Впрочем, как считать. После закрытия журнала Белинский пребывал в очень подавленном состоянии духа. Практически он лишился средств существования. Конец 1836 — начало 1837 года прошли в непрерывных переживаниях. К неудавшемуся роману с Александрой Александровной Бакуниной добавилось возникшее напряжение в отношениях с ее братом и Станкевичем, которые, по выражению Белинского, «опошлились». Лишь новая дружба с Боткиным отчасти его поддерживала и утешала[189]. Поездка на воды на Кавказ в июне — сентябре 1837 года несколько поправила его здоровье, а возникшая симпатия к Каткову и последующая работа в «Московском наблюдателе» вывела из затянувшейся кризисной полосы[190].
Бакунина дело с «Телескопом» практически не затронуло. Между прочим, Бакунин доводился дальним родственником Строганову, поручившему Бакунину еще в самом начале 1836 года перевести учебник всеобщей истории Шмита, но за работу в течение всего года Мишель даже не думал приниматься. Разделив книгу на части, Бакунин передал их для перевода Каткову, Боткину, Клюшникову, Аксакову, сестрам, братьям, знакомым. Сам же преспокойно уехал на лето в Прямухино, где начал усиленно изучать Гегеля[191]. Один из многочисленных родственников Бакунина, двоюродный дядя С. Н. Муравьёв, после возвращения Мишеля из деревни поселил его у себя во флигеле на Басманной.
В продолжение всей истории осенью 1836 и зимой 1837 года Мишель продолжал штудировать труды Гегеля, читая их в подлиннике. Как складывались его отношения с Чаадаевым, бывшим соседом по флигелю дома Левашовой, судить трудно. До конца неясно, в какое именно время Бакунин проживал в доме с Чаадаевым: до его скандальной публикации или после. М. К. Лемке лишь отмечает факт соседства и то, что Бакунин немало был обязан своим развитием знаменитому соседу[192]. Н. М. Пирумова полагала, что речь в данном случае шла о 1836 годе[193].
Более существенными, на наш взгляд, представляются два других обстоятельства. Первое — свидетельство Жихарева о разговоре Чаадаева с графом А. Ф. Орловым, состоявшемся, когда Бакунин находился в заключении в Петропавловской крепости. «Не знавал ли ты Бакунина?» — задал вопрос шеф жандармов своему давнему знакомому. «Чаадаев имел не совсем обыкновенную смелость ответить: „Бакунин жил у нас в доме и мой воспитанник“. — „Нечего сказать, хорош у тебя воспитанник, — сказал граф Орлов, — и делу же ты его выучил“»[194].
Второе обстоятельство связано с отношением Бакунина к Чаадаеву зимой 1839–1840 года. Эту зиму, как писал А. А. Корнилов, Михаил Бакунин провел почти безвыездно в Москве с конца ноября до апреля, отказываясь от всякого общения с салонами Киреевских и Чаадаева. «Бакунин гораздо охотнее посещал в это время кружок старинных друзей Герцена, группировавшихся теперь вокруг Огарёва»[195]. Корнилов объяснял новые интересы и пристрастия Мишеля не изменениями в его мировоззрении, а тем, что с Герценом и его друзьями они были людьми одного поколения. В кружке Киреевского, напротив, тон задавали лица, принадлежавшие к более зрелым представителям московских интеллектуалов. У Чаадаева на дневных журфиксах по понедельникам была слишком чопорная обстановка, и живой, непосредственный Бакунин не мог себя чувствовать там легко и свободно[196].
Что касается связи между Катковым и Чаадаевым и влияния философа на молодого студента, то здесь имеются некоторые сведения, позволяющие наметить пунктиром основные линии в изучении этого сюжета. Во-первых, уже в первых произведениях Каткова прослеживается почти прямое цитирование мыслей Чаадаева. В «Песнях русского народа» (1839) он писал: «Русский народ был также долго вне этого всемирно-исторического развития; до него также долго не касались идеи, двигавшие человечество; он долго зрел одиноко, замкнутый со всех сторон, и только готовился — готовился тихо, едва заметно — к своему высокому назначению, в которое его ввел гений великого Петра»[197]. На близость взглядов или на их совпадение в оценках русского прошлого указал еще А. А. Корнилов. Он же отметил и разницу, присущую обоим. Так, на имперский период Катков смотрел уже несколько иными глазами, чем Чаадаев[198].
Трудно судить о характере личных контактов между Катковым и Чаадаевым. Но отрицать их нельзя. Об этом свидетельствуют книги Каткова, сохранившиеся в библиотеке Чаадаева, с дарственной надписью автора[199].
Но гораздо больше точек соприкосновения между идеями философа и публициста обнаруживается в произведениях Каткова, написанных им уже после кончины Чаадаева в 1856 году, когда Михаил Никифорович собственно и стал известным общественно-политическим деятелем, идеологом и выразителем определенного идейного направления. Для выяснения этого концептуального родства следует сделать некоторое отступление.
Прежде всего, нужно иметь в виду, что Пётр Яковлевич Чаадаев не принадлежал к кругу тех признанных всеми авторитетных авторов, на чьи слова и труды можно было публично ссылаться в России (имперской или советской, не имело значения. — А. Л.). Поэтому в работах Каткова едва ли встретишь упоминания его имени. Переписка Чаадаева, раскрывающая направление его мысли в единстве всех ее аспектов, не могла быть Каткову известна. Но это не означало, что позиция философа не была ему близка. И во многих вопросах прослеживается определенная связь и даже преемственность между Чаадаевым и Катковым. Хотя и простое совпадение взглядов двух выдающихся представителей отечественной культуры, живших и творивших в различные периоды истории, столь разных по своей жизненной судьбе, само по себе заслуживает внимания и изучения.
Отметим, что в течение долгих десятилетий всё богатство содержания письменного наследия Чаадаева не было доступно даже специалистам. Только в середине 1930-х годов, благодаря титаническим усилиям, предпринятым его внучатым племянником князем Д. И. Шаховским, удалось подготовить к печати собрание сочинений и писем. Но готовое издание тогда так и не увидело свет[200]. Фактически его удалось опубликовать только в 1991 году, но и сейчас Чаадаев полностью не прочитан и, прямо скажем, до конца не понят.
К тому же Чаадаев, как впоследствии и Катков, принадлежал к такому роду мыслителей, чьи идеи и концепции не представляли собой нечто застывшее и незыблемое. Пульсирующий характер мысли Чаадаева отметил в свое время Д. И. Шаховской. Но при всей изменчивости конкретно-исторических оценок Чаадаева, включая вопрос о судьбе его родины, в его философских воззрениях оставался неизменный идейный стержень. В этой изменчивости, при сохранении общего стержня, нам также видится то, что сближало Михаила Никифоровича Каткова с Петром Яковлевичем Чаадаевым.
Касаясь исторической миссии России, Чаадаев, по сути, первым среди мыслителей определил содержание эпохи 1830–50-х годов как время создания ясного и явного имперского образа России в сознании современников. Еще до публикации в «Телескопе» он писал А. И. Тургеневу: «В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, будет, понятно, совершенно искусственным созданием»[201]. Можно предположить, что, высказываясь таким образом, Чаадаев выступает предвестником русской гражданской (политической) нации, сторонником которой был и Катков.
Чаадаев открыто и резко противопоставлял пути развития России и Запада, поставив в качестве главной задачи национальной мысли вопрос об особенностях и задачах российской цивилизации, что до него могли себе позволить, пожалуй, только князь М. М. Щербатов (родной дед Чаадаева) и Н. М. Карамзин. Позднее эта задача, как справедливо полагают исследователи, определила всё содержание поисков русского самосознания в его различных вариантах: славянофильском, западническом, радикально-демократическом[202]. Добавим, и в консервативно-охранительном варианте тоже.
Катков как публицист развивал идеи противопоставления России и Запада, исходя из собственного анализа и понимания оппозиции «свой — чужой». Он защищал государственные интересы империи как в делах внешнеполитических, так и внутренних, всегда предполагая их самую тесную взаимосвязь.
Петра Чаадаева со всем основанием можно считать одним из первых мыслителей — защитников государственного единства Российской империи. Напомним, что он был одним из немногих в ближайшем окружении Пушкина, поддержавших поэта в его патриотической позиции во время Польского восстания 1831 года. Да и позднее философ в частной переписке высказывал мысли, противоречащие его каноническому образу легального диссидента — идейного противника режима.
Если у Чаадаева и было неприятие власти, то его можно расценивать как традиционную, присущую определенной части русской аристократии оппозицию, духовную и интеллектуальную. Прежде всего, она была направлена против недопонимания верховной властью своего истинного призвания — являться выразителем высшей идеи о своем предназначении и служении Отечеству.
Русский народ, по мнению Чаадаева, через деятельность государей ведет само Провидение[203]. «Нам позволено, — писал философ, — надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса», и «для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая в