Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» — страница 79 из 83

Аузан выделяет три основных условия, которые делают возможным переход с низкой траектории на высокую. Во-первых, это деперсонализация экономических, политических и некоммерческих организаций; во-вторых, «коллегиальный контроль над силовыми структурами вместо раздела их в качестве дубинок во взаимной политической и экономической конкуренции», в-третьих, «создание законов для себя с распространением на других вместо создания законов для других с написанием для себя исключений». Первые два условия Аузан считает к моменту начала перестройки в СССР выполненными, хотя я бы с этим не согласился: организации, начиная с КПСС и ее Политбюро, были все же радикально персонализированы, а контроль над КГБ, как показала история путча 1991 года, был сосредоточен в самом КГБ.

Что касается законов, единых для всех, включая власть, то есть правового государства, то именно к этому и стремился Горбачев, но при Ельцине этот порыв был похоронен многочисленными привилегиями в виде «квот» для своих, добит отказом найти законный способ решения конфликта президента с Верховным Советом, вывернут наизнанку залоговыми аукционами 1995 года, на которые команда Ельцина разменяла его второй президентский срок.

Избирательное правоприменение родом еще оттуда. Крайне низкая база для сравнения показателей и сверхвысокие нефтяные доходы в нулевые годы создали иллюзию устойчивого экономического роста и стабильного благосостояния граждан, которые на этом фоне легко согласились вернуться в категорию населения («подданных»).

Вот это неудача, но это неудача не Горбачева и это не конец истории.

Горбачев и Понтий Пилат

В массовом обществе власть обретает легитимность за счет харизмы, «наведенной» при помощи СМИ, и основывается на доверии масс к вождю: он лучше знает «КАК НАДО». Мы возвращаемся к теме власти-знания, но когда к такой популистской власти прилетает «черный лебедь», в формуле появляется третье неизвестное и возникает вопрос: как «знание» соотносится с «истиной»?

«Что есть истина?» — спросил Понтий Пилат у Иисуса. И не получил ответа, видимо, потому что человеку этого знать не дано. «Объективная истина» — это упрощенный «марксизм-ленинизм», а современная философия вообще не оперирует таким понятием. Значит ли это, что истины не существует вовсе?

Ответ «да» соответствует релятивизму, в котором нет ни правды, ни лжи. Но если между правдой и ложью нет разницы, то нет оснований и для морали. Более сложный ответ модерна, преодолевающий скепсис постмодерна (а это происходит постоянно, здесь и сейчас), состоит в том, что, хотя истина и не может быть целиком понята, она существует и к ней можно приблизиться. Поэтому важно даже не столько содержание истины, которое вряд ли можно исчерпывающим образом перевести на человеческий язык, сколько убеждение в том, что истина как высшая инстанция существует в принципе — и только тогда и на этой основе мы можем о чем-то договариваться.

Горбачев, мечтавший соединить политику и нравственность, — человек модерна, и его времена — это еще хронотоп модерна. Популизм — целиком явление постмодерна. Его проявления в виде релятивизма, разумеется, возникали и до появления массового общества, но не с таким ошеломительным результатом. Лишь ХХ век сделал возможным соединение демократии в виде всеобщего избирательного права с безнравственностью тех, кто рвется к власти, и безразличием тех, кто за этим наблюдает, как за футболом в телевизоре.

Прав Платон, описавший две с половиной тысячи лет назад процесс перехода от демократии через охлократию (власть толпы) к авторитаризму и тирании, прав Ортега-и-Гассет, аристократически отвергавший претензии масс на знание. Но прав и Уинстон Черчилль, заявивший в 1947 году на заседании Палаты общин после своего поражения в 1945-м: «Многие формы правления испытывались и еще будут испытаны в этом мире грехов и страданий. Никто не утверждает, что демократия совершенна или всеведуща. На самом деле, можно сказать, что она худшая форма правления, если не считать всех остальных».

И там же, у Черчилля: «Демократия — это не то, когда получают мандат на основе одних обещаний, а потом делают с ним все, что вздумается». Популизм — врожденная болезнь демократии, всегда таящаяся у нее в генах. С выходом на историческую сцену «масс» это явление лишь становится более очевидным — так родимое пятно на лбу Горбачева становилось более заметно с возрастом.

Мамардашвили, мы помним, говорил о «мускулах культуры», которые не даны, как и культура в целом, роду homo sapiens априори, но изобретены им в процессе становления цивилизации. Культура воплощается в моральных и правовых нормах и кристаллизуется в виде институтов. В России институты не успели появиться и укрепиться, право уничтожили еще большевики, нравственность была расшатана, советский диспозитив сломан — у страны не оказалось «мускулов», чтобы удержать достижения перестройки.

Думаю, Горбачев подписался бы под каждым словом однокурсника своей жены, как и под тезисом Фукуямы, о демократии как единственной мыслимой в конечном итоге формуле легитимности. Возможно, Фукуяма просто поторопился со своим диагнозом, а прав был зарубленный топором в 1990 году священник Александр Мень, которому знавшие его последователи приписывают фразу: «Добро всегда побеждает, но на длинной дистанции». Возможно, впрочем, и обратное: авторитарные государства уничтожат человечество раньше, чем либеральная демократия одержит победу в этом мире. Финал истории открыт, но это означает, что никогда не поздно сделать и что-то хорошее.

Пусть для тех, кто осилил эту книжку, она будет нашим общим вкладом в сопротивление злу. Мы сделаем это вместе с Горбачевым, который был, несомненно, добрым человеком. Это и лишило его тех опций, которыми на его месте располагал бы кто-то другой.

Анабасис (дорога домой и вверх)

В этой книжке я не стану рассказывать о деятельности Горбачев-фонда, с которым сотрудничал в процессе ее написания. Сделано, в том числе Раисой Максимовной, пока она была жива, много нужного и хорошего, но это уже другой хронотоп. В нем нас интересует только сам Горбачев, осмысливающий свой путь, проделанный до 1991 года, и диктующий свои воспоминания и новые мысли стенографистке Ирине Вагиной.

Рассуждая в начале книжки о «временах», которые «не выбирают», мы вспоминали стихотворение Александра Кушнера, но только первые его и наиболее известные строки. А вот последняя строфа:

Крепко тесное объятье.

Время — кожа, а не платье.

Глубока его печать.

Словно с пальцев отпечатки,

С нас — его черты и складки,

Приглядевшись, можно взять.

Поразительно, что Кушнер использует то же слово, что и Жиль Делёз в своих рассуждениях о времени: «складка». Время имеет не ровную, а такую складчатую форму, и мы чаще всего не видим того, что находится за складкой, не только спереди, но и сзади.

Горбачев говорит о себе: «Я продукт системы». Это не вполне верно: осмысливая собственный путь — иногда ошибок и подчас, вероятно, с ошибками, он сумел сделать главное после Кремля — перестал быть «продуктом» чего бы то ни было, вернулся к себе. На пресс-конференции 12 декабря 1991 года, через несколько дней после сговора глав республик в Беловежской Пуще, он не только рассказал журналистам, как ходил с женой в консерваторию на Густава Малера, чья музыка произвела на него огромное впечатление, но и подвел своего рода итог: «Я прошел через такой опыт, что считаю себя совершенно свободным». И позже: «Я — человек свободы» (не «продукт»!).


Это личная стенографистка Горбачева Ирина Вагина — наверное, один из самых близких к нему в конце жизни людей. Именно она записывала и расшифровывала все его последние статьи и книги. При ней он не стеснялся плакать, вспоминая Раису Максимовну, а она отказалась перейти в «Лукойл», где ей предлагали зарплату в несколько раз выше, осталась с ним до конца

2012

[Личный архив И. Вагиной]


На протяжении этих тридцати лет я общался с Горбачевым не близко, но нередко: пока хватало сил, он приезжал на все праздники «Новой газеты» и сидел с нами в редакции или в соседнем кафе. Старея, он начинал все больше говорить о здоровье, но никогда не производил впечатления сбитого летчика — человека разочарованного, завидующего и подавленного своей неудачей.

Маска двуличия, используемая «в системе» для защиты своей личности как средство, прирастала к лицу и часто становилась сутью. Почему с Горбачевым этого не случилось — вернее, что или кто убеждает нас в этом? Убеждает поздний, последнего издания Горбачев, который в документальном фильме о нем сидит в неуютной бетонной даче, «закрепленной» за ним в пожизненное пользование, и предается размышлениям в компании подкинутого ему кота Вильки. Он содрал с себя прирастающую маску, но это было, конечно, больно.

Ален Бадью, чью трактовку «События» мы часто использовали в этой книге, дает и развернутую философскую интерпретацию «анабасиса» — первоначально это слово было использовано Ксенофонтом в описании возвращения греческих воинов, застрявших на территории персов, на родину. Анабасис у Бадью — сложное движение назад к себе, но всегда через враждебную, опасную территорию и обязательно вверх и к морю. К свободе, короче говоря.

«Sic transit gloria mundi» — «Так проходит мирская слава». Эти слова повторяются при вступлении в должность каждого римского папы: все — тлен, и слава не исключение. После смерти Горбачева его дочь и сотрудники фонда не нашли на казенной даче ничего, кроме многочисленных портретов Раисы Максимовны и книг, даже кот Вилька незадолго до смерти хозяина попал под машину, но Горбачеву не стали рассказывать, чтобы не расстраивать: ушел — и ушел.