[103]. Об этом, но применительно ко времени обучения обоих в университете, пишут также издатели сочинений А. С. Хомякова (одним из них был его сын Дмитрий Хомяков), опубликованных в 1900 году[104]. Правда, с самим хозяином дома Катков лично познакомился в 1843 году.
Как бы то ни было, для нас в данном случае этот факт представляет интерес в контексте возможного влияния раннего славянофильского учения на взгляды Каткова, а также в плане выявления его связей с лидерами славянофильства. Одним из ярких представителей этой когорты был еще один товарищ Каткова по пансиону профессора Павлова и впоследствии по университету — Дмитрий Александрович Валуев (1820–1845).
Еще в младенчестве Митя Валуев лишился матери — Александры Михайловны, урожденной Языковой, приходившейся сестрой жене Алексея Степановича Хомякова и поэту Николаю Михайловичу Языкову. До одиннадцати лет он жил в доме своего отца в Симбирской губернии, пока в 1832 году отец не привез его в Москву и не отдал учиться в пансион профессора М. Г. Павлова. Близко знавший Валуева В. А. Панов будет вспоминать: «Он явился туда тихим и робким мальчиком. <…> Он привез с собою сундучок, наполненный книгами, частию уже прочитанными им прежде. В первое время это было его единственное сокровище, единственное утешение в его одиночестве, ибо долго чувствовал он себя одиноким в кругу своих товарищей»[105].
Хомяков, дом которого на Петровке отличался известным гостеприимством по всей Москве и всегда был открыт для Дмитрия, племянника жены, раскрывает особенности его жизни в пансионе: «Успехи его были не блистательны; ему трудно было покориться правильности общественного воспитания, и мысль его, перебегая от предмета к предмету, от одного стремления к другому, не могла еще ни отказаться от своего произвола, ни угадать пути, на котором она была призвана трудиться и действовать; за всем тем кротость нрава и добродушная откровенность привлекли к нему дружбу лучших товарищей, а жадная любовь к науке, выражавшаяся даже в беспорядке его занятий, обратила на себя внимание лучших его учителей. Он был любим и впоследствии вспоминал не без удовольствия и благодарности года своего пансионского учения, но признавался, что чем более думает он об них, тем более убеждается в превосходстве домашнего или полудомашнего воспитания перед воспитанием общественным. Это мнение человека, в котором отрочество не оставило никакого горького воспоминания и, следовательно, никакого невольного пристрастия, — человека, соединявшего в высокой степени благородство души с ясным умом, любимого товарищами и любившего их, заслуживает, как кажется, некоторого внимания»[106].
После трех лет пребывания в пансионе Валуев поселился в доме С. П. Шевырёва и под его руководством занимался древними языками. Потом поступил на историко-филологическое отделение философского факультета Московского университета и стал прилежным студентом: слушал лекции на двух факультетах, изучал древнееврейский и санскрит. На последнем курсе университета он жил в доме А. П. Елагиной у Красных ворот и попал в московское общество «блестящих дарований». По свидетельству А. С. Хомякова, эти годы пришлись как раз на время формирования славянофильского кружка, в котором Валуев стал «мало-помалу яснее понимать свое призвание — сделаться нравственным двигателем этих разрозненных сил»[107].
Университет Валуев окончил в 1841 году, окончил кандидатом, но не первым: слишком разбросаны были его занятия. Он мог параллельно писать труд по статистике, исследование по русской истории, заметки по воспитанию детей и популярную биографию Жанны д'Арк. Профессор Дмитрий Львович Крюков, глядя на него, предсказывал ему блестящее будущее: «Валуев из кандидатов чуть-чуть не последний, но в жизни он станет едва ли не на первое место»[108].
И так вероятнее всего бы и произошло, если бы начавшаяся болезнь не свела его совсем молодым в могилу. С 1842 года Валуев поселился в доме Хомякова (семья переехала в это время с Петровки на Арбат, в дом против церкви Николы Явленного). Уже тогда на его лице проступил нездоровый румянец — первый признак начинавшейся чахотки. Но смерть его в ноябре 1845 года, в возрасте 25 лет, явилась неожиданной для друзей и близких и потрясла их. А. С. Хомяков в письме Ю. Ф. Самарину признавался: «Из нашего круга отделился человек, которого никто мне никогда не заменит, человек, который мне был и братом, и сыном»[109].
Алексей Степанович Хомяков, человек большого сердца, многих талантов и достоинств, был наставником юношества и молодежи, предоставлял им кров и заботился о них как о родных детях. Дмитрий Кодзоков, Дмитрий Валуев и Михаил Катков не просто общались друг с другом, будучи товарищами по пансиону и университету, но и, пребывая временами в доме Хомякова, не могли, каждый по-своему, не проникнуться его искренней и теплой атмосферой. Именно на годы их обучения в пансионе Павлова приходится и расцвет поэтического славянофильства Хомякова — попытка художественного выражения того круга идей, которые постепенно распространялись в общественной жизни Первопрестольной и составили впоследствии основу мировоззрения московских интеллектуалов.
Как полагает биограф Хомякова В. А. Кошелев, поэтическое славянофильство Хомякова родилось очень естественно в начале 1830-х годов, но также естественно оно потихоньку оказалось в стороне от литературных поисков своей эпохи. Исследователь опирается на высказывания Константина Аксакова, поэтического и идейного наследника Хомякова, считавшего своего духовного родителя единственным исключением среди всех, кто «еще невозмутимо и с полным убеждением» шел по «дороге просвещения, указанной Западом»[110]. Стихотворение А. С. Хомякова «Ключ» (1832), ставшее любимым поэтическим произведением славянофилов, помогает приблизиться к пониманию этой русской «тайны жизни»:
В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ;
Он также воды льет живые,
Сокрыт, безвестен, но могуч.
Не возмутят людские страсти
Его кристальной глубины,
Как прежде холод чуждой власти
Не заковал его волны.
И он течет неиссякаем,
Как тайна жизни, невидим,
И чист, и миру чужд, и знаем
Лишь Богу да его святым[111].
Хомяков, по мнению К. С. Аксакова, уже тогда, в начале 1830-х годов одним из первых осознал своеобразие исторической судьбы России. Добавим также, что осмысление пути России осуществлялось у Хомякова в тех традициях русской культуры, которые зародились еще в Древней Руси, — в художественных и поэтических формах. Причем патриотическое чувство как изначальное, естественное состояние для русского человека освещало сам творческий и жизненный процесс познания. Подлинное, истинное понимание смысла жизни в русском сознании возможно всегда только через подлинную, глубокую любовь. Аксаков пишет: «Любовь к России высказывалась беспрестанно: мой край родной, мой Север дальний, мои вьюги, мои метели и т. д. — слышались очень часто. Но это была та удобная любовь, которая не мешала быть вовсе чуждым своей родной земле: хвалили большею частию вьюгу и мороз, да и то часто в теплом климате. <…> Один Хомяков (сама справедливость требует этого сказать) понимал ложность Западной дороги, которою шли мы, понимал самостоятельность нравственной задачи для Русской земли.»[112].
Оценки К. С. Аксакова этого периода биографии Хомякова имеют большое значение и для общей характеристики эпохи 1830-х годов, и для изучения идейной эволюции Каткова, точнее, для уяснения ее начального этапа, истоков будущего мировоззрения.
Для его понимания следует сделать еще одно существенное дополнение. Речь идет о событиях в Польше в 1830–1831 годах и об отношении к ним в русском обществе.
Польское восстание не просто вызвало приступ русофобии в Европе, но и подняло новую волну дискуссий внутри российской элиты, обнажив со всей остротой главное ее противоречие — между патриотами-государственниками и либералами-западниками. А вернее сказать, между творческими, свободно мыслящими людьми и эпигонами, подражателями чуждых образцов, слепо копирующими и бездумно распространяющими чужие порядки и мнения. Хотя в любом подобном разделении всегда присутствует упрощенность, схематизм и прямолинейность. Ведь всякая историческая реальность — многообразнее, богаче, интереснее.
В августе 1831 года Пушкин пишет свои знаменательные стихотворения «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» и одно незавершенное им, посвященное русскому либералу. Стихотворение начиналось строками:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел…
Первые два стихотворения поэта вместе с патриотическим стихотворением В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад» составили брошюру «На взятие Варшавы». По высочайшему распоряжению Николая I брошюра была в срочном порядке напечатана в военной типографии и уже 14 сентября появилась в продаже, накалив страсти вокруг гражданской и творческой позиции Пушкина. Даже близкий к поэту П. А. Вяземский, автор выражения «квасной патриотизм», не поддержал своего друга за «шинельные стихи», недостойные настоящей поэзии[113]. Среди не принявших публикации был и В. Г. Белинский. Зато один из идейных предтеч будущего славянофильства С. П. Шевырёв с восхищением отнесся к патриотической оде Пушкина.