Горбачев решительно двигался именно к демократии и очень, слишком нерешительно — к рынку, а другие акторы реформ, в первую очередь интеллигенция, разделяли его надежду, что демократия каким-то образом реформирует экономику сама собой — не наоборот, на что затем столь же ошибочно сделала ставку команда Ельцина.
Печка — транспорт для транзита
Авторы изданной в 2021 году коллективной монографии «Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя» начинают с критики теории «транзита». Реформаторы 90-х (не исключая, по-видимому, и Горбачева, ставшего к этому времени социал-демократом) вполне в русле идей Фукуямы были убеждены, что построение либерального и демократического общества — единственная альтернатива «коммунизму», причем, прислушиваясь к советам западных консультантов, постсоветские государства якобы получали «преимущества догоняющего развития». К Западу нельзя было не прислушаться, так как это было условием предоставления спасительных кредитов.
Идея транзита был привлекательна в своей простоте, наглядности и едва ли не автоматическим характером ее реализации, она соответствовала и известным архетипическим чертам русского человека, выраженным в сказке о Емеле: он сидит на печи, а та его везет — «по щучьему веленью». Однако более или менее прямая имплантация западных институтов оказалась возможной лишь там, где сохранились докоммунистические традиции (в Прибалтике и странах Восточной Европы), а в большинстве постсоветских стран возникли лишь карго-демократия и карго-правовое государство.
Авторы сборника указывают на внутреннее противоречие всякой радикальной реформы: она нуждается в сильном государстве, чтобы проводить ее в жизнь, но она же и ослабляет государство, входя в противоречие с интересами его правящей верхушки и бюрократии: «Либерализация требует эффективного правопорядка, в противном случае открытые ею возможности будут „приватизированы“ узкими группами интересов. Однако борьба за состоятельность государства оборачивается подчас формированием таких институтов, которые не способствуют, а эффективно препятствуют реформам. Они либо оказываются слишком ригидны и репрессивны, либо формируют ловушку „ранних победителей“, не заинтересованных в продолжении реформ».
Реформа всегда создает некоторый хаос. Без структур, которые можно назвать также изобретенным в нынешнем хронотопе словом «скрепы», обществу угрожает потеря идентичности, политическое самоубийство. Но те же «скрепы» стреноживают акторов в плане продолжения реформ.
Часто обсуждается и гипотетическая возможность «китайского пути», по которому якобы мог бы пойти, оставляя в неприкосновенности политический каркас «социализма», проживи он дольше, Юрий Андропов. Но, не говоря уже о том, что русские — не китайцы (а в китайских сказках нет щуки и дурачка Емели), Горбачев не мог, оставаясь демократом, свернуть на «китайский путь», требующий рано или поздно жесткого принуждения.
Горбачев посетил Китай перед I Съездом народных депутатов в мае 1989 года. Когда его самолет подлетал к Пекину, делегации сообщили, что церемония встречи состоится на аэродроме, так как центральная площадь столицы Тяньаньмэнь была блокирована протестующими студентами и интеллигенцией. Часть протестующих, как было известно Горбачеву, была возмущена ухудшением экономического положения в процессе начатых в 1978 году экономических реформ Дэн Сяопина, другая требовала от руководства КПК политических прав, ссылаясь в том числе на опыт горбачевской перестройки.
Массовые выступления на Тяньаньмэнь были жестоко подавлены вскоре после завершения визита Горбачева — 4 июня 1989 года. Число погибших было засекречено, но, по разным оценкам, оно варьируется от нескольких сотен до нескольких тысяч человек, не считая раненых. Такой путь Горбачев считал неприемлемым, как и «модель Пиночета», которому в то время приписывался успех экономических реформ в Чили после свержения в 1973 году Сальвадора Альенде, ориентировавшегося на социалистическую модель экономики, ареста и казни многих его сторонников. Проблема Горбачева состояла в том, что он не был диктатором и не хотел им становиться.
В 1988 году он просто не знал, что еще сделать с «социалистической экономикой», а к политической реформе его подталкивала ее собственная логика и недовольство ею номенклатуры, которая, консолидировавшись, могла его и «поскидать» (надо было всегда помнить опыт Хрущева, отмечает Горбачев). Опять же — что такое «политическая реформа», где граница между ней и рутинными политическими действиями (например, изменением персонального состава Политбюро)? Что значит в его признании слово «сначала» — а когда началось «потом»?
Перелом произошел в марте 1988 года и был спровоцирован противниками политических реформ, когда их усилиями в «Советской России» было опубликовано письмо Нины Андреевой, «прорабы перестройки» в лице советской интеллигенции прижали уши, а Горбачев взял двухнедельную паузу, оценивая ресурсы свои и противников гласности. Члены Политбюро, затевая с ним разговор об этой публикации в перерыве съезда колхозников (мы об этом рассказывали в главе 14), допустили просчет, который потом повторят в августе 91-го: они хотели сыграть по правилам старой, кулуарной политики, но уже сформировавшийся к этому времени режим публичности для Горбачева такую возможность, в общем, исключал.
Переместив власть и знание из Орехового зала Политбюро в Кремле на экраны телевизоров, транслировавших Съезд народных депутатов в прямом эфире, Горбачев прошел по этому пути до конца — вернее, до той точки, в которой демократия и ее изнанка — популизм — обернулись против него. Он не только сознательно пошел на это, но и поступился личной властью ради проведения демократических политических реформ. Почему их результаты оказались столь недолговечны — это уже следующий вопрос.
Недолго музыка играла…
Политически хронотоп Горбачева закончился даже раньше, чем он был окончательно отстранен от власти. Граница между ним и хронотопом Ельцина размыта, но ее пунктир можно довольно отчетливо проследить по персоналиям. Вместе с Горбачевым из Кремля ушли идеалисты-шестидесятники, а вместе с Ельциным сюда постепенно, после затухания некоторой инерции горбачевских реформ, пришли в основном прагматики с отпечатком цинизма и двуличия 70-х.
Если Горбачев в каком-то смысле пожертвовал экономической реформой ради политической, то Ельцин («коллективный»: при внешней харизме и даже самодурстве он был очень зависим от команды) поступил наоборот. Центр активности переместился в экономику, где начался раздел бывшего «общенародного» имущества и перераспределение денежных потоков с помощью разного рода лицензий и квот, а политика, понимаемая, по Рансьеру и Хабермасу, как выстраивание справедливого порядка равенства путем публичного согласования интересов всех заинтересованных субъектов, ушла на второй план.
Ельцин был вполне себе рубаха-парень в том смысле, в каком честная драка даже с заведомо более сильным противником все же демократичней, чем пытки в застенках. Но демократия для него была только средством, которое можно употреблять, но в какой-то момент и отбросить за ненадобностью.
Заслуга Ельцина — экономические реформы, на которые так и не отважился Горбачев. Преобладающее среди экономистов мнение состоит в том, что к концу 1991 года в этой сфере все было уже так запущено, что никаких способов перезапуска экономики, кроме «шоковой терапии», больше не оставалось. Ельцин взял на себя ответственность за либерализацию цен, отбросив в сторону инструмент популизма и разменяв на реформы символический капитал своей популярности. Это потребовало мужества, и за это ему — музей в Екатеринбурге, которого у Горбачева нет. Но вопрос о демократии какое-то время стоял перед Ельциным лишь по инерции или в рамках тех требований, которые согласно «Вашингтонскому консенсусу» (сами посмотрите в «Википедии», что это такое) к России предъявлял Международный валютный фонд. Свое слово о парламентаризме Ельцин сказал, когда расстрелял из танков Верховный Совет в октябре 1993 года, а продолжавшая поддерживать его либеральная интеллигенция (и я в том числе — грешен) оправдала это несомненное проявление авторитаризма вполне в логике «чрезвычайного положения» Карла Шмитта (см. главу 19).
Можно говорить и о том, что «россияне» не сформировали спроса на демократию, а то, что интеллигенция наивно принимала за него на митингах 1989–1991 годов, подразумевало на самом деле спрос на улучшение качества жизни «как у них». Это мифологически увязывалось с демократией под влиянием тех же экспертов МВФ и иже с ними западных инвесторов — акул. Вот как об этом написано в сборнике «Демонтаж коммунизма…»: «Демократические и либеральные установки приобретали не ценностный, а инструментальный характер. И когда в процессе трансформации связанные с ним издержки привели к девалоризации этих представлений, авторитарные модели вновь стали осознаваться как вполне приемлемые, если связанный с ними социально-экономический порядок позволял в какой-то степени решать проблемы „общего блага“ и роста уровня жизни. Это и стало основанием ценностного „патерналистского ренессанса“».
Социологи, на протяжении многих лет начиная с конца 80-х занимавшиеся исследованиями «простого советского человека», наделяют этот благополучно доживший до наших времен собирательный тип чертой, прямо противоположной характеру Горбачева: это человек закрытый. Так называемые ценности роста ему чужды, публичность неприятна. Мысля себя в рамках строго определенных иерархий, он выстраивает свою идентичность, отталкиваясь лишь от своего ближнего круга, а политику рассматривает как сферу в целом ему чуждую, но пригодную для идентификации в ближнем круге.
Эти диагнозы можно принять с рядом оговорок. Во-первых, трудно ожидать спроса на то, чего никто не пробовал и что никак не рекламируется. Во-вторых, в России всегда есть и подстегивается государственной пропагандой спрос на авторитаризм — «твердую руку» со стороны большинства. Но большинство, как научил нас Рансьер (см. главу 20), — всегда фикция, в нем зашиты неразличенные меньшинства. Как раз меньшинства — это не фикция. Спрос на демократию, предъя