
15 января 1991 года, после событий в Вильнюсе, о которых мы поговорим подробнее в главе 27, Черняев продиктовал стенографистке Тамаре заявление об отставке. Та сначала не хотела его печатать, а затем заперла в сейф и «заболела». Верный Черняев передумал уходить, но его заявление Горбачеву, текст которого приведен в дневнике, раскрывает происходящее в их команде:
Борис Ельцин отказывается признать власть партии и демонстративно покидает XXVIII съезд КПСС
Июль 1990
[Архив Ельцин Центра]
«С некоторых пор мы, помощники, заметили, что Вы в нас не нуждаетесь. Мы ничего не знаем ни о Ваших намерениях, ни о Ваших планах, ни о предполагаемых действиях или кандидатурах… Наше мнение Вас явно не интересует… Ваша речь в Верховном Совете — это знамение конца… Это — не выступление великого государственного деятеля в момент, когда под вопрос поставлено все его дело. Сумбурная, косноязычная, с „фабулой“ событий, о которых весь мир знает в десять раз больше… В этой речи не было главного — политики. А политика, как Вы сами нас учили, — это всегда выбор. На этот раз выбор таков: либо Вы говорите прямо, что не потерпите отпадения ни пяди Советского Союза и употребите все средства, включая танки, чтобы этого не допустить. Либо Вы признаете, что произошло трагическое, не контролируемое из Центра событие, что Вы осуждаете тех, кто применил силу и погубил людей, и привлекаете их к ответственности.
В первом случае это означало бы, что Вы хороните все то, что было Вами сказано и сделано на протяжении пяти лет. Признаете, что и сами Вы, и страна оказались не готовы к революционному повороту на цивилизованный путь и что придется вести дела и обращаться с народом по-прежнему. Во втором случае дело еще можно было бы поправить во имя продолжения перестроечного курса. Хотя что-то необратимое уже произошло… Разрушается главное, что было достигнуто в ходе политики нового мышления, — доверие. Вам уже теперь не поверят — как бы Вы отныне ни поступали… Смысл этого моего послания состоит вот в чем: я верой и правдой служил „тому“ Горбачеву — великому новатору и автору перестройки. А сейчас я его не узнаю и не понимаю».
Шеварднадзе, который сделал сенсационное заявление об отставке на Съезде народных депутатов СССР в декабре 1990 года, не предупредив об этом Горбачева, объяснил это просто: Горбачев, обладая силой некоего магнетизма, его бы от этого отговорил. Имел ли он в виду что-то конкретное, предупреждая съезд об «угрозе диктатуры»? В тот момент он едва ли располагал какими-то определенными сведениями, хотя разговоры о введении чрезвычайного положения возникали теперь постоянно. Скорее, Шеварднадзе понимал механизм, с помощью которого неустойчивая демократия (охлократия) перерастает в тиранию почти с неизбежностью.
Впрочем, этот процесс еще в IV веке до н. э. описал Платон:
«Кто отведал человеческих внутренностей, тому не избежать стать волком… Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвычайно послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников? Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду по несправедливым обвинениям и осквернит себя. Карая изгнанием и приговаривая к страшной казни, он между тем будет сулить отмену задолженности и передел земли… В первые дни он приветливо улыбается всем, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе… Между тем некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему недовольство всем происходящим. Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился… Он связан блаженной необходимостью либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью… Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил».
Прогнозируя такое развитие событий, Шеварднадзе с Платоном ошиблись лишь в персоналиях и в сроках. Горбачев не мог переступить черту, отделявшую его от насилия, хотя и делал робкие шаги в ту сторону. Он стал раздражителен, подозрителен, Крючков и Болдин наловчились манипулировать им, ограничивая или расширяя выгодные им потоки информации и доступ к Горбачеву определенных людей. Несомненные удачи Ельцина сбивали его с толку, он не мог понять, почему у того получается то, что не выходило у него самого. А причина была проста: Горбачев оказался не только слишком человечен, но и слишком сложен для роли тирана, когда в ускоряющемся асинхронном потоке событий надо было преодолевать вязкость демократических процедур. На этом месте и в этих условиях требовалась другая личность, более решительная, а значит, устроенная попроще.