<…> Решительно не помню, с какого предмета я начал свой экзамен и как я продолжал его и довел до конца; не помню также и того, что меня спрашивали и как я отвечал»[121].
В похожем состоянии находился другой будущий однокашник Каткова, в дальнейшем идеолог славянофилов Юрий Фёдорович Самарин (1819–1876): «…Несмотря на одобрительные отзывы обо мне некоторых профессоров, экзаменовавших меня дома за несколько дней до публичного испытания, невыразимый страх и трепет овладели мною, когда меня в первый раз ввели в университетскую аудиторию, ту самую, в которой Терновский и Шевырёв читали лекции для первого курса», — вспоминал Самарин в 1855 году в статье, посвященной 100-летнему юбилею Московского университета. «Если б мне пришлось отвечать первому, нет сомнения, что я бы провалился, потому что я ног под собой не чуял: но к счастью имя мое стояло из последних, а вызывали по алфавитному порядку. Буквы А, Б, В — конфузились, меняли билеты, бормотали — одним словом, резались так, что я дрожал за них. „Пропадут несчастные, — думал я, — непременно пропадут!“ Но ничуть не бывало. Все получили порядочные баллы. Это меня несколько ободрило, и мой экзамен сошел благополучно»[122].
Выдержавшие экзамены, включая Михаила Каткова, в августе 1834 года были зачислены на словесное отделение и в первых числах сентября приступили к систематическим занятиям в университете. Поступившие на I курс делились на три разряда: «казеннокоштных», то есть принимаемых на казенный счет, «своекоштных» и слушателей. К «казеннокоштным» относился Фёдор Буслаев, к «своекоштным» — Юрий Самарин и Михаил Катков. Остается загадкой, кто оплачивал учебу Каткова в университете и почему, несмотря на успешное окончание пансиона, он не стал претендовать на государственное обеспечение своего «студентства». Возможно, это было как-то связано с предоставленной ему ранее привилегией бесплатного обучения в пансионе. Впрочем, многие страницы биографии Каткова всё еще трудно прочитываются исследователями.
В середине 1830-х годов казеннокоштные студенты жили в общежитии, занимавшем верхний этаж старого здания университета на Моховой. Распорядок дня был строго определен. Подъем в 7 утра, в 8 — чай с булками, в 14.30 — обед, после которого в номерах занимались до 20 часов. Затем ужин и в 23 часа отбой. Спать шли в дортуары в правом крыле здания. Между номерами и дортуарами имелась большая комната для бритья, умывания и т. п. На этаже был небольшой кабинет, где находился субинспектор, следивший за поведением студентов[123]. Лекции в университете начинали читаться в 10 утра и продолжались без особых перерывов до 14 часов, так что невнимательный или опоздавший студент не всегда мог сразу понять, какого профессора он в данный момент слушает.
В университет надо было являться в форменных сюртуках (двубортный с металлическими желтыми пуговицами) и темно-зеленой фуражке с малиновым околышем. Кроме того, имелась парадная форма: однобортный темно-зеленый суконный мундир с фалдами, малиновым стоячим воротником и двумя золотыми петлицами, треугольная шляпа и гражданская шпага без темляка. До трети состава студентов университета в эти годы составляли казеннокоштные, жившие на всем готовом, но по окончании они должны были несколько лет провести на государственной службе. «Казеннокоштный» Буслаев с первых дней пребывания в университете зарекомендовал себя с лучшей стороны. Ему мы обязаны подробностями студенческой жизни курса, на котором им суждено было учиться с Катковым четыре года. А время студенчества, как известно, едва ли не самое светлое, памятное и беззаботное в жизни любого человека.
«Живя в своих номерах, — вспоминает Ф. И. Буслаев, — мы были во всем обеспечены и, не заботясь ни о чем, без копейки в кармане, учились, читали и веселились вдоволь. Нашему довольству завидовали многие из своекоштных. Всё было казенное, начиная от одежды и книг, рекомендованных профессорами для лекций, и до сальных свечей, писчей бумаги, карандашей, чернил и перьев с перочинным ножичком. Тогда еще перья были гусиные и надо было их чинить. Без нашего ведома нам менялось белье, чистилось платье и сапоги, пришивалась недостающая пуговица на вицмундире. В номере помещалось столько студентов, чтобы им было не тесно. У каждого был свой столик (конторки были заведены уже после). Его доска настолько была велика, что можно было удобно писать, расставив локти; под доскою был выдвижной ящик для тетрадей, писем и всякой мелочи, а нижнее пространство с створчатыми дверцами было перегорожено полкою для книг; можно было бы класть туда что-нибудь и съестное или сласти, но этого не было у нас в обычае и мы даже гнушались такого филистерского хозяйства. <…> Кормили нас недурно. Мы любили казенные щи и кашу, но говяжьи котлеты казались нам сомнительного достоинства, хотя и были сильно приправлены бурой болтушкою с корицею, гвоздикою и лавровым листом. Из-за этих котлет случались иногда за обедом истории, в которых действующими лицами всегда были медики. <…> Отделение казеннокоштных студентов под особую рубрику от своекоштных постоянно бросалось в глаза и университетскому начальству, и профессорам, и самим студентам и невольно напоминало о контрасте между неимущими и имущими, или, по крайней мере, между бедными и богатыми. Согласно такому порядку вещей, само собою приходилось и в рубрике своекоштных отличать разночинцев от столбовых дворян и вообще незнатных от знатных»[124].
С наблюдением Буслаева о различиях в положении студентов соглашались и другие современники. Но все-таки оставалось в душе московских студентов другое чувство. О нем очень хорошо написал Константин Сергеевич Аксаков, поступивший в университет за два года до Буслаева, Самарина и Каткова. Он вспоминал, что во время сдачи экзамена молодые люди почти не замечали друг друга, но уже на первой лекции, когда в назначенный день собрались все в аудитории, «молча почувствовалось, что мы товарищи. <…> Спасительны эти товарищеские отношения, в которых только слышна молодость человека, и этот человек здесь не аристократ и не плебей, не богатый и не бедный, а просто человек. Такое чувство равенства, в силу человеческого имени, давалось университетом и званием студента. Право, кажется мне, что главная польза такого общественного воспитания заключается в общественной жизни юношей, в товариществе, в студентстве самом»[125]. В примечании Константин Сергеевич уточнял: «Именно университетом и студенчеством, ибо училище, заключившее в себе все часы воспитанников, лишает их той свободы, которая дается соединением лишь во имя науки, которая поддерживается тем, что всякий товарищ вел свою самостоятельную жизнь»[126].
Свобода и самостоятельность жизненного выбора — великое достояние человека. Правда, осознание богатства возможностей приходит к молодым людям тернистыми путями и далеко не каждому из них удается распорядиться ими во благо себе и другим. Самым большим потрясением, переживаемым студентами на I курсе, была угроза за ненадлежащее поведение попасть в солдаты. «Спустя много лет после того, — вспоминал Буслаев, — мерещилось мне иногда во сне, что мне бреют лоб, и я надеваю на себя солдатскую амуницию. Слава Богу, что на следующий год явился к нам граф Сергий Григорьевич Строганов и привез с собою нашего милого и дорогого инспектора Платона Степановича Нахимова. С тех пор страхи и ужасы прекратились, и наступило для студентов счастливое время»[127].
Действительно счастливое время для студентов началось 1 июля 1835 года с назначением на должность попечителя Московского учебного округа графа Сергея Григорьевича Строганова (1794–1882) — видного деятеля русского просвещения и культуры, с чьим именем связана целая эпоха — золотой век — в истории Московского университета. Он, как никто другой, подходил для роли попечителя в таком городе, как Москва. Человек в материальном отношении независимый, безразличный к карьерному росту или личной успешности, по-европейски терпимый к взглядам других и по-русски сердечный, но и твердый в своих убеждениях, он дарил надежду и открывал дорогу в науку и перспективу в жизни многим выпускникам университета, составившим впоследствии его славу. Историк Б. Н. Чичерин, один из этой славной когорты, писал, что несколько поколений студентов сохранили в своих сердцах глубокую признательность Строганову «за вечно памятное его управление Московским университетом»[128].
Верный сподвижник Николая I, человек редких личных качеств, своеобразного сочетания в характере достоинств и недостатков, Строганов оставил добрую память о себе на многих поприщах. Он обладал ценнейшей коллекцией произведений искусства и предметов старины, собранных в течение долгих лет и переданных в дар российским музеям. Был основателем первой бесплатной русской рисовальной школы, организованной им на свои деньги в Москве в 1825 году (знаменитое Строгановское высшее художественно-промышленное училище).
Сергей Григорьевич Строганов принадлежал к старинному русскому роду купцов и промышленников. Еще при Петре I братья Строгановы (Александр, Николай и Сергей) были пожалованы императором баронским титулом за вклад в победу над шведами. С. Г. Строганов был богатым человеком, унаследовавшим от отца, а впоследствии и от тестя и супруги огромное состояние. Он не пошел по стопам своих знаменитых предков и родственников, а посвятил себя трудам на ниве просвещения, благотворительности и меценатства.
Строганов получил превосходное домашнее образование, которым руководила его мать, Анна Сергеевна (урожденная княжна Трубецкая, 1765–1824). В отличие от многих других отпрысков знатных родов, Сергей Григорьевич поступил не на военную службу, а в возрасте 15 лет решил пойти в только что открывшийся Петербургский институт корпуса инженеров путей сообщения. После окончания института ему пришлось стать военным: через некоторое время началась война с Наполеоном. Строганов отличился в Бородинском сражении, в Заграничных походах русской армии и после их окончания стал флигель-адъют