обытий субъективна в силу ангажированности журналистов личными симпатиями и антипатиями. То же касается и исследований историков, реконструировавших картину задним числом.
Лист верстки дневника Черняева, посвященный событиям августа 1991 года
[Архив Горбачев-Фонда]
Ситуация, в которой истина в отношении конкретных событий едва ли может быть установлена, не уникальна: она повторяется во всех случаях расследования так называемых неочевидных преступлений. Как минимум три тысячи лет назад люди изобрели единственно возможный выход из такого положения, договорившись, что за истину принимается вступившее в законную силу решение суда. Суд, производящий такого рода «знание», обладает соответствующей «властью», но — увы! — часто он и сам находится в зависимости от более сильной власти — политической.
Эти торопливые наброски Горбачев сделал, видимо, сразу после разговора с нежданными гостями в Форосе. На втором листке блокнота перечисляются те предложения, которые они ему сделали
18–19 августа 1991
[Архив Горбачев-Фонда]
Суд по «делу ГКЧП» так и не состоялся в результате амнистии 23 февраля 1994 года. Однако следствие к этому моменту было уже закончено, а еще в 1992-м тогдашний Генеральный прокурор РФ Валентин Степанков опубликовал на основе его материалов книгу «Кремлевский заговор». Разумеется, до приговора это было некорректно, но с такой оговоркой расширенную версию книги Степанкова 2021 года «ГКЧП: следствием установлено» можно принять за рабочую версию.
Нам следует лишь отказаться от оценки заговорщиков как «предателей» — так о них вправе был судить Горбачев, но не мы. Они тоже действовали, имея в виду какую-то свою истину, а после провала путча несколько примкнувших к заговору покончили с собой. Приписывать им одни только шкурные намерения нельзя точно так же, как делать это по отношению к Горбачеву. С их точки зрения, «предателем» был как раз он, а если бы переворот удался, то и в официальной историографии заговорщики были бы представлены как герои и патриоты. Это говорит лишь о том, что сам по себе «патриотизм» не объясняет вообще ничего.
Истина в отношении провала путча, по-видимому, состоит в том, что никто из заговорщиков не был готов взять на себя ответственность за его последствия, в отличие от Ельцина, который, при всех оговорках относительно его взаимоотношений с Горбачевым, взял на себя ответственность за сопротивление перевороту и риск возможной гибели людей. Предшествующие годы разлада и невнятицы привели к деморализации армейских и специальных структур. Недовольство политикой Горбачева не было преувеличено путчистами, они верно рассчитывали на поддержку ГКЧП в провинции, но недооценили тогда еще демократически настроенных москвичей, которые к тому же оказались мобилизованы многочисленными митингами, проходившими в 1990–1991 годах. ГКЧП был легитимен в стране, но не в Москве — здесь хронотоп был другой.
Победителем — и в каком-то смысле в самом деле благодаря Крючкову — стал Ельцин. Его выступление с танка у Белого дома, вошедшее во многие документальные ленты, стало праздником ельцинской харизмы, на фоне которой заговорщики во главе с Крючковым выглядели жалко и опереточно. Коллективное руководство путчем это вообще был нонсенс — Карл Шмитт просто посмеялся бы над ними вместе с Максом Вебером, которого он терпеть не мог.
Отдельной загадкой выглядит то, как Горбачев мог проглядеть предательство со стороны людей, которых он сам вывел на вершины власти и которые были к нему близки, в первую очередь Болдина и Крючкова. Ответ, вероятней всего, состоит в том, что, поднимаясь в порядке «преображения» с одной ступени на другую, он приобретал своего рода дальнозоркость. Он мыслил уже планетарно, но тому, кто обрел такой взгляд, не свойственно замечать мелочи, а ведь только по ним и можно угадать будущее предательство.
Если в худшем для себя 1990 году Горбачев донимал соратников подозрительностью, то в 91-м, решившись на трансформацию СССР с помощью союзного договора и взойдя на очередную ступень, он вернулся к свойственной ему доверчивости. «Комбайнер» 50-х за эти годы превратился в интеллигента, но с вытекающей из этого склонностью к рефлексии, которая в чрезвычайных обстоятельствах превращается в мягкотелость. На это и рассчитывали заговорщики, но под мягкой оболочкой натолкнулись на твердый стержень.
Глава 29Агония СССР (август — декабрь 1991)
Возвращение
Днем 21 августа только что заменивший посла Мэтлока временный поверенный Джим Коллинз несся во Внуково, но опоздал: самолет вице-президента РСФСР Руцкого, который должен был взять его на борт, в 16 часов 52 минуты уже вылетел в Крым. Кроме Руцкого, в нем летели российский премьер Силаев, члены Президентского совета СССР Примаков и Бакатин. Ждать они не могли: в 14:15 туда же уже улетел самолет с Крючковым, Язовым, Баклановым, Тизяковым и Плехановым, а параллельно из другого аэропорта летели Лукьянов и исполнявший обязанности генсека КПСС Владимир Ивашко.
Соревнование в воздухе шло за то, кто первым доберется до Горбачева, чтобы представить ему свою картину произошедшего. Евгений Шапошников, которому через несколько дней будет присвоено звание маршала авиации, на вопрос Ельцина, можно ли как-то задержать самолет Крючкова, ответил, что пилоты подчинятся только приказу генштаба, но в его силах его сбить.
В 15 часов 21 августа затворники в Форосе заметили дополнительные военные корабли на море и услышали по Би-би-си сообщение о том, что делегация заговорщиков во главе с Крючковым снова летит к ним, «чтобы проверить состояние здоровья Горбачева». В этот момент у Раисы Максимовны, как предположила ее дочь-врач, случился микроинсульт, онемела рука, и ее уложили в постель. Горбачев приказал сохранившей ему верность личной охране блокировать двери, никого не пускать и при необходимости применять оружие.
Несколько машин подъехало к даче около 17 часов. Охранники, наведя на них автоматы, приказали остановиться и отъехать за гостевой дом. Вышедший оттуда на балкон Черняев увидел, как из машин вылезли Крючков, Язов, Бакланов, Лукьянов и Ивашко, по их виду он сразу понял, что делегация приехала с повинной. Плеханов попытался подойти к главному зданию, но охрана предупредила, что будет стрелять. «Эти могут», — сказал Плеханов.
Горбачев отказался принимать заговорщиков до восстановления связи. Первым ему позвонил Крючков, но он отказался с ним разговаривать. В 17:45 Горбачев сделал первый звонок Ельцину, от которого узнал, что в Форос вот-вот должна прибыть и российская делегация во главе с Руцким. Он связался также с Кравчуком и Назарбаевым, а затем с Бушем, которому сказал: «Есть бог на свете!» Затем президент распорядился не пропускать заговорщиков в Кремль и лишить их всех видов связи, связался с начальником генштаба Михаилом Моисеевым и приказал обеспечить посадку самолета Руцкого. Эта предосторожность была не лишней: российскую делегацию на земле готовились задержать.
Руцкой со товарищи добрались в Форос в начале девятого, и вид Раисы Максимовны сразу развеял их последние сомнения относительно сговора Горбачева с ГКЧП. Растроганный Черняев сказал: «Вот и состоялось объединение центра и России без всякого союзного договора!» Увы, это было не так.
Горбачев предложил российской делегации переночевать в Форосе, опасаясь за здоровье жены, но Руцкой настоял, чтобы они вылетели немедленно на его самолете. На борт взяли также Крючкова в качестве заложника — Руцкой все еще считал, что их могут попытаться сбить. Крючков попросил себе виски, но ему не налили, а по приезде арестовали, как и остальных заговорщиков.
В московском аэропорту Горбачев сказал собравшейся толпе журналистов, что благодарен Ельцину и «россиянам» — это слово он употребил, вероятно, впервые, оно появилось в лексиконе Ельцина в 1990 году и еще резало слух прежним «советским гражданам». Горбачев не поехал к Белому дому, где его ждали тысячи москвичей, а предпочел вернуться на дачу вместе с семьей. Мы не знаем, было ли это вызвано опасениями за здоровье жены, или он не в силах был превозмочь себя и показаться на людях, по сути, в тени Ельцина. На следующий день на пресс-конференции он заговорит о реформировании КПСС — какой такой КПСС?! — она уже осталась в другом хронотопе. Его помощник Вадим Медведев назовет 22 августа 1991 года «днем упущенных возможностей».
Самолет Руцкого только что приземлился в московском аэропорту. В движениях Горбачева, сходящего по трапу, заметна неуверенность: он не вполне понимает, в какую страну вернулся из Фороса
22 августа 1991
[Архив Горбачев-Фонда]
Верная стенографистка Вагина, во время путча приходившая на работу в Кремль и даже возившая оттуда какие-то документы на Старую площадь, рассказала мне, что единственным человеком, о котором ее спросил Горбачев, вернувшись, был Болдин: как он себя вел? Вагина ответила, что Болдин просто пропал, а с остальными Горбачеву, видимо, и так все было понятно.
В своих воспоминаниях он мало рассказывает о событиях 22 и 23 августа, но их легко восстановить по мемуарам Ельцина и других. Горбачев приехал в Кремль и начал подписывать указы об отставке путчистов и их сторонников, заменяя их лояльными людьми. Исполняющим обязанности министра обороны он успел назначить генерала Моисеева, на пост председателя КГБ СССР был назначен глава внешней разведки Леонид Шебаршин, а вместо застрелившегося Пуго в кресло главы МВД должен был пересесть его бывший зам. Критерием выбора персоналий, по-видимому, была их удаленность от Ельцина.
Ельцин, узнав по телевизору о назначении новых глав силовых ведомств СССР, сразу же позвонил Горбачеву: «Моисеев — один из организаторов путча. Шебаршин — ближайший человек Крючкова». 23 августа Ельцин встретился с Горбачевым с глазу на глаз. В ответ на требование отправить в отставку Моисеева Горбачев обещал «подумать», но Ельцин выложил на стол записку о подготовке к уничтожению документов, касающихся участия Министерства обороны в путче. В записке значились имя и номер телефона ответственного офицера. Ельцин распорядился набрать этот номер и передал трубку Горбачеву: «Прикажите старшему лейтенанту прекратить уничтожение документов. Разрешите ему взять все под охрану». Горбачев отдал такой приказ. После этого Ельцин потребовал вызвать Моисеева и велел Горбачеву: «Объясните ему, что он больше не министр». Горбачев был вынужден подчиниться, а Моисеев повернулся по-военному через левое плечо и молча вышел.